– Его зовут Майкл Браун. Он метросексуал.
– Кто-о-о?!
– Ну, это не страшно. Одинокий богатый холостяк в большом городе. Понимаешь? Жаждет приключений. Но не способен к длительной привязанности, должен тебя предупредить.
– Это ему так кажется. Он еще не знает себя. Это во-первых. А во-вторых, длительная мне и не нужна. Это скучно. Мне нужно кратковременное ослепление. Удар молнии. А дальше пусть гуляет на свободе. Со штампом в паспорте.
– Вот молния – это к нему. Погреметь, поблистать. Он ведь изыскан – до комизма. Покупает антиквариат, реставрирует, создает себе среду обитания эпохи лорда Байрона. Романтизм и все такое. Ему кажется, что он не любит нашу цивилизацию. Он достоин чего-то большего. Обожает Моцарта.
– Так, так. Я похожа на леди, надеюсь? Этот метровый сексуал хоть способен оценить женскую нетривиальность? Ты же посмотри на меня…
– Ты практически шагнула со страниц той литературы. Анна Каренина.
– Под поезд? Это не ко мне.
– В смысле шарма. От тебя хочется терять голову.
– А что написал этот Моцарт?
– Тарара, тарара, тарара-ра, тарара, тарара, тарара-а…
– А, это у моего мужа на мобильнике. Причем здесь антиквариат?
– Увидишь Майкла – все поймешь. Он страшно напоминает моего детского дружка, Мишку… Люди ведь все одинаковы…
– Меня не интересует этот мужской лепет. Одно и то же каждый день. Одинаковы… Это мужской шовинизм. Одинаковы только мужчины. Посмотри на меня. Разве есть еще на свете такая грудь?
– А задница у тебя какая! Идеальная каплевидная форма! Пожалуй, даже больше на сердце похожа. Перевернутое. Королева, ты бесподобна.
– Я уникальна. Я непохожа на других женщин. Нет?
– Конечно, Каро. Никак нет. В смысле – абсолютно непохожа. И еще, позволь тебе напомнить…
Тут я склонился к ее уху (привет тебе, барон!).
Она не смогла сдержать торжествующей улыбки. Не смогла!
– Даже имя твое столь необычно…
– Кстати, об имени. Мне кажется, пора внести ясность. Ты не знаешь моего настоящего имени. Дело в том, что у меня серьезные виды на твоего Брауна. Мистера Брауна, гм-гм… Пора бы мне открыть свое настоящее личико.
– Но ты еще не видела этого Майкла. У него уши оттопыренные. У них в Британии что, мода такая?
– Неважно. Все мужчины одинаковы. У них у всех что-нибудь оттопырено: об этом непременно заботится умная женщина. Мне достаточно знать одного тебя. Или теперешнего моего мужа, жалкого неудачника. Бандита к тому же.
– Почему же ты не вышла замуж, скажем, за меня?
– Я говорю: мужчины одинаковы, как саранча; но я не успела сказать, что различаются они только толщиной кошелька. У тебя он не очень толстый. А так бы ты был мой.
– Одну секундочку, Каро. Позволь напомнить тебе… (и тут я вновь подмигнул барону). Что скажешь? Разве можно спутать меня с кем-нибудь?
– Я же говорю: к тебе бы приложить кошелек – ты был бы мой. Куда бы ты делся.
Я бы никогда не был ее; я никогда не буду ничьим; просто я серией неожиданных вопросов провел удачный эксперимент. Это я контролировал ситуацию, чтобы никто не заблуждался.
– Как тебя зовут, таинственная Каро?
– Вера. Муж, подлец, зовет меня Верка Похоть. Ну, не скотина?
Я чуть не свалился от смеха под стол. Risu dissolvit ilia. Смеяться до упаду (Петроний). Верка, как ни странно, поддержала меня. Двойное имя. Даже дважды двойное. Кстати сказать, я почувствовал, что, общаясь с Каролиной, превратившейся в Верку, я и сам испытал ощущения раздвоения. То ли как женщина, то ли как Гамлет (всегда смутно напоминавший мне тучную женщину).
– Ты знаешь, твой муж остроумен, как некоторые мужчины. Он попал в десятку.
– Да, попал, сукин сын. Но мистеру Брауну, я думаю, об этом не стоит докладывать. Я собираюсь выйти за него замуж. Как у него с кошельком?
– На мой взгляд – ничего. Неплохо.
– Хотя что ты понимаешь в кошельках! Как я выгляжу?
– Каро!
– Вера!
– Верка! Когда я смотрю на тебя, не могу поверить, что ты была моей! Бюст – просто отдельный шедевр. Каждая грудь – в два персика. Итс импоссибл.
– То-то же. А то совсем забыл меня со своей Машкой. Кстати, мама хотела назвать меня Медеей.
Боже мой! Уже трижды двойное!
– В чем же дело? Почему не назвала?
– Вмешался папаша, козел. Все равно потом нас бросил. Зачем вмешивался? Ладно. Хватит лирики. Закажи-ка мне бордошки для начала.
– Это не ко мне. Это к мистеру Брауну. Метросексуалу.
– Как только метросексуал увидит меня, он не позволит тебе расплатиться. Все вы одинаковы. Заказывай, не дрейфь.
Мистер Браун нашел нас мило воркующими, вполне по-светски, без дешевого афиширования интима. Едва он увидел Верку Похоть, как буквально побледнел. Тут бы можно выразиться и поделикатнее: бледность тронула его изрядно полысевшее чело. Верка, горгона, – ноль внимания. Едва он успел прийти в себя, как она на беглом английском предложила нам меню, сплошь состоявшее из ее слабостей и капризов. Играй, гормон! Запоминай, Браун! Это бонус на доброе десятилетие. Это твой капитал, золотой запас влияния.
– А вы, мужчины, я полагаю, как всегда обойдетесь жирной отбивной? Возьмите хоть рыбки для разнообразия. Одно и то же. Каждый день. Смотреть противно.
Кошелек мистера Брауна, надо признать, с честью выдержал первое испытание. Расплачивался эссеист с видимым удовольствием. Ему было что показать. Он начал с кредитных карточек, перебрал их с добрую дюжину (хотя ему сразу объяснили: у нас они не в ходу); закончил тем, что заставил метрдотеля повозиться с курсом стабильного фунта стерлингов. Добил всех щедрыми чаевыми.
В середине вечера я, зло тыкая вилкой в сочную отбивную, неожиданно для себя пыхтел:
– Вы полагаете, что Джордж Гордон Байрон, – мой ближайший предок, такой же аристократ духа, одинокий и непонятый? Вы меня сравнили с ним, Майкл? Как бы не так! Этот Бейрон, этот лоснящийся лорд – типичный плебей. Он все время за что-то сражался, бок о бок с этим паршивым народом. За счастье людей, видите ли. Для них счастье – пожрать и поспать. Хлеба и зрелищ. Вот Бейрон и стал одним из героев вашей паршивой цивилизации, библия которой (в кратком пересказе) – хлеба и зрелищ! У меня с ним ничего общего. Он скучен и утомителен в своем условном романтизме. Он безнадежно устарел, этот ваш Бейрон. Нормальные люди так не чувствуют и не выражают так свои чувства. Архаика! Пещера, которая служила Циклопу загоном для овец!
– А почему Бейрон, а не Байрон? – спросила Верка, светски поддерживая беседу и эротически при этом, нежной белоснежной салфеткой, обтирая свои розовые губы, выгнутыми по такому случаю большой упитанной буквой О.
– Об этом, радость моя, лучше спросить у Грибоедова. Он лучше нас с вами знал английский.
– Какого Грибоедова?
– Александра Сергеевича.
– А, Пушкина. Не надо хамить. А вы читали Бейрона? – спросила она у Брауна, пожиравшего ее ошалевшими глазами.
– Нет, – честно ответил тот, не успев, по-видимому, сообразить, о чем его спрашивают. – Кажется, нет. Да.
– А Шекспира?
– Тоже нет. Кажется.
– О-у! Но слышали о нем, надеюсь? Shakespeare.
– О, да!
– А как поживает барон? – мрачно встрял я.
– Барон поживает великолепно, Гераклит. Отменно.
– Какой барон? – профессионально насторожилась Верка.
– Неважно. Но ведь он импотент. Не так ли?
– Познакомьте меня с ним, – не унималась наша дама.
– Импотент. Ну и что? Это еще никому не мешало жить великолепно.
Тут Майкл выразительно посмотрел на Верку Похоть. Мистер Браун был старше ее на добрых лет двадцать. Он явно заглядывал в будущее.
Да, цивилизация, кажется, вполне совладала с природой человека.
Глава 15. Ах, эти ясные глаза!
Через два месяца после нашей дружеской встречи Елена позвонила мне и пригласила на чашечку чая. В кафе. Не домой, а в кафе. Этот милый, ни к чему не обязывающий жест порадовал меня.
Но как только я увидел ее, сразу почуял недоброе. Моя мужская интуиция последнее время стала почти женской: я нервно реагировал на тонкости, но как-то упускал главное. Глаза Елены лучились, говорила она, вопреки обыкновению, много и оживленно. На мой невысказанный вопрос она ответила будничной скороговоркой, скрывая волнение:
– Зачем я тебя сюда пригласила? В таких случаях обычно говорят: милый, у нас будет ребенок. Но в данном случае не у нас. У меня. Если хочешь – то от тебя. Если не хочешь – это будет мой ребенок. Это даже и лучше: Гераклович – звучит несколько комично, правда? Геракловна – еще хуже. Не сказать тебе об этом было бы свинством. Вот. Но я хочу, чтобы ты знал: я очень счастлива. Я даже не ожидала, что буду так счастлива. Вот.
– Ты сделала это специально! – зло прошипел я, сминая десертной вилкой остатки пирожного. – Ты не можешь простить мне Машку!
Ее ясные непроницаемые глаза не впустили обиду:
– Нет, не специально. Я ничего не планировала. Это Судьба.
– Почему бы тебе не сделать аборт?
Елена вскинула на меня свои ясные глаза, в которых отразился мой гнев, встала и ушла, не попрощавшись.
Ну, вот, теперь я не только перед Машей виноват, но и перед Еленой. И перед еще не родившимся ребенком. Сильный ход, аплодирую Вам, Госпожа Судьба. Все вы, женщины, заодно: Est illud quoque mite malum blandum atque dolosum. Нежное зло, утешное зло и коварное очень.
В один миг мое горькое пребывание в сладком раю закончилось. В одно мгновение все перевернулось. Ощущение гигантской потери морским узлом затягивалось где-то в глубине души.
Я возвратился домой и, не дойдя до кабинета, включил телевизор. Выступала знаменитая актриса, которой особенно удавались глубокие драматические роли. Очевидно, отвечала на вопросы зрительного зала.
– Две вещи перевернули мое представление о мире, – вещала она сокровенным голосом. – Первая: рождение дочери. Второе: моя клиническая смерть…
Дальше я не слушал. Что нового или интересного может сказать женщина, да еще актриса? Много ли им надо, чтобы «перевернуть представление о мире»? Новые ощущения – и мир переворачивается. В их «представлениях о мире» нет места пониманию. Одни только старые, как мир, ощущения, приводящие к «новым» «представлениям». Я десятилетиями корпел над Стеной, испещряя хрупкие крылья Бабочки узорами истин, мой мир покоится на этих крыльях прочно и незыблемо. Я вам не кошка драная, прости Господи, чтобы н