ко, что ей не до таких пустяков, как личность. И устарела старина, и старым бредит новизна. В столице культуры характерам делать нечего. Там расчищено место для личностей. Которых пока не густо. Гм-гм.
С другой стороны, раз уж я вышел в город, да еще с целью посетить г. Ольгина, раз уж меня потянуло к этому типу…
Итак, я встретил Бориса на проспекте, сразу настроившись на противное противостояние. Это же тип, надеюсь, хорошо вам знакомый. У них ни гроша за душой, поэтому проявления их пустоты всегда многозначительны и задушевны. Ничего у них не бывает просто так, естественным образом, все с дешевым подтекстом. С ним не общаешься, а обкладываешь друг друга комплиментами.
Диалог нормальных мужиков (тоже, правда, типов, но сейчас не в этом суть). «Ну, что, по пиву?» «Конечно, по пиву. Для начала». «Тогда пошли?» «Пошли. За пивом и поговорим…»
Диалог с Ольгиным: «Привет, Борис. Хорошо выглядишь, приятель». «Похудевшая лошадь еще не газель». «Может, пивца испить, Борис?» «Пивца, ты сказал? То есть, собственно, пива? Ты имеешь в виду легкий хмельной напиток, за которым закрепилась репутация простонародного пойла? Ты предлагаешь мне пива? Я правильно тебя понял?» «Да, предлагаю. Последний раз». «Последний раз… Это мне, последнему цинику?! Пойдем, я умираю от жажды».
Ну, не урод? Мог ли я не пришлепнуть его «Цицероном», этой остроумной, звонкой кличкой, в которой бронзой отдавал металл ораторского искусства, сливаясь с гулкой пустотой тявканья Цербера, засевшего в бочке Диогена? А рядом простирались вечные пейзажи (голубое небо, бирюзовое море, зелень олив), голую ступню грел теплый известняк, по которому явно ступала нога и нашего героя, Геракла, спешащего добыть золотые яблоки и тем самым вернуть себе свободу… Ничто не сравнится со свободой! Но это я уже не в ту степь. Гм.
Ко мне г. Ольгин обращался не иначе как «господин Перелетов», с некой грустной иронией, намекая, очевидно, что имя мое в этом мире не произносимо, это казус, а не имя, курам на смех, сменить бы его, от греха подальше.
Итак, я встретил Бориса на проспекте…
Я – ему:
– Привет, Цицерон. Как времена, как нравы?
Цицерон. Судя по нравам, времена давно прошли.
Я. Хорошо сказано, Цицерон. Ладно, скажем проще: как дела, старина?
Цицерон. Как дела… Старина…
Он покрутил мои слова так и этак, заставляя меня ожидать искусного подвоха, и, наконец, вынес вердикт:
– Дела в этом безумном мире могут вершить только безумцы. Умные люди должны бездельничать.
Я. Цицерон, мне крыть нечем. Ты изрекаешь какие-то абсолютные истины. Хотя эта специализация банальна, твои абсолюты поражают воображение.
Цицерон. Абсолютная истина в том, что жизнь паршива, а жить хочется…
Вот ради этой реплики и нужен был нам Цицерон. Вы можете целый день кружить по городу Минску, но не встретите человека, который сказал бы вам такое. Эта реплика явно превращала Цицерона из типа в характер. Достаточно сказать в жизни что-нибудь умное – и ты уже другой человек. Навсегда. Я бы и сам мог сказать нечто подобное, но, во-первых, слизал бы у Цицерона, а во-вторых, он сказал лучше некуда. Именно в таком виде эта циническая сентенция попадет в мои скрижали. Ай да Цицерон!
Но что-то меня в нем насторожило. Дело в том, что умные вещи может состряпать и произнести только живой человек; а живой человек – это влюбленный (уже или еще). Гм-гм. Я посмотрел на Цицерона и сказал (пытаясь ответить себе на вопрос, зачем нужен мне был Цицерон, зачем я направился к нему?):
– Если хочется жить – ищи женщину; найдешь ее – жизнь станет паршивой. Не так ли?
– Я с большой иронией отношусь к тому, что насквозь иронично. (Клянусь: это уже записано в моих скрижалях! Я сам сотворил эту антициничную пилюлю – за несколько лет до описываемой встречи на проспекте. Что за лихо?! Бабочка разнесла мои откровения по свету? А, W.C.? Кто-нибудь что-нибудь понимает во всех этих таинствах?) Цинизм и ирония кончаются там, где начинается любовь.
Я чуть не упал на асфальт, этот крупнозернистый ковер цивилизации, истребивший траву на гектары и мили в радиусе от нас. Вот он, ум мгновения, mens momentanea. Таким беззащитным, и оттого могучим, я не видел Цицерона никогда. Он всегда, как клоун, щеголял в латах дешевого цинизма. На моих глазах характер начал превращаться в личность. Ружье выстрелило раньше пятого акта, хотя никто не предполагал, что оно вообще будет стрелять. Этот случайный аксессуар уже практически снимали со стены. Обращались осторожно – и вот тебе на! Чуть не разнес вдребезги все мои теоретические построения. И ты, Цицерон? Не ранило ли кого? Не зацепило ли? Никогда не знаешь, чего ждать от этих влюбленных умных мужчин.
– Послушай, Леонид…
Пришлось мне прогуляться с ним по проспекту и с его помощью уяснить себе, что глупая любовь делает человека (читай: мужчину) значительно умнее, чем был он до любви. Женщины делают нас умнее.
(?)
(!)
Это воодушевило меня, и я стал ожидать от себя философских прорывов уже в ближайшее время. Так оно, в принципе, и случилось.
Вскоре я засяду за роман, который вы сейчас читаете.
Мы, увы, забыли о памятных местах. А все потому, что г. Ольгин удивил. Эта встреча не изменила мое мировоззрение, нет, она заставила меня иначе взглянуть на некоторые вещи. Я, кстати, пообещал подпустить Цицерона к моей Стене (факт, ранее немыслимый в наших отношениях). Почти в пятьдесят лет люди изволили пойти навстречу друг другу. Где ж вы были раньше, господа?
Признать Бориса другом мне мешало кочующее из уст в уста выражение (надо признать, справедливое): скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты.
Расстались мы вечером. Я один шел по городу, сопровождаемый сиротливым сиянием. Поднял голову, ожидая увидеть испускающий дух желтый комок. Ничего подобного. Теперь полумесяц напоминал истекающий медовым соком аккуратный ломоть душистой дыни, искусно обернутый роскошной синей салфеткой, расшитой серебряными звездами. Сервировка дастархана была осуществлена со знанием дела. Блюдо подано.
Официант, устройте брызги шампанского! И пустите кровавую кометку где-нибудь сбоку: она оживит натюрморт. В общем, достаточно выйти из дому и заглянуть за кулисы неба (или в глаза небу?), как ощущение обыденности жизни уступает место тревожному ожиданию чертовски приятных перемен. Душа томится, и стоит ей узреть густую синь, услужливо оттеняющую соблазнительно зрелое желтое, как тут же заворошатся ночные желания. Нет, женщина, ты не любила ночь; ночью ты боялась самой себя. Хочется, хочется дальних стран и неземных страстей, хочется забыть о трезвящем солнце полудня, разгоняющим рой мутных туманных томлений.
Когда ничего нет, многого хочется.
Ну, вот задерет голову вверх тип или характер – и что он там увидит?
Вспаханное поле, усеянное светлячками, погоду на завтра или обсыпанный алмазами скипетр Зевса. Сколько можно такими глупыми глазами смотреть на Вселенную?
То ли дело личность! Запрокинет личность голову вверх, до хруста в позвонках, уставится ясным взглядом в темное небо – и у нее вмиг появится столько объективных причин для вселенской грусти, что захочется на все субъективно наплевать.
Но личность никогда не унизится до того, чтобы бодро и жизнерадостно опустить голову вниз, изучая пытливым взором острые носы пыльных башмаков.
Глава 18. Задние лапы
Окно моего кабинета упиралось в небо.
Я сегодня впервые ночевал в своем кабинете. Один.
А Маша? Маша осталась в спальне. Но, мне кажется, ей не было так одиноко.
Я проснулся летним утром, открыл глаза – и вдруг увидел, что край свежевыбеленного облака представляет собой выразительный профиль Пушкина, тот самый, знаменитый, набросанный его рукой. Белый гипс на синем фоне. Через мгновение профиль неуловимо трансформировался, черты размылись, Пушкин постарел и подряхлел; еще через миг он превратился в обрюзгшего дядьку. И вдруг облако скомкалось, линии стерлись, утратили узнаваемые очертания. Образовалось нечто бесформенное и бесподобное, я хочу сказать, исключающее уподобления. Просто сырье. Груда белой глины. Казалось, что белоснежное облако ослепительно улыбалось, играя с вами.
Но почему Пушкин, а не Гитлер, например?
С тех пор я ищу профили, прочерченные краями облаков. И не нахожу. А что, если бы я проснулся на минуту позже? Может, я стал свидетелем феномена чистой случайности? Или ничего случайного нет в мире?
Небо в формате окна. Грязные голуби. Тюрьма. А я и согласен на тюрьму, на резервацию. На изоляцию от общества. Я сижу, отбываю срок, а вы меня не трогаете. Так сказать, свобода по-вашему в обмен на свободу по-моему. Но!
Людям не нравится, когда ты отбываешь номер. Им надо, чтобы ты с энтузиазмом тянул бессмысленную лямку! Ты должен убедить их, что не считаешь тюрьму тюрьмой. Ведь их образ жизни вовсе не представляется им тюрьмой. Жить как все и при этом ощущать себя в тюрьме – это оскорбление добрым людям. Что же получается: все в тюрьме, только один ты это осознаешь, а все остальные в упор не замечают? Не замечают тюрьмы? Считают тюрьму свободой? Да ты нас за дураков держишь.
– Собственно, я никогда этого и скрывал.
– Нет, ты можешь думать, что хочешь, но при этом живи и радуйся. Нацепи улыбку. Форма одежды – парадная: сиреневая рубашечка и все такое.
– Слушаюсь. Разрешите идти?
– Свободен.
И все мои жизненные силы расходуются на то, чтобы убедить бдительное общественное мнение, что я не считаю тюрьму тюрьмой. В этом смысл и стратегия выживания.
Например (без примера вас не поймут, вся наука человечества строится на примерах и аналогиях). Я согласен вступить в брак, жить с женщиной по законам общества. Казалось бы, правильный ход мыслей. Как бы не так. Ты должен ежеминутно казаться счастливым: а это божественное состояние имитировать почти невозможно. Где цветы? Шампанское («Полусухое, полусухое, сколько можно повторять! А ты опять притащил полусладкую дрянь! Другого не было? Плохо искал!»)? Кофе в постель, со сливками? Поцелуй утренне-вечерний (страстный)? Где обязательный звонок на работу? Где сюрпризы? Импровизации? Задние лапы? Блеск в глазах?