нюанс: она хотела это делить, она хотела принадлежать мужчине. Сегодня мне, а завтра – кому-нибудь другому. То, что я, Геракл, являлся представителем мужской половины человечества, я как-то упускал из виду. Я и был отчасти другой. Мне это не нравилось. Я плевать хотел на диалектику, с помощью которой всегда себя укрощал (в такие моменты я реагировал на нее, как бык Ификла на красную тряпку). Мне хотелось по-детски простой игры: я и Машка, и больше ничего.
Такой глупости (которую я про себя деликатно называл безумие) я от себя не ожидал. Я ежился от приступов колючей, дьявольски болезненной ревности – и бежал к Машке, чтобы убедиться, что она все еще моя. «Где мои персики?» «Здесь, на месте». Убеждался, и это только усиливало мою ревность. Моя девочка обнимала меня, была со мной ласкова и внимательна, но это странным образом не исключало, а, скорее, предполагало возможное присутствие рядом с ней кого-то еще, какого-то другого мужчины рядом с этой женщиной, моей ласковой девочкой. Сама возможность и, так сказать, законность ее интереса к противоположному полу моим нездоровым воображением рассматривалась как величайшая несправедливость.
Горько-сладкий кошмар огненного цвета, тягучий, густой, лавой опиумного тумана мутил мне мозги, отбирал волю и делал посмешищем в собственных глазах. Я буквально ловил минуты просветления, чтобы укрепить волю и сознание и уговаривал себя: «Это возрастное, это пройдет. Все пройдет, все, все. Все!» Но эта молитва мало помогала. (Кто не ревнует, тот не любит. Qui non zelat… Тьфу! Какими же примитивными остолопами иногда бывали древние мудрецы! И словарь латинских пословиц, пущенный моей меткой рукой, летит в Стену и напарывается на хрупкую Бабочку раскрывшимися шелестящими страничками. Сочный звук удара. После чего словарь кульком падает вниз, словно подбитый лобовым стеклом нерасторопный нетопырь. На минуту становится легче.)
Моя неуверенность в Маше, точнее, уверенность в том, что она в любой момент может меня покинуть (несмотря на то, что она сама сейчас думает иначе: знаем мы цену бессознательному!), превращалась в неуверенность в себе. Я уже начинал постепенно злиться на себя – верный признак выздоровления через погибель. Так лисовин, в погоне за колобком попав в капкан, откусывает себе лапу, чаще всего, заднюю лапу (хочется почему-то назвать лапу «ногой»), так сказать, жертвует частью во имя целого.
Рано или поздно кульминация должна была наступить. Однажды за крепким утренним чаем я ни с того ни с сего брякнул:
– Где мои персики?
– На месте. Согласно закону природы. Посмотри мне в глаза. Ты что, ревнуешь?
Я честно, по-мужски, как оловянный солдат, образцово не увиливая от ответа, отчеканил:
– Да. Моя ревновать. Ошэнь ужасно.
После этого, словно Пьеро, достал из складок халата пистолет. Настоящий, не бутафорский. Где я его взял? Выиграл на спор у господина Ольгина. Я утверждал, что женский гормон феромон не имеет запаха, Ольгин же доказывал прямо противоположное. Он цинично полагал, что запах женщины, ее природная маркировка – это и есть феромон, который не отобьешь никакими духами. Так у меня в руках оказался пистолет. Я приставил его к виску (хотя был соблазн направить на нее), крутнул барабан и нажал на спуск. Последовал холодный металлический щелчок. «Человек стреляет, Судьба пули носит», – пронеслось в моей пустой голове. Homo proponit…
– Дурачок, – сказала она, ласково отбрасывая мою руку с пистолетом в сторону.
Никто, кроме меня, не знал, что произошло на самом деле. Только что, на глазах у Маши я сыграл в русскую рулетку: в барабане был один патрон. Желтенький, тяжеленький. Равнодушный ко всему на свете. Какая была бы точка пули! Моя жена Маша, разумеется, ни о чем не догадалась, а мне стало жутко стыдно за свое ничтожество. А если бы мозги по стенкам? Умер бы со стыда.
Это было предельной точкой унижения. Я где-то переиграл. После холодного щелчка, звук которого снился мне по ночам, я стал медленно приходить в себя.
Не заиграться – самое великое из всех известных мне искусств.
Смотрите. Вуаля. Фокус-покус с чистыми руками. Психологи утверждают: зависть и ревность – форма проявления нелюбви к себе. Браво. Это глубокая посылка. Но если абсолютизировать ее, обойтись с ней некритически, то она немедленно, но верно, превратится в глубокое заблуждение. Чтобы эта великая посылка обратилась в великую истину, надо иметь в виду следующее: иногда, в определенных конкретных обстоятельствах, зависть и ревность могут выступать формой именно любви к себе, пылкой и конструктивной.
Вот она, божественная зыбкость истины, где я, человек-амфибия, чувствовал себя, как рыба в воде, и где обычные люди трепыхаются, как мамонты в болоте. Им подавай твердь иллюзий: зависть – это… (следует одномерное определение); ревность – это…
Мои объяснения для них – игра в слова. А для меня их истины – пустая игра слов. Кто прав? Конечно, они. Их же больше. Цирк, ей-богу.
Все сказанное касается не только зависти или ревности. Буквально всего. Например, цивилизации. Души. Достоинства. Любви. Продолжать? Хорошо. Мужества. Да, да. Вы думаете, почему я стал общаться со Стеной? Потому что от Стены не так отскакивает, как от людей. Parieti loqueris.
…Я любил, она любила, нам было хорошо – и именно это все вместе взятое и было плохо. Таких ресурсов наивности, таких залежей непосредственных, греко-шекспировских ощущений я в себе не предполагал.
Честно сказать, меня это отчасти даже радовало, не приводило в восторг, а именно тихо радовало, ибо это было свидетельство бьющих через край жизненных сил. Когда я понял это, то быстро успокоился. Стал опять самим собой. Было похоже на то, что я излечился, справился со своей болезнью. Боюсь, речь шла именно о болезни, о временном ослеплении, затмении рассудка. Я, оказывается, страшно боялся потерять ее. Точнее, я боялся, что у меня уже не достанет сил удержать ее естественным образом, силой своего мужского обаяния. Стена в душе моей дала трещину, и сквозь нее в меня просочился, вселился демон страха, подзадориваемый духом неуверенности в собственных силах. Я стал объектом атаки демонов зла.
Возможно, повторюсь, проблема заключалась вовсе и не в любви. Это был один из первых звоночков: силы жизни убывали, и это свято место заполняло противное, леденящее (но свежее, набирающее мощь!) дыхание смерти.
В тот момент, когда я понял это, я даже постарался вызвать приступ ревности, ощутить в себе всплеск жизненных сил. Побыть молодым.
Но ревность, капризная, как и любовь, уже ушла.
И это вдвойне огорчило меня…
Глава 11. Любовь?
Правда, ненадолго.
Однажды я, стремясь домой с авоськой персиков, увидел на проспекте парочку (бессознательно я все время, как Одиссей, стремился домой, к своей Машеньке). Как я выхватил из толпы прохожих именно эту парочку – уму непостижимо. Еще не осознавая, что произошло, я почувствовал во рту кровянистый привкус катастрофы. Это была Маша со своим бывшим, кажется, Платоном, большим негодяем, если мне не изменяет память. Он изводил Машу мольбами, пытался ее шантажировать, имитировал самоубийство, даже предлагал изнасиловать ее – и вот теперь как ни в чем ни бывало они прохаживались по проспекту. Загадочная женская душа?
Или прозорливая мужская?
Тут не сам факт совместной прогулки жестоко уязвил меня. Темп движения, беззаботная болтовня, частый смех… Они двигались с удовольствием и со вкусом. Я словно приклеенный следовал за ними, и не было на свете таких сил, которые заставили бы меня одуматься и оставить мою подленькую затею. Да, подлую, к чему таить. Примите исповедь мою. В один миг вирус ревности спровоцировал рецидив. Ревность – это болезнь навсегда. Точка.
Зная Машу, я читал все ее бессознательные движения, которые были знаками симпатии. Ее излюбленный жест: взять мою руку, как бы от избытка чувств (еще и промурлыкать что-нибудь при этом), и погладить легкими-легкими касаниями. В такие мгновения у меня мутился рассудок. По своей интимности эта ласка не уступала полунощным постельным сценам.
То же самое она проделывала с рукой Платона. Возьмет под руку, прижмется – и на секунду отпрянет, находясь, однако, в пределах досягаемости. Я знаю эту ее манеру льнуть ко мне, прямо таки намазываться на меня. Я никогда не предполагал, что она льнет так к мужчине, думал, что только ко мне.
Смотреть на них было подлинной мукой. Вновь отточенной словесной формулировкой моему мысленному взору предстала замшелая в веках прохладная мудрость древних: Injuriam aures, quam oculi facilius ferunt. Несправедливость легче переносят уши, чем глаза. Можно подумать, что эти древние знали все, и тебе остается только идти вслед за ними. Если вернусь домой, выброшу словарь к чертовой бабушке. В форточку. Полетит он у меня нетопырем.
Подойти и на улице устроить «выяснение отношений»? Но что выяснять? Я почти уверен был, что наткнусь на твердый и ясный взгляд голубых глаз Маши, делающий меня серийным идиотом.
Я решил обогнать их и пойти им навстречу: наткнуться на них «случайно». «Здравствуйте! Какая неожиданность! Приятная, надо сказать. Иду домой – и встречаю свою жену. Ты со мной, дорогая?»
С бьющимся сердцем я втиснулся в подоспевший автобус и проехал остановку. Сошел и двинулся им навстречу. Я уже дошел до того места, где расстался с их спинами – они как сквозь землю провалились. С их прогулочным темпом они не могли далеко уйти. Я кинулся в погоню. Единственное место, куда они могли свернуть, был солидный арочный проход (кстати, вот они, следы античного влияния) во внутренний дворик. Опасаясь нарваться на худшее (он целует ее, рука на бедре, а глаза ее, как со мной, закрыты), я ринулся во дворик. Пусто. Ничего не соображая, я выскочил на проспект и припустил в том направлении, в котором они шли: а вдруг им пришло в голову бежать и они запросто обогнали автобус?
Промчавшись пару километров, я остановился, чтобы посмотреть правде в глаза. Сердце стучало. Пот катил градом. Банальная симптоматика пожилого. Видимо, здоровье уже не то. И я не нашел в себе мужества, чтобы посмотреть правде в глаза. Ее персики в чужих ладонях – это было буквально выше моих сил.