— Ваши действия?
— Какого цвета мой амулет на тонкой серебряной цепочке? — спросил я хрипло, не отрывая глаз от экрана.
— Белого.
— Мы с ним единоверцы?
— Вопрос не понят.
— Я хочу показать ему, что мой амулет тоже белый.
Я-другой тотчас расхохотался с видимым облегчением и совершенно моим голосом сказал, мягко и негромко:
— Тени выходят из тьмы, отче, но стремятся к свету! Вот мой амулет.
Старик опустил руку и испуганно уставился на меня-того.
— И молния не побила тебя?! Дай! — Он жадно схватил мой амулет и потянул к себе, я инстинктивно дернулся вслед, чтоб цепочка не порвалась.
— Дивные чудеса творятся! — сказал он, со вздохом возвращая мне вещицу. — Брат, приветствую тебя в моем убежище! Моя вина, что под маской невежества я не распознал высокую и благородную душу.
— Любезный Кум! — ответствовал я-сам, подлаживаясь под его цветистый слог. — Не мне судить о достоинствах моей души. Но ты прав в другом — едва ли в этих лесах найдется чужак, менее моего искушенный в здешней жизни. Я вступил в игру… — я прикусил длинный свой язык и продолжил по-другому: — Я очутился тут лишь вчера и без должной подготовки.
Я пристально всматривался в лицо отшельника, страшась уловить некую тень.
— Но ты знаешь и имеешь право произносить формулу Белых, — отвечал он живо. — И этого достаточно, сын мой. Я впервые за долгую жизнь встречаю чужака такого превосходного белого цвета.
— Неужели все чужаки так черны? — спросил я наугад.
— Конечно, нет. Ведь они постоянно совершают подвиги. Но в момент выбора они почти всегда малодушно предпочитают сменить цвет, чтоб победить наверняка.
— Ничегошеньки не понял, — пробормотал я по-итальянски, и когда старик недоуменно вскинул на меня блеклые голубые глаза, повторил для него: — Я не постигаю смысла ваших речей, отец Кум.
— Мать Алимна, да ведь это основы знания! — воскликнул он. Я пожал плечами, но с экрана это движение он все равно не увидел, и пришлось мямлить какие-то оправдания.
Старик тяжело поднялся и вышел в сени. Я потянулся было к клавише вызова, но он почти тотчас вернулся с охапкой поленьев и неторопливо уложил их на крошившиеся багрово-черные угли. Первой вспыхнула березовая кора на одном, постепенно занимались и остальные. За окном его хижины внятно два раза прокричала неведомая ночная птица.
— Я буду краток, — торжественно сказал Кум Гараканский. — Так, как это доступно немногим. Мир, в котором мы живем и умираем, велик. Сотни стран, народов, наречий, обычаев. Люди, карлики и исполины, говорящие звери и рыбы, чудовища и герои — все они уживаются под одним солнцем, единым для всех. И для всех един мировой закон. Закон Добра и Зла. Белого и Черного.
Поистине, так кратки могут быть только немногие! Ему было сладко слушать себя после лет молчания, он упивался каждой новой фразой, он плел паутину из них, и на ее серебристых нитях подрагивали искрившиеся радугой капельки росы. И оплетала меня эта паутина, хотя уже давно следовало плюнуть на все, прервать игру хоть на час и хорошенько подзакусить.
Короче говоря — в обычном понимании этого выражения — суть миропорядка Игры заключалась в том, что при единоборстве примерно равных противников больше шансов на победу имел Черный. То есть злодей. Это-то и считалось закрытой информацией. Это следовало постигать на собственном опыте и шкуре. Либо на курсах подготовки.
Для того, чтоб амулет приобрел белый цвет, надо было совершать бескорыстные подвиги. Чем более бескорыстия в ваших действиях зафиксирует компьютер, чем над более черным противником вы одержали верх своими силами, будучи в белом состоянии, тем белоснежнее становится ваш амулет. И наоборот.
Для того, чтоб изменить его цвет, достаточно сообщить об этом компьютеру (по Куму — Матери Алимне). Допустим, в бою вы слабеете. Удача на его стороне. Узнав от компьютера вероятность вашей победы в белом и черном состоянии (по Куму, это знание нисходит свыше), вы можете изменить цвет на черный. Но за это позже, как только представится удобный случай, вы должны совершить злодейство. Его тяжесть соответствует степени черноты амулета. Если же вы уклоняетесь от явной возможности творить зло, вас побивает молния. Если вы произносите внятно и громко формулу Белых, будучи Черным (и наоборот, естественно), вас побивает молния. Вообще-то все — и черные, и белые — на самом деле серые, поскольку стопроцентных Белых и Черных не существует.
— Мир не терпит их, — откровенничал отшельник, — Для таких и в пустыне чудесным образом возникнет соблазн, возможность выбора между цветами, да что возможность — нужда! А если кто не внимает такому явному знамению — того побивает молния. Как говорится в гимне Алимны-Матери трав: «…и горячего, и холодного изблюю от уст моих…»
— Знакомая присказка, — ухмыльнулся я про себя. — А до чего ж схема примитивная — зло побеждает добро…
Последние слова я проговорил вслух и опомнился, когда они уже достигли ушей фантома. Тот, однако, не выглядел уязвленным.
— Такова жизнь. Не нам ее изменить.
— Ну, а какой же смысл убивать абсолютно белых? — спросил я, малость поразмыслив. — Их раздавит любое черное ничтожество. Я понимаю, если надо заслонить путь непобедимому черному злодею — он весь мир иначе уничтожит. Но белые…
Я осекся. Старик смотрел на меня со странной смесью одобрения и укора.
— Браво, сэр Ренато, — тихо-тихо сказал он. — Вот за такую ересь и были осуждены двенадцать отцов-толкователей Патнайрской обители. Светская власть, восприняв их из рук стражей основ, очистила грешников в озере Келли. Вода в нем кипит даже зимою…
— Да бросьте. Мы здесь одни. На нас-то никто не донесет. Вы же мудрец, padre. Мудрец может себе позволить судить о мире по-своему.
— Я не могу, — прошептал он и боязливо схватился за амулет. — Никто не может. Мать Алимна вездесуща. Стоит мне хоть ненадолго заняться запретными спекуляциями, как отдаленный гром предупреждает меня о недозволенности свободы мысли.
— Какой такой гром? — возмутился я. — Что вам до этих суеверий?
Экран моргнул и погас, а потом осветился двумя красными строчками на черном фоне: «Опасность! Смените тему разговора!!!» В наушниках прерывисто загудело. Представление длилось не дольше нескольких секунд, в течение которых я обескураженно взирал на недобро мерцавшие в полумраке комнаты буквы. Потом я снова увидел себя-другого и Кума. Они вскочили каждый со своего места и испуганно уставились друг на друга. Первым Кум нарушил молчание.
— Ты слышал гром! — сказал он убежденно. — Поговорим о чем-нибудь другом. Поговорим о странах за морем — есть и такие. Поговорим о диковинках магии. Что слышал ты об искусстве оружейников Тас-Казаноры, об их белокаменных доспехах?..
Видно было, что он был готов болтать о чем угодно, лишь бы отвести от себя гром небесный.
— Доспехи Тас-Казы? — с готовностью отозвался я. — Слышал только, и не больше того…
Старик на глазах отходил от унизительного чувства червяка под каблуком. Я умирал перед пультом.
— Прошу помощи!
— Ваша проблема?
— Как мне выйти из игры, на время, минут на двадцать?
— Вы хотите приостановить игру?
— Да, заночевать у Кума, да и сам отдохну.
— Ваш пароль?
И вскоре я весело стряпал единственное кушанье, которое мне всегда удается, то и дело откусывая то хлеба, то колбасы. Яичница улыбалась и скворчала на сковородке, стол был заставлен вскрытыми консервными банками, и в каждой уже торчала ложка. Впрочем, нет. Пиво-то я пью так. Врываясь в комнату за зажигалкой, я бросил взгляд на немой экран. Отшельник продолжал свой бесконечный рассказ, водя руками в воздухе, беззвучно шевеля губами. А я-другой бессовестно дремал, изредка вскидывая осовелые глаза на двужильного старичка. Я вдруг остро почувствовал, что слова отшельника теряются безвозвратно. Ну не я же другой, совершенно замотанный за день, будет мне потом суть беседы докладывать. Я с грохотом придвинул стол поближе, натаскал на него из большой комнаты всякой всячины, и банки, и яичницу, подложив под горячую сковородку дефектную плату. Плата скользнула по столу, но потом успокоилась. Завершающим штрихом к сковородке привалились шесть желтых бананов, холодных таких… С них я и начал, плюхаясь в скрипнувшее кресло и врубая звук…
— …колодезных дел мастер Макитон… Но это — великая тайна, и лопни мои глаза, если я знаю, как это я ее вдруг раскрою первому встречному чужаку…
Я дружелюбно подмигнул Куму и накинулся на яичницу. Но поперхнулся.
— Э, да ты… Ты слышишь меня, сэр Ренато? — Я-другой не откликался. Я-другой завалился в темный угол, и дыхание мое уже сбивалось на легкий храп. Кум долго смотрел на меня-другого, теребя волосы чахлой бородки.
— Ну что ж, сэр Ренато, — пробормотал он еле слышно. — Видно, так оно и лучше. А я… — Он вдруг засуетился, бросился в дальний конец хижины и потащил — один, задыхаясь и ломая ногти, — неподъемный деревянный ларь, на крышке коего весьма искусно был вырезан волк с оскаленной пастию, к очагу, поближе к свету… Я не успел.
— Чаша Грааля. Вход — продолжение. Вы…
Кум выпрямился во весь рост, хрипло втянул воздух, руки его дернулись к вороту.
— …хотите узнать свой статус?
— Нет! — кричал я, и Кум бесконечно долго сгибался и плыл вниз, прямо на ларь… Я-другой вскочил. Кум замертво свалился на земляной убитый пол, разбив лоб об кованный медью угол ларя.
— Что с ним?
— Разрыв сердечной мышцы. Обширный атеросклероз, усугубленный событиями прошедшего дня…
— Я бы… — мой голос сорвался и я покашлял. — Я бы хотел…
Похоронить его? На дворе ночь…
— Убрать его за дверь пока, — я покраснел…
А потом…
— Я хочу просмотреть его вещи, — сказал я твердо, и ларь раскрылся передо мною.
Дон изогнулся, насколько позволяла спинка, вытянул руки и коснулся стены позади себя. В тот же миг (ну конечно!) кто-то рванул дверь, и Дон поспешно принял положение, более приличествующее дежурному системному оператору, только-только заступившему в наряд. И снова расслабился. Это был Торовски собственной персоной, старина Джошуа Пейн Торовски-младший, воротник черной водолазки ровно обхватывает его крепкую шею, серый пиджак задраен на все пуговицы, а стекла старомодных очков в толстой пластиковой оправе так и сверкают. Его отработанная улыбка приоткрывала рот чуть-чуть, рукопожатие было, как всегда, коротко и твердо. Присаживаясь в кресло обратно, Дон украдкой глянул на живот. Ну так и есть — пуговица расстегнулась.