В октябре 1952 Дон Бейли и Робин вместе отправились на уикенд в Вилмслоу, курорт у Ханслоуп. Дон прибыл первым, и они с Аланом ждали вместе Робина на станции. Алан указал Дону на узор получаемый дифракцией света при взгляде на станционные фонари через платок. Во время летнего визита Алан получал удовльствие от заботы и домашней обстановки в доме Бейли, а Дон был удивлен контрастирующими спартанскими условиями и беспорядком в доме профессора. Алан указал на гору писем со всего света о логике, но заметил, что он не утруждал себя в то время появлением в университете и работал дома. Он объяснил, что у него был ассистент, занимающийся организацией работы компьютера. Дон посоветовал приглядывать за этим ассистентом, а не то он занял бы его место. На это Алан ответил: «Чепуха, это меня не волнует».
Но если дни работы над компьютером закончились, это не значило, что у него пропал интерес к человеческому разуму. Октябрь 1952 показал превосходство Поланьи и департамента философии в Манчестере над департаментом психологии, и они пригласили швейцарского психолога Жана Пиаже дать курс лекций, которые посетил Алан. Они касались механизма обучения детей логическим концепциям и совмещали символическую логику с реальными психологическими наблюдениями. Так, возможно, впервые Алан прислушивался к идеям обучения и преподавания, которые были взяты не из его собственного опыта и включали современные теории обучения, неизвестные никому в Шерборне. Примерно в то же время его самодостаточность была нарушена и в другой сфере. Он начал ходить к психоаналитику школы Юнга, Францу Гринбауму.
Сначала такой шаг сопровождался сомнением и сопротивлением, ведь в этом случае он признавал, что с ним что-то не так, в частности, что ему нужно было отказаться от гомосексуализма. Действительно, в 1950 годах мир увидел возвращение психоанализа, было много заявлений о том, что новые техники могут истребить гомосексуальные предпочтения. Но Гринбаум не придерживался таких взглядов, гомосексуализм для него не являлся проблемой. Он принял естественную гомосексуальность Алана, и как последователь юнгинианской школы, он не рассматривал поведение человека как продукт неудовлетворенной или подсознательной сексуальности. Будучи беженцем из Германии (1939) с отцом иудеем и матерью католичкой, он вообще больше всего интересовался психологией религии. Как и сам Юнг Гринбаум ценил человеческий интеллект. Он уважал Алана как изобретателя компьютера и исследователя природы жизни. Как и Юнг он объединял мысли и чувства в своей работе. Применить интеллект в отношении самого себя, взглянуть на себя изнутри, как это сделал Гедель, сломать свой собственный код — таковы были необходимые потребности Алана в психологии, интерес к которой рос давно. Поворотный момент наступил 23 ноября 1952, когда он написал Робину письмо в связи с уже завершенной докторской работой и добавил:
«Решился еще на один визит к психиатру, на этот раз постараюсь пойти навстречу. Если ему удастся погрузить меня в более отстраненное состояние — это будет что-то.»
После этого Франц Гринбаум попросил записывать Алана все его сны, и он исписал ими три записные книжки. Их отношения вскоре начали больше походить на дружбу, чем на отношения врача и пациента. Но официальный статус их отношений позволял Алану найти оправдание всем тем вещам, которым он не находил места в серьезном мужском деле размышлений. Как и с войной, он сам был ответственен за ситуацию, в которой оказался.
При анализе своих снов, он был удивлен, что многое непосредственным образом касалось или же относилось к матери и их враждебным отношениям. В реальной жизни их отношения становились все теплее. Она восприняла новости о суде очень серьезно. Таким образом, на своем семидесятом году жизни она стала одним из немногих друзей Алана. К этому моменту она осознала, что он навсегда останется «интеллектуальным чудаком», чего она очень боялась. А он знал, что она не перестанет волноваться и всегда будет искать столовый нож для рыбы, будто она является хозяйкой званого обеда. Нежные споры «Алан, ну, серьезно!» и ответ сына «Мама, не глупи» характеризовали его визиты. К этому времени он, возможно, стал ценить некоторые ее беспокойства и проблемы, а она, в свою очередь, прошла долгий путь от закрытой девочки из Дублина и, возможно, поняла, что живость Алана позволила ей вкусить более интересную жизнь, в которой ей отказывали. Она всю жизнь стремилась к большему в церкви, в различных институтах, к титулам и званиям, и этого большего в какой-то степени удалось достигнуть ее сыну. В течение сорока лет она не могла найти с ним общий язык, так как считала, что он делает все неправильно, но она нашла в себе силы измениться. И Алан перестал полностью отвергать ее заботу.
Возможно, он противопоставлял себя отцу, который не проявлял качеств своего сына. Может быть, он был расстроен тем, что его отец никогда и не пытался вникнуть в его проблемы, как делала мать, хоть и в раздражающей форме. Если его друзья слышали пренебрежительные слова в адрес матери, то об отце они не слышали ни слова. Но одно дело разобраться со своими внутренними переживаниями, а справиться с ними в реальном мире 1952 года было совсем другим, и в этом плане психоанализ имел такие же ограничения, как и его игра в имитацию — это был мир несбыточных мечт. Последовательности и полноты его ума было недостаточно, что-то нужно было делать.
Он написал одному политику о состоянии законодательства, но человек не мог сделать больше, только высказать свое недовольство. Проблема лежала не на индивидуальном уровне, где единственным «решением» вопроса было его «отклонение». Его обвинили не в том, что он нанес вред другому лицу, а в том, что он стал нарушителем общественного порядка.
Защита кандидатской диссертации Робина на тему логических основ физика была отложена, так как физик Стивен Тулмин решил, что не будет его научным руководителем. В начале 1953 года Алан написал Робину:
Наконец-то тебе нашли руководителя, им станет Брейтуэйт. Думаю, будет лучше устроить устный экзамен в Кембридже, я пишу Брейтуэйту об этом. Отправь свое эссе в журнал (это эссе по той же теме Робин отправил в журнал «Единство науки»).
Мне кажется, повторяющиеся типы могут быть очень важными в твоей работе. Не отвечают ли они на вопрос «Что есть время?». Сначала меня позабавила «непроницаемость». Я думал, что это отсылка на Зазеркалье, где Шалтай-Болтай говорит об этом. Но потом подумал, что, может быть, и нет.»
Это письмо было распечатано, хотя и не очень хорошо. Алан предложил назначить устный экзамен на март, но Робину это было неудобно, так как он хотел поехать покататься на лыжах в Австрию. Алан писал:
Извини, но провести экзамен раньше нельзя. Брейтуэйт прочитает твою работу не раньше конца марта. Если ты уедешь, то можно перенести его на апрель или май, хотя я могу об этом и забыть потом.
Из-за «кризиса» я обратил внимание лишь на самую главную часть о теории восприятия в твоем последнем письме. Суть этого «кризиса» он частично описал в другом письме от 11 марта 1953 года:
Мой дорогой Робин,
Я попытаюсь остановить тебя от поездки в Австрию, информируя иммиграционные власти о следующем:
(1) Хотя у тебя и есть разрешение твоей матери, подпись мэра Лестера является подделкой одного из пациентов Штрауса.
(2) Лыжная экспедиция — всего лишь уловка, в действительности тебя экспортируют, чтобы удовлетворить желание графини Аддис Аббабиски, которая влюбилась в тебя во время оперы в Неаполе.
(3) Ты еретик и приверженец принстонской церкви.
Даже одной из этих причин будет достаточно. Если же тебя пропустят через границу, то надеюсь, ты хорошо отдохнешь. Тогда пусть Брейтуэйт начинает готовиться к твоей защите. В любом случае в конце марта я собираюсь в Кембридж.
Алан упоминал о «кризисе» в компьютерной лаборатории Норману Рутледжу и Нику Фербанку, с кем он в конце марта приехал на конференцию в НФЛ. Но он никогда не рассказывал всю историю, он говорил, что это было очередное безумие со стороны полиции, при котором его дом находился под наблюдением. А им даже в голову не пришло, что произошедшему может быть другое объяснение. В письме Робину он больше ничего не сказал и перешел на другие темы:
Сейчас у меня появилась шокирующая тенденция, тратить время на все, кроме того, что я должен делать. Я думал, что нашел причину такому поведению, но это не помогло. Я превратил комнату рядом с ванной в электрическую лабораторию.
В этой «лаборатории» он проводил опыты электролитического характера, используя ток от электросети. Он использовал кокс в качестве электрода, заявляя, что углеродные палочки из старых батареек не подходили, и сок травы как источник кислорода. Ему нравилось видеть, сколько химических веществ он может создать, используя такие простые вещества, как соль. Эта комната представляла собой маленькое пространство посреди его жилища. Он называл ее «комнатой кошмаров», так как его мать боялась несчастного случая.
В его письме также говорилось о том, что он ездил в Шерборн, чтобы прочитать лекции некоторым молодым людям о компьютерах. Это было настоящим удовольствием во многих отношениях. Они были настолько привлекательные, хорошо воспитанные, в них присутствовала небольшая дерзость. Эти дни казались беззаботными и безопасными, в отличие от мира, от которого он ждал очередных палок в колеса. 9 марта в своем обращении к научному сообществу Тьюринг провел четкую аналогию между глупым клерком с его механическим вычислительным устройством, бумагой для работы и инструкциями и электронным мозгом, который все это содержал в себе. Нужно было всего лишь поместить туда программу и тогда масса из проводов, лампочек, резисторов, конденсаторов и дросселей делала все остальное, а ответ появлялся на другой ленте…
Хотя он и признал, что тратил время впустую, он не торопился с головой окунаться в работу. Как обычно он придумал игру и делился с друзьями, в частности с Робином и Кристофером Беннетом, историями, которые он называл «роман» и «роман-чик».