й Эдипов комплекс, не так ли? В хорошем смысле этого слова.
До персиков мой взгляд обычно так и не добирался, потому что руки мои знали свое дело и в процессе «чистого созерцания» они не дремали, подбираясь к персикам глубоко снизу. Машкины щеки в какой-то момент вдруг розовели, губы приоткрывались, спинка начинала изгибаться, а голова уже металась по подушке. Я впивался долгим поцелуем в ее губы, и нас окружал густой туман Млечного пути. «М-м-м…»
Однажды я поймал себя на мысли: как бы покойная жена мною гордилась, если ей довелось узреть мои сексуальные подвиги с Машей. Клянусь, это было чистое переживание. Тут мне стало тошно от моей игровой натуры. Неприятно. Чтобы быть игроком экстра-класса, мне явно не хватало цинизма. Хотя…
По моей версии, игрок экстра-класса – это всего лишь потерявший чувство меры игрок.
Моя подруга не любила утренних ласк, но я всегда «нечаянно» добивался своего, что неизменно удивляло Машку. Ей, находившейся в невинных объятиях Морфея, казалось, что это происходило не с ней. Она смотрела на меня ясными глазами, как на фокусника с сомнительной репутацией, – и я благодарен был тому, кто имел отношение к сотворению женщины, за то, что он так трогательно позаботился о мужчинах: этот ясный утренний взгляд, разлет бровей, задумчиво жующие губы – и жизнь уже казалась прекрасной, светлой и чистой. Стена раздвигалась, крылья Бабочки складывались, она бесшумно срывалась и улетала к холодной сине-золотой звезде.
В эти минуты я всегда вспоминал Елену: почему сильнее любишь тех, кто меньше любит тебя? Когда я был очень счастлив, я всегда вспоминал Елену. Здесь была какая-то загадка, которую мне, почему-то, разгадывать не хотелось.
И Бабочка (в этот момент имеющая несомненное сходство с божественной Машкиной попочкой) вновь опускалась на Стену, охорашивалась, расправляя крылья от пола до потолка, и незаметно прирастала к равнодушному бетону многоэтажного панельного дома, превращаясь в Книгу.
Осознание своей любви как слабости придавало мне силы (так Ахиллес, зная секрет своей пяты, становился непобедим). Я ощущал просто невероятный прилив сил, наполняющих паруса моего достоинства; вместе с тем я понимал, что Маша вращается совсем не на той орбите, где обитаю я, настоящий, невыдуманный. И я в каком-то смысле чувствовал себя хозяином своей судьбы. Это были эпизоды, почти мгновения, но я никогда не забывал о них. Я уже знал, что я могу быть сильнее всего того, что ниспослано мне Судьбой. Тем более ценил я минуты слабости: я понимал, что и она преходяща…
Почувствовав, что я могу быть сильнее любви, я нажил себе другую проблему. Убивать любовь было бы грехом по отношению к породившему меня космосу – по крайней мере, до тех пор, пока сама любовь не начала разрушать мою личность. До такого безобразия, я был уверен, дело не дошло бы. Я бы не допустил этого; иными словами, честь достоинство и разум человека я ставил выше слепой любви. Но что за подлое устройство вселенной под названием человек! Дать ему все – для того, чтобы все разрушить.
И мне стало грустно от осознания собственной силы. Неужели я справлюсь с любовью? Справлюсь, конечно. Получается, что я контролирую развитие чувства. Знакомое ощущение игры и здесь не покидало меня. Нет, чувство, само собой, зарождается помимо моей воли, оно крепнет, зреет, расцветает – но в любой момент – в любой, вот он, мой последний козырь, который мне хотелось утаить от самого себя! – оно может быть поражено в самое сердце, и не кем-нибудь, а мною, изнывающим от любви. Я, личность, сильнее себя, человека. Я сам себе радость и кошмар. Неужели нет такой всемогущей любви, которая спалила бы все к чертовой бабушке?
Есть, конечно. Но это любовь для слабаков. И с этой стороны грустно. Есть, правда, теоретический вариант. Например, любить Елену как Машу. Почему-то не получается. Все дороги ведут к Стене.
Мне казалось (это «казалось» я потом уже по крупицам соскребал с самых задворков моего сознания), что всю свою жизнь я шел к этому сладчайшему мигу. И шел не зря. Уберите из моей жизни Машу – и что останется? Жалкая Стена. В такие минуты я разделял прелестную наивность древнего Петрония, который, sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности), был мальчишкой: Amor etiam deos tanit. Любовь ранит даже богов.
Тем горше были минуты протрезвления и, я бы сказал, своеобразного раскаяния. Мне становилось неловко перед Стеной, и я неуклюже поворачивался к ней спиной. Иногда даже не заходил в кабинет: было неловко.
Это был период полноценной жизни. Космические часы пробили какую-то вселенскую полночь, а может, полдень – словом, какой-то звездный час. Время как бы остановилось, ибо бессмысленно ему было течь далее. Вотще. Зачем, чего ради? Все было достигнуто, все сошлось, все шестеренки благополучно попали в пазы, и райская машинка времени, развернутая в сторону ада, бесшумно катилась в бездну. Больше, чем записано на моей Стене, этом Философском Камне, – я не узнаю. Там и некролог, и эпитафия. Рядом с прологом. Там же вырезка из «Науки и жизни», в которой сказано, что феромоны не имеют запаха. Эти гормоны, кстати сказать, источаются железами, обильно окружающими сосок. Может, именно поэтому мне так нравились Машкины персики?
Больше, чем может дать Машка, не может дать женщина. Время, предоставляя мне все, одновременно работало против меня, ибо постепенно все отбирало. Проклятые диалектические часы: в какую сторону вы тикаете?..
Я стал просыпаться среди ночи, чтобы отогнать вездесуще понимание, которому в этот звездный час не спалось.
Из окна моего кабинета видно темное ночное небо. Полумесяц был похож на ухоженную бровь капризной красавицы. Бровь кокетливо приподнялась – и чуть выше чистой линии надбровной дуги игриво замерцали разной величины звездочки: то ли родинки, то ли блестки макияжа. Красавица заставляла вас любоваться личиком, с которого призывно сползла синяя паранджа небес. Молодая луна делала вид, что не замечает устремленных на нее жадных взоров.
Я подошел к полке с книгами.
«Дай мне звезду, – твердит ребенок сонный, —
Дай, мамочка…» Она, обняв его,
Сидит с ним на балконе, на ступеньках,
Ведущих в сад. А сад, степной, глухой,
Идет, темнея, в сумрак летней ночи,
По скату к балке. В небе, на востоке,
Краснеет одинокая звезда.
«Дай, мамочка…» Она с улыбкой нежной
Глядит в худое личико: «Что, милый?»
«Вон ту звезду…» – «А для чего?» – «Играть…»
Бунин. Глупый, в сущности, писатель. Но что-то в нем есть.
Если ты любишь ночь, в тебе непременно что-то есть.
Пусть стоит на моей полке.
Глава 12. Стена
Время от времени, когда я оказывался в тупике и не знал, что же мне предпринять дальше, я подходил к своей Стене и часами смотрел на нее, как баран на новые ворота. Размышлял, то есть устанавливал новые, ранее скрытые от моего сознания связи и отношения.
Стена, на которой проступало фантастическое изображение, а именно: две полусферы, приплюснутые к воображаемой оси, поразительно напоминали атлас головного мозга, правое и левое полушария, то ли врастающие друг в друга, то ли вырастающие каждое из своего антипода (издалека все это смахивало на огромного махаона, облюбовавшего мою Стену и осенившего ее своими с умыслом разукрашенными крыльями; подойдешь чуть ближе и присмотришься повнимательнее – Бабочка начинала походить на раскрытую Книгу), – Стена эта вмещала в себя кучу разнообразной информации. Без гида вам не обойтись. На доске для ребусов (слева) я разместил табличку (все таблички крепились временно, отражая текучесть, подвижность информационных потоков: периодически все менялось местами), где в строго разлинеенных графах содержались сведения прелюбопытнейшего характера. Меня горячо интересовали, прошу простить за пафос, способы спасения человечества (то, что его надо было спасать, было аксиомой, см. убедительную подборку материалов в крайнем левом углу, многие из которых уже пожелтели). Я внимательно отслеживал прорывы в сферах знаний, способных оказать воздействие на область человеческого измерения, в частности, в астрофизике, в нанотехнологии, в генной инженерии, антропологии и проч.
В таблице своей я играл с человечеством. Я ставил на «нет будущего, черти полосатые», а легкомысленное человечество избрало сомнительный вариант «есть будущее, козел». Последние две недели я с удовольствием проигрывал. Оказывается, уже сегодня (в теории) средняя продолжительность жизни человека может продлиться до пятисот лет (история Минска уложилась бы в историю двух-трех поколений). Да хоть до тысячи, не в этом дело. Если он (человек) по-прежнему будет потреблять в три горла – проку никакого. Меня интересовало выведение породы умных, и, следовательно, приличных людей. Религиозно-идеологические прожекты «воспитания» того биосоциального материала, что имеется в наличии, меня не интересовали: это на моей схеме было обозначено как глухой цивилизационный тупик. Люди не поддаются воспитанию, ибо из них нельзя выжать больше, чем они способны дать. Есть биологический и, следовательно, духовно-информационный, предел. Не всякий человек способен стать личностью. Куда мне идти с таким открытием, ставшим моим убеждением?
Вечером на несколько минут включаю телевизор. Очередная волна террора и насилия. На этот раз – в центре Европы. Не успели отгреметь взрывы в Лондоне, как уже пылают пригороды Парижа. Очередные наивные евангельские объяснения и призывы. Интеллектуальный лепет, не имеющий отношения ни к природе человека, ни к реальному положению вещей. Цивилизация в упор не хочет замечать, что она зашла в окончательный тупик. Ситуация выходит из-под контроля. На будущее все смотрят как на период, когда наступит неминуемый крах. Мне не до игры, но я скрупулезно прибавляю себе, увы, заслуженные очки. И стремительно вырываюсь вперед. Человечество опять проигрывает. Натура выигрывает у культуры.
Эй, кто там! Вот же я! Вот столица культуры! Вот Стена, на которой указан выход из лабиринта! Надо иначе посмотреть на вещи. Понимаете? Это не просто глас вопиющего. Это призыв. Маяк. Громоотвод. Перестаньте жрать и прочитайте хоть одну стоящую книжку! Глухо. Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо. Как мило. Хорошо быть кисою. Хорошо собакою. До поры до времени.