А куда же смотрит наука?
Рыба гниет с головы, вот почему первыми жертвами феминизма стали гуманитарные (главные для человека, если называть вещи своими именами) науки. В этих «науках» стараниями женщин и уподобившихся им мужчин ничего научного не осталось – не осталось методологии, если выражаться корректным научным языком. Факты, классификация, сравнения, некоторая системность, наукоподобный синтаксис – короче говоря, наукоподобие сохранилось; а вот методологии, требующей разумного обоснования с помощью особого инструмента, тотальной диалектики, – в женских науках нет и быть не может по определению.
А женщины все лезут в науку, лезут и никак не могут успокоиться. Зачем же женщинам наука, которая и не наука вовсе?
Женщины, которые недобрали по части удовлетворения базовых потребностей (счастливый брак, материнство, и никаких драматургий), по части натуры, начинают компенсировать это «культурной работой». Свою культурную состоятельность они (бессознательно, само собой) рассматривают как месть натуре и, конечно, прежде всего мужчинам как главному (для женщин) оплоту натуры, к которым их влечет. Напишу пьесу – и посрамлю всех Шекспиров. Такова неразумная стратегия феминизма, который является всего лишь «концептуальной» аранжировкой простейших бессознательных кодов. Сила женщины, в том числе ее интеллектуальная сила, в ее слабости: в неумении мыслить. Пользуйтесь, срочно пользуйтесь своим преимуществом: сегодня время пьес, когда ценится на вес золота именно отсутствие мысли, а не умение ее вуалировать.
По формальным признакам мы, люди, то есть женщины, вроде бы выделились из природы, а на смену ей пришла – не культура, нет! – другая природа. Видоизмененная природа, более высоко организованная в информационном отношении (это следует признать безоговорочно), пришла на смену природе «глупой», и эта иная, вторая природа активно маскируется под культуру, по сути ею не являясь. Непонятно? Мы вроде бы умные, мы же отличаемся от баранов. Но что для нас является признаком ума? Игра интеллекта. А это не ум, это продление психики. Ум – это разум. Понятно? (Реплика из зала: «Ум за разум!» Веселый, беззаботный молодой смех. Много смеха.)
Сейчас я закончу. Именно вторая природа становится лицом цивилизации. У нас есть все основания сказать: у цивилизации женское лицо; более того, у нее женская природа. (Выкрик с места: «Это же хорошо!»). Хорошо. Для всех. Кроме меня.
Вот почему феминизм стал идеологией не просто кучки замороченных женщин, он стал идеологией цивилизации. Идеологией власти. Я запишу это на своей Стене золотыми разводами. (Смех в зале, громкое шушуканье. Выкрик с места: «В дурдоме стены обиты пенопластом!» Смех.) Вера в бессознательное природное начало, бессознательное отрицание культурных регулятивов – это в широком смысле феминизм. Скажем, мужской шовинизм небритых мачо – это вариант феминизма; литературоцентризм (и вообще культ художественного отношения к жизни) – феминизм; отрицание философии, лукавая ее подмена «художеством» – феминизм (несмотря на то, что творится подмена руками «умных» мужчин); власть над душой человека в принципе – феминизм. И в таком своем качестве женское отношение к жизни (феминизм) превратилось в главную проблему человечества; если угодно – в главную угрозу существованию человека. Таков сегодня модус глобального вызова: натура угрожает культуре с позиций феминизма. Мужчины могут противопоставить этому разгулу бессознательного культурное измерение – или превратиться в женщин, чтобы благополучно разделить с ними судьбу всего бессознательно существующего.
Феминизм – это особого рода идеология, где натура доминирует над культурой, а кажется, что наоборот.
Тут я внутренне ахнул, традиционно назвал себя сукиным сыном, потом волчьей сытью, наконец, олимпийцем, и чуть не бросился к Стене записать изречение о феминизме и всю предшествующую ему логическую цепочку. Мне казалось, я был бесподобен. Эти письмена как раз пройдутся жирной линией по хребту моей Бабочки-красавицы, там есть еще местечко.
Самое интересное заключалось в том, что я не мог, или не хотел, или не посчитал нужным на публике контролировать свою честность, и сказал то, что я думал (когда во мне родились эти мысли?), удивляясь самому себе.
Но за истину, рожденную с помощью их милых пустых голов, я все им простил. Если бы передо мной не сидела целая армия оппоненток на своих великолепных попках, я бы молчал, как Лао-Цзы.
Понимая, что являюсь уже безнадежным дебилом в их сияющих молодостью глазах, я, словно матерая акула, резко, и совершенно неожиданно для них сменил тактику. Стая резвящихся рыб застыла.
– Хотите быть богатыми? – гипнотически произнес я тихим, проникновенным, практически удавьим тоном.
Покорное молчание зала было не только знаком согласия, но готовностью простить мне часть моего спича. Добить их я решил великодушием, слегка сдобренным соусом искренности:
– Во-первых, никогда и никому не говорите того, что сказал вам я. Забудьте, что я сказал.
Вздох облегчения. Оказывается, с ними играли. На самом деле, дядя нормальный. Да он просто народный артист! Меня внимательно слушали.
– Во-вторых, вначале решите, мои милые, что вы хотите: развлекать публику – или себя?
Первое прибыльно, но скучно, второе интересно – но неприбыльно.
Они молчали: их это явно не устраивало. Они рассчитывали на что-то третье: всей душой настроены были на компромисс, на что-нибудь приятное в сочетании с полезным. Только бы за это тебе платили деньги, а ты бы ничем не расплачивался. Сыр бесплатный – а мышеловку поставить забыли. Разве так не бывает?
«Бывает!»: вот чего они ждали от меня. Тогда бы они признали меня лучшим драматургом в мире. Народным.
Я с великим мастерством держал паузу. И когда зал созрел, я сжалился и проблеял тоном дедушки из виртуальной пьесы (которому грустно было умирать):
– Я хотел вас разочаровать. Надеюсь, у меня это получилось?
– Не-е-ет!
– Значит, вы все прирожденные драматурги.
– Да-а-а!
Чем их «семинары» отличаются от литературных сборищ моей молодости?
Мы делали вид, что сражаемся своими произведениями за идеалы, а они делают вид, что не верят ни в какие идеалы. Одно поколение стоит другого.
Пусть пипл боготворит своего Шекспира. Как бы это по латыни? Ладно. Замнем для ясности. Valete et plaudite. Прощайте и похлопайте.
Только-только избавившись от толпы молодых драматургинь, я вновь чую некий ропот недовольства читающей аудитории. Вам не понравилось, как я обошелся с подрастающими дарованиями или то, что я, вслед за вами всеми, выбрал прибыльное дело?Да, драматург сегодня – это несерьезно. Это игра. Пьес-раскрасок у меня штук сорок. По несколько ярких зарисовок на каждую каноническую заповедь. Некоторые пьески нарасхват. О них и говорить не стоит, но они меня кормят.
А что, по вашему, серьезно? С умным видом талдычить свою никому не нужную истину? Соскребать ее со Стены – и в массы? В харю пипла? Как себе хотите, а в моем представлении делать это несерьезное дело – писать по пьесе за вечер – самое серьезное в моем положении.
«Лицемерие!» – слышу я реплики из зала. «Двойная бухгалтерия!»
Ах, я уже покраснел.
Потом побурел.
Одну секундочку. Лицом к Стене. Пробежались быстренько глазками по кромочке справа. Да, да, здесь, петитом (издали похоже на завитушечку на крыле бабочки). Вот оно (раздел «Следы бессонницы»): «Лицемерие – это когда низкие стремления выдаются за высокие; если же высокие прикрываются низкими – это разумная тактика». Пусть кто может, скажет лучше меня. А кто не может – пусть помолчит. Да, да. Последнее слово в этой главе останется за мной. Перечить не позволю. Смирно!
Вольно. Но рот по-прежнему не открывать. Я делаю вид, что с ними заодно, понятно? А что мне остается? Как выжить по-другому? Честный бой один против всех? Кому это надо? Они даже не заметят потери бойца, а я глупо сгину. Или вы именно этого хотите и добиваетесь? Зря стараетесь.
Я так живу. Или все же играю?
Я сам до сих пор не в состоянии ответить на этот вопрос. И когда мне его подбрасывают, то есть когда мне чудятся ехидненькие реплики из зала, я впадаю в неописуемое бешенство.
Прошу простить меня за естественную здоровую реакцию.
Глава 14. О Бейроне и о матерьях важных
Я уже перепутал, где в моем романе прошлое, где будущее, где начало, где конец.
Я даже не очень отчетливо представляю себе, к чему идет повествование и с какого места я его продолжаю.
Впрочем, уверяю вас, это неважно. Будущего мне не хотелось, хотелось, чтобы вечно длилось настоящее; что касается конца…
Летай иль ползай – конец известен. Разве можно удивить концом жизни? Удивителен ее духовный результат. Вот что следует коллекционировать, если уж серьезно относиться к жизни.
Вы считаете, что я дурачу вас, читатель, играю с вами или, боже упаси, заигрываю? Как вам будет угодно. Последнее слово за вами. Не забывайте, что вы читаете художественную литературу, то есть играете в предложенную мной игру. Вы вольны прекратить ее в любом месте – и созданный мною мир, ставший вдруг никому не интересным, одним щелчком отправится в мусорную корзину.
Швыряться мирами: в этом, знаете ли, что-то есть…
Итак, я не мог предугадать моего будущего, но я знал, чего мне хотелось. Однако гражданка Судьба лишила меня выстраданного мной будущего. Она все переиначила и сделала по-своему – причем, в подлой императорской манере: просто поставила меня перед фактом. Терпеть не могу подобного хамства, особенно со стороны таких важных лиц. Может, у них там, за горизонтом где-то, тоже в чести игры? Видите ли, у меня сложилось такое впечатление, что меня целенаправленно лишают инициативы, перехватывают мои начинания, не дают свободно распоряжаться моей жизнью. В чем дело, какие ко мне претензии? Эй, вы, судьи? Я, кажется, прекратил играть, я изо всех сил старался быть серьезным, и что из этого вышло? Хотите знать?