Читайте же скорей, что вы меня слушаете!
Мне позвонила Елена и поздравила с очередной годовщиной наших отношений. Тут она угадала. Нет, годовщины я, признаться, не помнил, но, уязвленный появлением Платона (его просторная спина занимала половину горизонта, половину моего жизненного пространства), с удовольствием принял поздравления. Оказывается, мы были вместе пять лет. Четыре, если быть совсем точным; последний год я был женат на Маше.
Я обещал быть у Елены. Куплю цветы, вино и поеду к ней. (Она предпочитает полусладкое, красное. Я навсегда запомнил заповедь одного лондонского приятеля, маркиза или барона, кажется, все-таки барона – я вернусь к этому типчику, если будет время и настроение (и романная потребность, само собой). Смысл заповеди был прост, как, собственно, и всех заповедей цивилизации: будь внимателен к мелочам, будь в мелочах даже еще более мелочным, чем сама женщина – и тогда ты станешь великим сердцеедом. Большим небритым мачо. Капризы женщин элементарны, предсказать их несложно, и вовремя явившееся полусладкое, в самый день годовщины (тут я дал промашку: запамятовал, подлец!) – это фурор на долгие годы. Великий рецепт от барона, ставшего, если мне не изменяет память, импотентом!)
Конечно, не «Три счастья», но это еще как посмотреть. Скрывать ничего не стану. «Где ты был, милый?» «Я?» «Да, ты, милый». «Я был у Елены». «???» «А в чем, собственно, дело?» «Ты был в гостях у своей бывшей подруги?!» «Да». «Но ведь ты мой муж! Мой, понимаешь?» «Конечно, твой. Но я умею выбирать себе дам: то было дружеское чаепитие». «По поводу?» «Какой-то юбилей, точно не помню». «Немного похоже на допрос, верно?» «Совсем чуть-чуть». «Можно, я задам тебе еще один вопрос? Последний?» «Конечно, моя зайка. Я весь внимание». «Ты меня…»
В этот момент – как нельзя некстати! – раздался еще один телефонный звонок. Звонил Майкл Браун, мой лондонский приятель, писатель, драматург, эссеист (не барон). К тому же, по моим ощущением, большой проходимец. Он коллекционировал антиквариат, а также девушек всех цветов и оттенков. В его коллекции были романы с француженкой, японкой, индианкой, с особью с острова Суматра etc. Ко мне он обратился так:
– О, Гераклит! Хай!
– Просто Геракл, – уточнил я. – Хай.
Он приехал в Минск, по делам (я насторожился: иметь с ним дела было всегда весьма выгодно), и не только (тут мне почему-то сразу вспомнилась ослепительная Каро), есть ли тут у вас приличное заведение, где мы могли бы встретиться, посидеть, поговорить? Немного выпить?
– Приличное? – утомленно переспросил я с видом большого знатока вопроса. – Кое-что есть. «Три счастья», пожалуй, подойдет в самый раз.
Я изъяснялся на английском средней паршивости – то есть меня понимали, но я не мог толком сказать всего, что хотел. Этот язык упрощал меня донельзя.
– Прекрасно! – сказал Майкл на чистейшем английском.
– Окей! – скрепил я дружеский протокол о намерениях.
– Когда?
Писатель, продукт нашей цивилизации, это ведь бизнесмен: время кует деньги. Тик-так, дзинь-дзинь. Где? когда? и сколько? – это волшебные вопросы цивилизации, практически – пароль. Открывает все сердца нараспашку.
– Завтра, – отчеканил я, также прикидываясь бизнесменом. – В семнадцать ноль-ноль. Сейчас объясню, где это находится…
– Прекрасно!
А сегодня вечером (в романном времени) я сидел в миленькой квартирке Елены, на уютном, обитом светлым велюром диване, и расслабленная улыбка не сходила с моих губ. Это был вечер воспоминаний, дружеский и вполне невинный. Фотографии, дурацкие записки (которым со временем цены нет: они несут на себе подлинность ощущений! Прелесть!), совершенно, казалось бы, забытые подробности. Мы вспомнили аллею яблонь креба – и даже обнялись от избытка чувств. Елена помнила запах моего одеколона, а я – цвет и саму фактуру ее трусиков; она – изумленные глаза прохожих, а я – ребристость скамейки; она – надолго застывшую мою руку на ее животе, а я – колючки какого-то австралийского кустарника, название которого, к сожалению, забыл (великий барон: «дьявол сокрыт в деталях» – это ключ к женскому неприступному сердцу; привет тебе, сэр, через Ла-Манш, через года!). Мы могли вспомнить все, что угодно, но и самые интимные детали облекались при этом в какие-то сверхпристойные, целомудренные формы, становясь историей жизни. Мы не ворошили прошлое, мы бережно наслаждались ушедшим. Девизом наших воспоминаний по умолчанию стал слоган «ничего такого». Как в музее побывал. Великолепные отношения давних любовников – это особый капитал и особая печаль.
– Почему у вас с Машей нет детей?
– Маша не хочет.
– А ты?
– Хочу, пожалуй.
Елене я мог сказать все, а вот с Машей мы эту тему почему-то избегали обсуждать. Видимо, ей казалось, что я стремлюсь привязать ее, а мне неловко было валить в одну кучу ревность и детей. Но главное было не в этом: у нее не было потребности иметь со мной детей. А у меня была.
И понял я это только сейчас, после разговора с Еленой. Странно: только сейчас мне стали окончательно ясны и мотивы собственного поведения, и реакцию на него Маши. Это я, чемпион по добыванию бессознательного со дна души, столько времени жил во многом бессознательной жизнью! А ведь сколько было интенсивных консультаций со Стеной! Я, умный взрослый мужик, всегда остаюсь похожим на юношу или женщину. Никакой ум не в силах изменить нашу природу. Надо будет увековечить это маленькое открытие на Стене.
– А почему у вас с Электрой не было детей?
Почему у нас с Электрой не было детей?
Нет повести печальнее на свете. У нас, не сомневаюсь, должно было быть двое детей. Девочка и мальчик. Но Электра забеременела до того, как мы официально стали мужем и женой.
«Ну, и что?» – сказала Елена.
«Ну, и что?» – скажете вы.
«Ну, и что?» – сказал тогда я.
– Это невозможно, – сказала Электра. – Мой папа воспримет случившееся как крушение мировых основ. Как гибель цивилизации. Это будет позор на его седую голову. Его дочь не может так поступить. Нашим ребенком мы убьем папу.
– Что же делать?
– Аборт.
– А если бы мы были женаты?
– Тогда я бы родила нашего ребенка. Что за вопрос?!
– Я ничего не понимаю…
– А тебе не надо ничего понимать. Женская душа – не твоя забота.
Аборт был неудачным, крайне неудачным. Электра едва выжила. После этого у нас не могло быть детей. Папа Гермоген с упреком посмотрел на меня и заплакал, как ребенок.
Правда, уже в следующую минуту он мужественно взял себя в руки и отчетливо, несколько нараспев, произнес сентенцию (не сопроводив ее, разумеется, переводом, а только направив корявый палец в небо): Quem Deus perdere vult, dementat. «Кого Бог хочет наказать, у того отнимает разум». При этом неясно было, включал ли он себя в число наказанных? Или он, как всегда, мудро принял сторону Бога?
– Понимаешь, – сказал я Елене, – она навсегда осталась для меня женщиной, которая носила моего ребенка. Я не мог ее бросить. Нет, бросить звучит грубо. Не мог ее оставить. Даже ради тебя. Или ради Маши. Она ведь так и не оправилась от той катастрофы. Думаю, она винила во всем себя. Думаю, она испытывала передо мной чувство вины. Она ухаживала за мной как за ребенком. Между мужем и женой столько всего невысказанного…
Елена молча обняла меня.
– Тебе хорошо с Машей?
И я, словно случайному попутчику, рассказал ей все, совершенно все, эгоистически ничего не скрывая. Я с удовольствием вывернул наружу все доступные мне изнанки моей души. Я всегда придерживался того мнения, что откровенность – это нагрузка не для того, кто откровенничает, а для того, кто вынужден слушать. Слишком часто я, коллекционер, бывал в положении Елены.
Кроме того, я убежден: возраст духовной зрелости для женщины – первая молодость, лет с 19 и до 26. Они честны и великодушны в этом чудном возрасте. А мужчина, умный мужчина в зрелости (которая начинается лет с 43), не перестает быть молодым человеком, и он играет в игры и со своей подругой, и с собой – и в то же время ни во что не играет. Серьезно его мятущуюся душу воспринимают только молодые; зрелые же матроны видят в нем грязного развратника (дескать, в 43 года пора бы повзрослеть: берите пример с 33-летних). И напрасно: он не грязный, а чистый развратник. И чистые отношения с молодыми – честная игра, которая ценится именно за свою честность. Первобытную честность. Девушки и только девушки понимают, что он не врет. Зрелые женщины тянутся к зрелому мужчине.
А потом девушки сами научатся врать – и грязи в их жизни станет заметно больше. А те, кто не научится, закостенеют в своих ветхозаветных принципах и превратятся в ходячие догмы. Их честность превратится в стенобитное орудие. Честные женщины под 50 – страшные люди. Игра, любая игра раздражает их как проявление давно ушедшей легкомысленной молодости. Нет, время не красит женщину…
Мужчину же оно просто убивает.
Я обнял Елену, и мы долго сидели в полутьме, при свечах, прислушиваясь к шуршанию машин, которые отчаянным светом фар прорубали себе лишь коротенькую перспективу (я часто наблюдал подобную картину со своего балкона). А дальше их ожидала полная тьма…
Как-то незаметно мы оказались в постели. Мы вспомнили родинку на ее груди, ее манеру мешать мне языком при поцелуях, а также ее экстатический жест, о котором в романе следует умолчать (о, барон, барон, я показал себя неплохим учеником, клянусь энциклопедией Дон Жуана). Все было как раньше. После краткого, молниеносного возбуждения, мне было хорошо, тихо и спокойно. Все мои тревоги я оставил где-то там, дома. Я расслабился, поддавшись естественным космическим биоритмам.
И зря. Но об этом я узнаю значительно позднее.
А пока что мы сидели с Каролиной за столиком в ресторане «Три счастья», который я предусмотрительно заказал еще вчера. Столик располагался возле окна: я люблю смотреть на улицу, на спешащих людей, на снующие машины; меня это странным образом успокаивает и настраивает на мирный лад.
– Так как, ты говоришь, его зовут? – спросила Каро, едва заметно охорашиваясь и подчеркивая телом достоинства корсетного изделия, которое обнаруживало себя легким сверчковым скрипом. Легкое декольте, дорогие украшения. В общем и целом – несомненное наличие чувства меры, слегка скорректированного временем.