овые ощущения обновляли мое мировоззрение. Каждый день. За завтраком.
Стоп. Отчего же мой мир перевернулся? Может, актриса мне неприятна потому, что я сам веду себя как актриса? Увидел в ней себя? Или мой мир вовсе и не переворачивался?
К Стене, к Стене!
Теперь я, словно отбывая епитимью, простаивал у Стены долгие печальные часы. Умом я объяснял себе, что ровным счетом ничего не изменилось. Ну, хорошо. Родится ребенок. Не первый и не последний на этом свете. Хорошо, пусть Гераклович. Никто об этом не будет знать. В конце концов, о нем можно как-нибудь эдак позаботиться. Дело житейское. Где здесь моя вина? Я не планировал зла. Почему, черт побери, не спросясь меня, эти актрисы вытворяют Бог знает что! Я что вам, игрушка? У меня есть свои планы, свое представление о мире, свои убеждения. Зачем же так агрессивно вторгаться в мой мир? Кто вас об этом просил? А? Может, я не хочу быть папашей? Нарожаете без спросу, а потом вас бросают…
С другой стороны, получалось, что ребенок все же мой. Как ни крути. И я, хоть и без вины, – но здорово виноват. Прямым тому подтверждением было мое поведение: я не мог открыто смотреть в глаза Маше. Более того. Я гадко желал, чтобы она ушла к своему Платону (а ревность была при мне-е!). Мне было бы так легче. Иногда я спрашивал ее со страхом, не беременна ли она. Нет, со смехом отвечала она, не бойся, не беременна.
– Почему я должен бояться? – строил я мнимую обиду.
– Потому что.
Эта ее дурацкая реплика казалась мне глубокомысленной, и я начинал нервничать.
Я знал о жизни все. И это знание было записано на Стене. Но эти знания не решали моих проблем. Единственным ответом на все мое понимание была кривая усмешка Судьбы, которая чудилась мне в мелочах, окружавших мою жизнь. Например, пламя свечи (я полюбил вечером сидеть при свечах). Мне казалось, что оно ехидно вытанцовывало и кривлялось, да вдобавок показывало мне язык. Мне даже чудился легкий смех.
Пламя, само собой, было женского пола.
Однажды ночью я вспомнил о женщине, которая любила ночь. Капля здорового цинизма мне бы сейчас не повредила. И я набрал телефон Верки. Она плакала.
– Ты чего? – спросил я, понимая, что и тут женщина не прочь получить помощь от меня. От них дождешься. Только детей умеют рожать. Да и то…
– Я уезжаю на острова. К Мишке Брауну. Навсегда. Кстати, спасибо тебе: этот безвольный пижон – мой формат. Я мечтала о нем всю свою жизнь.
– Ты о формате кошелька?
– Не только.
– Вау!
– Представь себе.
– Верка Похоть, тебе не к лицу романтика. Ты ведь не Бейрон.
– Не называй меня так. Я бы сейчас обиделась, если бы мне не было так грустно.
– Может, мне приехать к тебе? Мишка ведь на островах. В Великобритании.
– Приезжай, если хочешь. Только ничего не будет.
– В смысле?
– В смысле я не буду с тобой спать.
– Я тебе и не предлагал.
– Знаю я вас. Все мужчины одинаковы. Мой бандит тоже хотел со мной горячо попрощаться.
– А ты?
– А я приглашаю тебя. Как друга.
– Ты что, влюбилась в Брауна?
– Нет, конечно. Мне жалко себя. Некому себя отдать. Нет достойных. Тьфу на вас.
– Спасибо на добром слове. Я уже еду к тебе.
Ну, вот зачем, спрашивается, нужна мне была Каро, тьфу, Верка?
А вот поехал же. Я словно бы караулил сам себя. Все ждал, что мои иррациональные поступки выведут меня зигзагами на стезю привычного понимания, к моей Стене, которая превратилась для меня в панельную перегородку, испачканную набором пустых фраз. Лучше бы уж коллекционировал бабочек. Или вышивал по шелку.
С Веркой нам говорить было не о чем; нам было о чем поплакать. Она, услышав мою историю, просто залилась горючими слезами. Такого от нее я не ожидал. Я даже упустил из виду, что struit insidias lacrimis, dum femina plorat (не без задней мысли женщина плачет). «Ты подлец, Гераклик, какой же ты подлец», – шептала она, подобрав к подбородку свои безупречно круглые колени. Ясные глаза смотрели в одну точку на стене. Несколько раз я, растроганный, мямлил, поглаживая великолепную упругую грудь, тяжестью двух персиков мягко навалившуюся мне ладонь:
– Верка, иди ко мне…
– Нет!
– Каро!
– Нет!
Вот дура. Двойная. Нет, тройная. Уперлась, как носорог. Просто Минотавр. Лишила дорогого читателя редкой возможности полюбоваться на райские прелести соблазнительного тела; а надо сказать, шелковый атлас прохладной кожи ее бедер (внутренняя их сторона – гладь озера, в которой волшебно вязнет ладонь, преодолевая тихое сопротивление воды) как-то особенно гармонировал с нежным мармеладом теплой плоти.
Дура.
Она пришла ко мне только тогда, когда погасила свет. Я, обескураженный ее стыдливостью, ничего не видел, только ощущал жадные толчки ее роскошного тела, ненасытного и доверчивого, вбирающего меня бережно и неутомимо. Она стеснялась быть просто женщиной, скрывая это как слабость; она приучила себя к роковым ролям. Отдаваться она могла только в темноте; при свете дня она своими позами считала обязательным диктовать свои условия этим несносным мужчинам. Бедная женщина. Это действительно была уже не Каро; пожалуй, Вера. Нет, Медея. С трогательной фамилией Комок. Я даже не мог бы сказать, с кем я сплю: с Машей, Еленой или Электрой?
Lucerna sublata nil discriminis inter mulieres. Если убрать светильник, нет разницы между женщинами… Такое могло прийти в голову только непутевому мальчишке. Да и что эти древние понимали в женщинах? Или в мужчинах? Они только говорили красиво. Закладывали основы цивилизации: не ведали, что творили. Но к ним нет претензий: какие претензии к мальчишкам? Первобытная честность: что на уме – то и на языке.
Мне было хорошо с женщиной, которая прощалась со мной навсегда. Она была… Lusus naturae. Игра природы. Лучше не скажешь.
Наутро Вера по паспорту холодно сказала мне (в ответ на мой дежурный мужской комплимент, делающий меня мужчиной, а ее женщиной; но я знаю: комплимент вошел в ее тело):
– Ты потеряешь Машу.
– Как, интересно знать?
– По своей вине, как обычно. Ее отнимут у тебя. Возможно, она заболеет. У нее красивые пальцы. Красота – самое хрупкое место. Возможно, будет что-нибудь с рукой… Ты думаешь, я по своей воле лечу в Британию? Нет. Меня отняли у кого-то.
На этот раз я не клюнул на глубокомысленность ее бреда. Она не сказала мне ничего нового. Ни о Маше. Ни о себе. Ни обо мне.
Женщина, которая любила ночь, утром показалась мне всего лишь жалкой феминисткой. Трогательной феминиськой. И я ее понимаю: иначе с мужчиной Майклом Брауном не выживешь. Тут другой вопрос напрашивается: зачем ей нужен был этот средненький Браун?
Но и эти вопросы цивилизация давно решила и за женщин, и за мужчин.
Глава 16. Резервация культуры
На левом крыле Бабочки, плотно вросшей в Стену, маленьким пятнышком притулилось вот это zeгообразное изображение.
Схема 1
Это родимое пятнышко очень шло моей Бабочке, кокетливо ее оживляло. Кстати, в нем есть смысл. Много смысла. Очень много смысла.
А теперь пробежимся по воображаемой оси, симметрично складывающей мою Бабочку в узкую вертикальную полоску, едва различимую черточку. Если совместить огромные распластанные крылья – получишь большой минус, торчащий вертикально. Бабочка исчезнет.
Итак, путешествуем по оси, которая держит Бабочку и в бездне которой исчезает легкокрылое существо, эфемерно несущее на своих крылышках-конспектах неподъемную фундаментальность знания. Здесь располагаются три сформулированных мной Закона, по которым я живу, сужу себя и других. Включая бородатых древних. В том-то все и дело: не будешь судить – тебя и не оценят. Суди – и судим будешь. Я взял на себя смелость и ответственность судить. Теперь ваш ход, судьи…
Впрочем, пора переходить к Законам.
Закон 1. Гуманитарная парадигма культуры, отражённая в соответствующих формах общественного сознания, – эстетической, нравственной, религиозной, правовой, политической, научной, философской – есть не что иное, как форма проявления духовного мира личности.
Коротко назовем первый закон – законом личности , который, в свою очередь, можно трактовать как проявление вездесущего закона целостности. Личность порождает культуру, а культура – личность.
Закон 2. Существуют две культуры, каждая из которых ориентирована на разные (противоположные) системы ценностей и, соответственно, функционирует на разных языках: культура психоидеологическая («женская») и научно-рациональная («мужская»), «литература» и «философия» (в широком, символическом значении). Эти культуры соотносятся по принципу дополнительности, порождая эффект своеобразной гуманитарной "мультипликации", взаимоусиления своих потенциалов.
Назовем второй закон – законом двух языков культур, который непосредственно связан с законом личности и также является частным моментом проявления закона единства и борьбы противоположностей.
Закон 3. С точки зрения закона сохранения информации, личность представляет собой сложнейшую, иерархически упорядоченную информационную систему, где эффективное управление (самопознание, если угодно) возможно только сверху вниз , от разума к душе, от науки к искусству. Путь снизу вверх, «от психики к сознанию» – всегда и только приспособление, которое выдается за познание. Закон сочетания или сопряжения информации – закон, регулирующий меру объективности отражения, – можно считать третьим гуманитарным законом. Для краткости этот закон можно назвать законом объективности познания (своеобразным законом гарантии объективности).
Законы – это географический и философский центр моего кабинета. Пуп Земли, по-вашему. Или Три Кита. Кто как привык. В эпоху плюрализма можно так и этак.
Рядом с этими Законами – дорогая моему сердцу запись:
«Собственно, мышление как таковое начинается там, где отдельное интерпретируется с позиций всеобщего. Связи отдельного с отдельным (сравнения, уподобления, метафоры) – это еще не мышление разумом, это экзерсисы интеллекта. Умение видеть феномен в целостном контексте – вот разумное качество. Иначе сказать, мышление высокоразвитое, полноценное (собственно разумное) всегда осуществляется сверху вниз, от универсалий к частному; эмпирический путь снизу вверх через сопряжение фактов и явлений – это интеллектуальное освоение мира.