Маша вернулась домой в беззаботном расположении духа и, к моему удивлению, не слишком задержалась.
– Персики! М-м-м! – замурлыкала она.
Притворяться казалось мне унизительным, обнаружить свою слабость – тем более; я просто молчал.
– Что случилось? – ее глаза мгновенно нырнули в бездну моих зрачков и схватили самую суть. Может ведь, когда захочет.
– Где ты была, Маша?
Вопрос прозвучал тысячелетиями отрепетированной репликой. Весь мир театр. Ловко подмечено, Петроний. Браво! Bis! Боже мой, сколько раз одураченные седые мужья задавали его своим прелестным женам, желая, чтобы им соврали поубедительнее. Тут даже сама попытка сохранить достоинство выглядит унизительной. Не думал я, что и меня не обминет чаша сия. Что-что, но уж эта пошлятина – увольте. И вот как раз я сделался одним из героев классического эпизода. «Не позорь мои седины, дорогая!» Тьфу!
– Я прошлась по городу.
Все правильно. Все точно. «Прошлась». Это правда. Но правда и то, что от меня потребовали уточняющего вопроса, то есть поставили меня в двусмысленное положение. Раньше так небрежно обходиться с моим достоинством себе не позволяли. Ну, что ж:
– Ты гуляла одна?
– Нет, не одна. С Платоном.
И это правда. Помимо воли на меня накатила волна мелкой унизительной радости: «Не врет! Следовательно, ей нечего скрывать…»
Это и вернуло мне чувство самоуважения. С меня хватит: я готов был идти до последнего.
– И где вы были?
– В баре.
В баре шикарного ресторана «Три счастья».
– Это же безумно дорого, – слегка стушевался я.
Действительно, рядом с арочным проходом находился упомянутый Машей ресторан. Просто мне и в голову не могло прийти, что мужчина может повести даму в такое шикарное заведение. Это была не моя среда обитания.
– Надо уметь выбирать себе кавалеров.
Мне было не до юмора, если она, конечно, изволила шутить. Но я помнил: если человеку не до юмора, дела из рук вон плохи.
– Немного похоже на допрос, не так ли? – виноватая и одновременно извиняющаяся улыбка подло изогнула мои губы. Жертве только что поставили на вид, что она ведет себя как палач. И потребовали извинений.
– Немного похоже.
– Извини. Но еще один вопрос я не могу не задать.
Мне показалось, что она напряглась, и чуткая моя ревность уловила эти колебания и донесла: ей есть что скрывать. На таком фоне мой кинжальный вопрос прозвучал бедно и беспомощно, словно выпад смертельно раненного: слабый бездарно прикидывался сильным:
– Ты меня любишь?
Это было похоже на капитуляцию.
– Геракл, ну как можно тебя не любить? Ты ведь такой хорошенький!
Это был ответ совсем на другой вопрос. Сильный поставил слабого на место.
Я был унижен, хотя и получил ночь любви. Как любовник я был на высоте. Не всякий, имеющий возможность посещать «Три счастья» мог бы составить мне конкуренцию, в этом я не сомневался. Но я не сомневался и в том, что моя нечистая страсть произрастала оттуда, где шевелилось нечто такое, что трудно совмещалось с привычным для меня порядком вещей.
Даже любовь делала меня одиноким.
Наутро я заглянул в ее ясные непроницаемые глаза – и ощутил ее природу (не понял ее, как следовало бы сказать в романе, а понял, что ее невозможно понять, можно только ощутить): до меня с последней степенью откровенности дошло, что я не буду уверен в ней никогда. Никогда! Это единственное, в чем я мог быть уверен.
Для меня понять женщину означало: уяснить для себя действительные стимулы и механизмы ее поведения; меня интересовало не то, что она о себе думает и как истолковывает свои поступки, а ее реальная природа, толкающая ее к реальным действиям. Поэтому я привык разговаривать с женщинами как с иностранцами: я всегда переводил на язык здравого смысла и разума то, что они считали загадочным и непостижимым. В такой игре все козыри были у меня на руках.
Сейчас я ощутил: она сама за себя не отвечает. Она сама толком не знает, что ей придет в голову в следующую минуту, не говоря уже о планах на год. Она со мной, и ее глаза ясны. И они ничего не скрывают. И совесть ее чиста.
А вот она с Платоном. И ее глаза ясны. И совесть чиста.
Она из семейства протеев, хвостатых земноводных. Proteo mutabilior. Изменчивее Протея. Одинаково уверенно она чувствует себя на суше и в воде. Она никого не обманывает: просто она одновременно может жить в разных стихиях. Как вполне земная женщина, рожденная, однако, от одного из небожителей.
Она никогда не будет абсолютно моей – и это ощущать было мучительно; но в этой ее двуприродности, в этой органичной двойственности была обжигающая прелесть.
С этого дня я стал называть ее Русалкой. Прощать ее было глупо, ибо обвинять – было не в чем. (Заглянул в словарь: Ut desinat in piscem mulier formosa superne. Что кончается рыбой, сверху прекрасная женщина. Снимаю шляпу, Гораций!)
Вы думаете, я не знал, как поступить в этой ситуации, чтобы и беды не натворить и самому уцелеть?
Великолепно знал. Я был главным в мире специалистом по разруливанию таких ситуаций, по выходу из кризиса подобного рода. Это была задачка для начинающего мудреца. Надо было на полную мощь включить мозги и отключить эмоции. Для этого надо было провести серию мероприятий именно в такой последовательности:
– с глаз долой травмирующий тебя объект;
– какое-то время заниматься исключительно рутинной деятельностью, как-то: писать пьесу (я ведь был драматургом, разве я этого не говорил? Впрочем, это настолько неважно, что мог и не сказать), ругаться и мириться с режиссерами, устроить генеральную уборку кабинета и т. п.;
– когда уже почти из сердца вон – хладнокровно принять верное решение.
Почему же я не действовал по отлаженной схеме?
Да потому что я хотел быть счастлив, черт побери. И счастье сфокусировалось для меня в этой, в общем-то, заурядной женщине. Я не стремился к покою и воле (а мой рецепт как раз и гарантировал этот суррогат счастья); я безумно хотел Счастья. Ибо: против счастливого и Бог бессилен. Contra felicem vix deus vires habet.
Обо всем этом размышлял я, стоя перед Стеной. Счастье всегда связано с риском для жизни, он всегда, мягко говоря, укорачивает жизнь, продляет ее как раз покой и воля. Что из того? Определение счастья (и не одно) располагалось у меня где-то на задворках моего Новейшего Завета, бабочкой распластавшегося на Стене. Это был целый сектор счастья. Одно из определений гласило: «Счастье – это когда истина твой союзник; проблема только в том, что считать истиной». В бок ему упиралось следующее: «На свете счастья нет, но есть те, кто об этом не подозревают». Два предыдущих перечеркивались третьим: «Счастье – это миг удовольствия, который заканчивается тогда, когда за удовольствие, увы, приходится платить. Счастье несет в себе несчастье». Отдельно блистало следующее вкрапление истины: «Счастье – это состояние, которое ты испытываешь здесь и сейчас. Завтра и вчера лишь повод быть счастливым сегодня». Совсем уж сиротливо жалось: «Счастье – это волшебное состояние, когда ты рвешься на свободу из объятий любимых людей».
Наконец, заканчивалась счастливая полоса заблудившимся определением, залетевшим в чудный сектор непонятно откуда: «Самое смешное в жизни – ум, который убежден, что он нашел в любви смысл жизни».
Ну, и что из того? Чугунная литая Спина Платона и льнущие движения Маши (бабочка, бабочка!) не выходили у меня из головы. Спина заслоняла все.
Я действительно не знал, как поступить.
Но иногда, особенно по утрам, когда она, еще полусонная, что-то мурлыкала в постели, на меня накатывала волна такой сумасшедшей нежности, что я втайне завидовал сам себе. Я перебирал ее волосы цвета спелого каштана и жадно всматривался в лицо. Оно завораживало меня своей заурядностью. Никаких особенных совершенств. Узкие черные бровки (сколько потрудились Машкины щипчики, чтобы сотворить непринужденный изгиб!) ласковой шелковистой змейкой взлетели над глазами. В тот миг, когда она взмахивала ресницами, у меня райской прохладой замирал в груди айсберг, – юношеское ощущение, словно ожидание предстоящего интригующего приключения. М-м-м… А глазки были мутненькие, ничего не соображающие с утра. Боюсь, даже нежность моя перезрелая казалась Машке неуместной и раздражающей. А я не мог не целовать эти глаза: они просто пронзали мне душу, превращая прохладу в горячий смолистый нектар. При этом я со смехом отдавал себе отчет, что Маша диву дается мужскому идиотизму и «думает» при этом о чем-нибудь в высшей степени прозаическом. Например: Маша любит кашу. И что же?
Целовать глазки с поволокой хотелось еще больше. Иногда она прогоняла меня, отмахиваясь, как рассерженная тигрица, и я потом спрашивал ее: «Я был недостаточно настойчив или излишне назойлив?»
Она изумленно вскидывала бровки: принцесса ничего не помнила.
Насладившись глазами (хищный и в то же время женственный разрез которых притягивал и отпугивал), я соскальзывал губами к ее рту. Линиями ее губ, волнующими своей неуловимой прелестью, я мог любоваться вечность. Мне кажется, самый уголок ее рта ласково тронула морщинка, которая то появлялась, то исчезала (Машкина скользкая природа сказывалась даже в таких мелочах!). У двадцатилетней – морщинка! Но эта тонкая ускользающая паутинка не имела ничего общего с увяданием. Эти штрихи, придающие Машке неповторимую индивидуальность, словно уникальные узоры анаконды, еще больше привязывали меня к ней. Молодость красит даже увядание…
Уголки губ складывались таким образом, что казалось, будто она улыбалась мудро и иронично, и персонально в мой адрес, хотя она и не думала улыбаться. Это была типично Джиокондина гримаска, только Машкин рот был крупнее и чувственнее. Мне кажется, я окончательно разгадал улыбку Джиоконды: это улыбка бессознательного, пустого существа, которое просто нежится, сосредоточившись на своем подшерстке. Женщины испытывают чувства кошки: вот содержание ее улыбки. Божественная пустота. Или первозданная чистота: как вам будет угодно. Я, божественный маляр, наполнял ее улыбку значением, актуальным для меня; посредством ее улыбки я разговаривал сам с собой. Так иногда зрелище заката наводит на нас безотчетную грусть: мы воспринимаем то, что сами же и сотворили (незаметно для себя). Мне становилось страшновато от того, что Машкины чары развеются, и мне станет опять скучно жить. Но я упорно продолжал развеивать туман женских загадок, пугая себя своим упорством. Своеобразны