В этом бесчеловечном эксперименте – вся суть человека. Я не только о Павлове, я о себе.
Любовь была для меня кругом, спасательным Кругом, который вовремя подбросила мне Судьба со своей великолепной яхты. И вдруг Круг не только перестал держать меня на плаву, он стал тянуть ко дну. Я перестал доверять собственному опыту и стал тихо сходить с ума.
In venere semper certant dolor et gaudium. В любви тоска соперничает с радостью.
Порождая безумие.
Черт бы побрал их всех вместе взятых.
Глава 10. Ревность
Именно в этот момент Судьба, говорящая на каком-то латинском наречии, кратко и неясно, показала свою неограниченную власть над людьми. Дождавшись, пока я окончательно запутаюсь, она, «сжалившись» надо мной, забрала у меня жену. У меня большие претензии к Судьбе, ибо она, и никто другой, заставляет относиться к жизни как игре. В ответ я готов сделать Судьбу персонажем моего романа. Пожалуйста. Займите свое место на сцене. Поиграем вместе.
Итак, Электра покинула меня, и передо мной встал выбор: какую из двух любимых женщин предпочесть? Машу или Елену?
При мысли о Елене в душе моей воцарялось спокойствие. С ней все было ясно, понятно, предсказуемо. Елена была парализована ядом любви ко мне. И это, признаюсь, тихо радовало и волновало меня. Жена, царство ей небесное, была озабочена сохранением «морального лица», она была всю жизнь верна каким-то загадочным принципам, по отношению к которым мне должно было быть стыдно за мое «аморальное существование». Елена просто измеряла жизнь тем, насколько мне было в ней хорошо. Она абсолютно растворялась во мне. У нее даже был своеобразный комплекс: быть беспроблемной. Не быть в тягость. «Я тебе не мешаю? Нет? Ты уверен?» И это меня слегка раздражало. Я не боялся ее потерять, потому что знал, что никогда не потеряю.
Что касается Маши… Однажды она вскользь обронила: «Мне с тобой солнечно хорошо. Но иногда физически (вот бы никогда не подумала!) меня по-прежнему тянет к глупому Платону. Я как бы раздваиваюсь. Помимо своей воли. Представляешь?»
Эта фраза отравила мне жизнь, стала той каплей яда, которая парализовала меня. Я враз почувствовал себя беспомощным и беззащитным. Я любил, но, оказывается, не в силах был противостоять более молодому конкуренту. Что скрывалось за Машкиной репликой, в которой, не сомневаюсь, не было злого умысла или тонкого расчета (лучше бы они были!)? Иногда ее слова были настолько смутны и неточны, что ее приходилось переводить. За первым чувством она не видела причины, побудившей ее сказать какую-нибудь галиматью. В сущности, в такие моменты она не говорила, а мурлыкала (я млел от ее голоса, м-м-м…). Я так желал, чтобы эта фраза была корявым набором милых звуков, не несущих для меня гибельный или оскорбительный смысл, но приставать к ней с расшифровкой ее «загадочного» текста считал ниже своего достоинства. Более того, текст в данном случае казался мне убийственно ясным и точным. Я мучился, она, разумеется, не замечала моих из пальца высосанных страданий.
Как бы то ни было, Машка проболталась. Она не принадлежала мне всецело, как Елена (тут во мне просыпалось привычное раздражение к Елене, маячившей безупречным монументом на периферии моей жизни). Мои чары утрачивали силу, а Машкины околдовывали меня все сильней.
И я, догадываясь, что совершаю ошибку (опять кольнуло раздражение по адресу Елены), но больше всего на свете боясь ее не совершить, сделал предложение Маше.
Согласие Марии (она благоразумно, по-взрослому, взяла неделю на раздумье) испугало меня не меньше, чем обрадовало. Вот уж поистине: желанное, счастливо идущее в руки, – не ценим, а то, что при этом неизбежно теряем, – кажется больше, чем приобретение. Человеку всегда мало. Мысль, что я вольно или невольно предаю Елену (мне сразу стало не хватать ее жертвенной любви), не давала покоя, терзала и заставляла опускать глаза. Вообще, я узнал о себе немало нового. Я не ожидал, что во мне отложено и зарыто столько женского, легко отзывающегося на душевные волнения. Оказывается, совесть всегда была мерилом всех моих поступков, но вот поступки (где ты бывала в эти мгновения, Судьба?) чаще всего были мелкими, не масштабными, не судьбоносными.
Мне предстоял разговор с Еленой, и я не стал его откладывать.
– Ты делаешь ошибку, – спокойно сказала Елена. – Тебе нужна жена, которая будет твои интересы ставить выше своих. Я не о себе, я о твоем благе забочусь. А Маша ждет, что ты ее будешь носить на руках. Разве нет? Извини, я не хотела сделать тебе больно. Желаю тебе счастья.
Я задумался. Стоит женщине (иногда дуре набитой, мнение которой я ни в грош не ставлю) бросить глубокомысленное замечание, как оно начинает казаться мне исполненным сокровенным смыслом. Привычка расшифровывать, переводить с женского на мужской, сильно осложняет мне жизнь. Дескать, эти женщины не ведают, что творят, но творят чудеса. К тому же эти вечные мифы о глубине женской интуиции…
Я колебался. И в этот момент встретил Каролину (вновь случайная встреча окажется не случайной; но до меня это дойдет позднее). На улице моего города, в Троицком предместье (недалеко от того места, где я встретил Машу, только гораздо ниже). Каро была чем-то озабочена, и очень глубокомысленно сплела следующее:
– С Машей жизнь – огонь и риск. Это настоящая женщина, если судить по твоим словам. Умная женщина. Верная ветреница. А может, и неверная. Она сама себя до конца не знает. Я уверена. Знаешь, как у нас бывает? Еще утром я клянусь тебе в верности, а вечером что-то происходит. Как карта ляжет. За это вы нас и любите. Маша. Даже не думай.
Маша не была умной женщиной (хотя она была далеко не дурой). О чем толкует умная женщина? О том, что женский ум может заменить роскошную задницу. Машкин ум никак не мог конкурировать с ее задницей, и меня это вполне устраивало.
Уже сам факт того, что Каро выбрала Машу, должен был бы насторожить меня. Где была моя голова? Где?
Где, где… В Караганде. Каро – это классика при всей ее загадочности: послушай ее и сделай наоборот. Но я не жалею. Я ни о чем не жалею. Кроме одного: я упустил шанс с Еленой. Этот вариант, предложенный судьбой, виноват, Судьбой, мог бы стать роскошным. Не судьба. В смысле, именно Судьба.
Уже став молодым мужем, однажды я тихо вошел домой с охапкой роз, обожаемых Машенькой. В спальне Маша заканчивала телефонный разговор: «Перезвони мне завтра. Да, да, завтра. В полдень». В интонации – что-то шустрое, юркое и вкрадчивое. В полдень – это когда меня не будет дома, когда она будет одна (моя жена не работала, она училась).
Я сложил колючую охапку прямо у порога спальни, прошел в кабинет и уткнулся лбом в Стену, прямо в «Резервацию культуры» (о ней речь впереди, сейчас не до этого), не замечая высоких смыслов, за которые задевали, возможно, мои невидимые рога. Стена перестала меня волновать. Сейчас она интересовала меня разве что в качестве места, куда можно приткнуть свою неразумную голову. (Если продолжать играть в игру «какая латинская поговорка подходит к этой ситуации?» – то явно напрашивается всем известная, замусоленная народом, в которой, однако никто ничего не понимает, а именно: Quos Juppiter perdere vult, dementat (кого Юпитер хочет погубить, того он лишает разума). Я разочарую всех любителей легких отгадок: не вставлю этой затасканной поговорки. Приберегу ее для более подходящего момента.)
– Какие розы! – воскликнула за моей спиной Маша (интонация – чистейшая слеза на голубом глазу; не слышал бы ее разговора – был бы счастливейшим человеком на свете; опять же – Судьба: нет бы вернуться минутой позже).
– С кем ты говорила по телефону? – промычал я.
– По телефону?
– Да. По телефону.
– С подругой. Какие розы!
Заметьте: не «какой у меня муж, притащивший такие «какие» розы», а «какие розы, доставленные, кажется, мужем». Есть разница. Акцент не тот. Собственно, Елена меня об этом предупреждала.
Ревность, болезненная, ядовитая, похожая, почему-то, на махрово-пышную розу, обволакивала меня своим эфиром со всех сторон. Мысли струились мутным потоком, смывая любой фундамент, на котором начинало вызревать хоть какое-то решение. Это была не только любовь. Не совсем любовь. Больше, чем любовь. Шекспир был прав. Я знал, что для ревности не надо оснований, она принципиально безосновательна. Знал. Но моя жена была моложе меня почти на тридцать лет. Это была не ревность, а приближение старости, и я цеплялся за жизнь. Если это так, то Маша меня не поймет. И я сказал на всякий случай:
– Ты никогда не увидишь меня молодым, а я никогда не увижу тебя старой. Понимаешь?
– Нет, – сказала Маша, ослепительно улыбаясь. Ее невозможно было представить старой.
Все правильно: она устраивает свою судьбу, а все эти вещи, делающие меня одиноким и беззащитным – не для нее. Где ты, моя Елена? Но сердце тут же давало знать: к Елене оно меня не пустит.
Как ни странно, Маша по телефону действительно разговаривала с подругой (я ведь не пошел на работу, отменил важную встречу и дождался телефонного звонка: я безобразно расклеился). Тем хуже. Мне стало казаться, что своими интонациями Маша «готовит» (бессознательно, конечно) меня – и, что характерно, себя! – к появлению вовсе не подруги. Усыпляет бдительность. Заставляет меня растрачивать порох на ложные страхи, чтобы я потерял концентрацию и пропустил самое важное (которое для нее, само собой, окажется полной неожиданностью).
Следующая фаза ревности оказалась совершенно неожиданной для меня – и потому еще более жгучей. Чем самозабвеннее Маша отдавалась моим страстным ласкам, тем более я ее ревновал. Я ревновал ее уже потому, что у нее была трепетавшая в моих ладонях грудь, мягкий и отзывчивый на грубоватые прикосновения живот. Все мое…
– Можно, я поцелую тебя в душку?
– М-м-м… В какую?
– В душку возле ушка. А вот душка выше брюшка. Теперь душка-побегушка… Побежали…
– М-м-м…
– Душка ниже брюшка…
– М-м-м!
Я самозабвенно целовал ее, словно отбирая у кого-то сладкую добычу, урчал и озирался в темноте, как дикий кот. Я живо представлял себе все ее прелести в любое время суток и в любой ситуации – и на меня накатывала волна беспричинной острой (хочется сказать тупой) ревности. В конце концов, сам факт того, что она была женщиной, любящей меня, любящей, способной любить, становился для меня источником страданий. Мне трудно было простить ей то, что она обладает всем женским, что она делит это женское со мной. Мое внимание всякий раз неуловимо переключалось на такой