— Зайдете? — предложил Виктор, отворяя калитку одного тенистого садика.
— Мне, собственно говоря, домой пора, к обеду, — заторопился Володя.
— Вот еще! У нас пообедаете. Серафима рада будет, — заключил Виктор и, смеясь, протолкнул юношу в калитку.
Мать Арагвина — очень красивая, полная и далеко еще не старая, даже не пожилая на вид дама, молодо и хорошо одетая, — встретила молодых людей.
— Вот наконец и ты, — обратилась она к Виктору, — здравствуйте, m-r Вольдемар. Вы нас совсем забыли… Виктор, распорядись обедом. Мы только тебя ждали. У нас Квятковский и Рутинцев.
Виктор, насвистывая что-то, ушел внутрь дома.
— Садитесь, m-r Вольдемар, — продолжала Арагвина, опускаясь на садовую скамью и указывая Володе место возле себя. Что нового-хорошего?
Володя, путаясь и краснея, начал рассказывать что-то по-французски, дурным гимназическим языком, с типическими руссицизмами. Ему всегда было немножко неловко под взглядом этой большой красивой женщины, а она всякий раз, как приходил Ратомский, ухитрялась остаться с ним наедине и садилась к нему так близко, что у него голова кружилась от запаха косметиков. Володя рассказывал, но, чувствуя на своем лице тяжелый томный взгляд черных глаз Арагвиной, смутно догадывался, что она его почти не слушает, а будь он хоть чуточку опытнее, то легко перевел бы мечтательное выражение лица своей собеседницы на русский язык хоть такими словами:
«Ну, говори, говори… у тебя и голос красивый… но, Боже мой, какой же ты юный и хорошенький мальчишка, и если бы ты знал, как мне нравишься!»
Обедали на террасе. Хозяин дома, Владимир Валерьянович Арагвин, полковник в отставке, высокий молодцеватый господин с седыми усами, в белом кителе без погонов, крепко сжал руку Володи и значительно сказал вместо приветствия:
— А папа-то болен!..
— Что-с? — переспросил юноша.
— Болен папа, говорю. Совсем, пишут, плох старик. Интересно мне, как отзовется эта потеря в католическом мире… Прошу вас! — спохватился он, подводя Володю к закуске, и, выпив с гостем по рюмке английской горькой, задумчиво повторил, с куском белорыбицы во рту: — Да, очень интересно мне, каково-то отзовется эта потеря в католическом мире.
Обед у Арагвиных был неважный, но из пяти блюд; тарелки надтреснутые и пообколотившиеся по краям, а ножи и вилки с гербовыми серебряными черенками; две бутылки вина были хоть куда, но когда Володя ошибся и налил себе стакан из третьей, оказалась — бессарабская кислятина. Житье на фу-фу, безалаберная цыганщина, ярко сквозившая во всем быте Арагвиных, сказывались и здесь. Недаром обычный гость Арагвиных Квятковский говорил, что они валансьенские кружева посконью штопают. Володя сидел за столом между Виктором и старшею сестрой его, Серафимой. Он был влюблен в эту девушку. Насупротив его сидела младшая сестра, Юлия, очень похожая на мать. Серафима родилась в отца. Поклонники звали ее «розоперстой Эос», а сестра, в весьма частые минуты ссор, — «длинноносой жердью». И обе эти клички отлично подходили к наружности Серафимы: кроме пышно взбитых, в виде сияния, золотистых волос и хорошего цвета лица, у нее не было ничего особенно красивого, а кроме чрезмерно высокого роста, некоторой костлявости и длинного носа, — ничего особенно дурного.
Гость Квятковский — сын знаменитого русского писателя, шелопай, какие в редкость даже между детьми великих людей, — рассказывал, как он продал в собственность крупной книгопродавческой фирмы некоторые сочинения своего покойного отца за полторы тысячи рублей, тогда как им и пятнадцать — дешевая цена.
— Напились мы с Шмерцем и поехали… барышни! заткните пальчиками ушки: имею говорить неприличности… поехали к Альфонсинке. Там опять пили… я зеркало расшиб. Ну, пьяный, и продал. Впрочем, и то сказать: чего в наше время стоит эта рухлядь? Ведь это Белинский папашу выдумал, а на самом деле — грош ему цена: ребятам читать… Какой он интерес может представлять нашему брату? Мы читаем Мопассана, Зола, Бурже…
— Ах, какой вы злой, однако! — протестовала Арагвина. — Как вам не стыдно? На сочинениях вашего батюшки воспиталось наше поколение, а вы… Нет, это вы ради красного словца… Молодые люди всегда любят нападать на людей прошлого века, особенно, если родня…
И она резко оборвала разговор, обратившись к Володе:
— А я виновата: не спросила вас о здоровье вашей мамы.
— Благодарю вас. Мама здорова.
— Слава Богу. Ей теперь нельзя хворать: у вас такое семейное торжество. Сестрица Владимира Александровича выходит замуж, — пояснила она гостям, — и за прекрасного человека, с огромным состоянием, не правда ли, m-r Вольдемар?.. Воображаю, как счастлива ваша мать. Мы незнакомы, но я ее очень люблю: такая симпатичная, такого хорошего тона старушка!
Володе всегда делалось неловко, когда у Арагвиных говорили о его домашних. Он понимал, что Арагвиным очень хочется познакомиться с его матерью и сестрами семейно, но, с другой стороны, знал, что знакомству этому не бывать и устраивать его не следует. Ратомские — строгая дворянская семья, состоятельная, благовоспитанная, с высокими нравственными требованиями, ясно доказывающими, что семье этой никогда не было необходимости в компромиссах совести с житейскими обстоятельствами, — разумеется, не пара арагвинской богеме. Володя помнил, что мать его не слишком-то благосклонно смотрит на его гостевание у Арагвиных и что бывает он у них едва ли не контрабандой, и потому невольно терялся под ласковыми взглядами, которые кидала… нет, правильнее сказать: которыми обтекала его величественная Аделаида Александровна. Он был очень рад, когда полковник — последнему и за обедом судьбы папы не давали покоя! — втянул его в свой политический спор с Рутинцевым, белобрысым, упитанным малым, странно смешавшим в своей особе и последние остатки весьма еще недавнего ребячества, и первые начала будущей бюрократической важности. Рутинцев старался глядеть канцелярским Юпитером, но стоило ему забыться, — и казалось, что вот-вот этот розовый ребенок, назло своим бакенбардам и солидному рединготу, пойдет играть в серсо или прыгать через веревочку. Полковник горячился, фыркал, брызгал слюной, стучал ножом и вилкой по столу и поминутно привлекал к ответственности Володю:
— Так ли я говорю, молодой человек?
— Да… конечно… — неизменно отвечал юноша, хотя ничего не понимал в споре. Но, во-первых, словом «да» легче отделаться, чем словом «нет». На согласие никогда не возражают: почему? а на противоречие — всегда. Во-вторых, оппонент полковника был антипатичен Володе. Юношу злило, что Рутинцев много-много пятью годами старше его, а задает тоны и смотрит на него так безразлично, словно его и нет на стуле. Володя не знал, что Рутинцев всё — и этот безразличный взгляд, и свою небрежную позу за столом, и манеру отрывисто произносить слова в нос — скопировал с своего богатого влиятельного дядюшки, к кому под начальство поступил он год тому назад, по окончании университетского курса. Дядюшка в свою очередь чуть ли не двадцать лет жизни убил на то, чтобы стать точной копией одного известного дипломата, а этот последний, по общим отзывам, весьма недурно имитировал в свое время манеры Наполеона III. В сущности, все они, начиная с дипломата и кончая Рутинцевым, были очень добрые и отнюдь не гордые ребята: не так страшен черт, как его малюют.
После десерта дамы удалились с террасы, а мужчины остались с кофе и коньяком. Полковник мгновенно пожертвовал политикой для клубничного разговора. Вранье и действительные факты, правда и анекдоты перемешались так, что и не разобрать: полковник и Квятковский старались превзойти друг друга. Рутинцев хохотал и отплевывался, когда изобретательность конкурентов заходила уж слишком далеко. Виктор молчаливо ухмылялся. Володе стало гадко: он не любил нехороших речей о женщинах. Видя себя с детства в женском обществе, между матерью и сестрами, — отца он почти не помнил, — он выучился глубокому уважению к женщинам и считал их какими-то особенными, для молитв и поклонения созданными существами. Он незаметно вышел из-за стола и пробрался в калитку палисадника, намереваясь уйти домой. Его нагнала Серафима.
— Я иду в парк… хотите со мною? — предложила она. — Вы зачем хотели от нас убежать?
— Я… я не хотел… я просто так…
— Впрочем, я понимаю вас! — перебила Серафима, бросая на юношу мельком грустный взгляд. — Вам противно стало в их обществе?
Володя чуть было не сказал «да», но вовремя спохватился, что в этом противном обществе были, между прочим, отец и брат Серафимы, и воскликнул:
— Помилуйте, Серафима Владимировна! Как это возможно?
— Не защищайтесь, пожалуйста. Позвольте мне думать о вас так. Однако… двадцать второй год, и так еще молод и чист душой! Вы редкость в наш век, m-r Вольдемар!
Володя, несказанно благодарный Серафиме за подаренные его юности три лишние года, не без удовольствия почувствовал себя редкостью. Они вошли в парк и сели на скамью под старым дубом.
— Скажите, m-r Вольдемар, — начала Серафима, — вы любите свою семью?
— Очень.
— Какой вы счастливец!
Грустный вздох, сопровождавший это восклицание, смутил молодого человека.
— Почему же вас это удивляет? — спросил он не без робости. — Мне кажется, любить своих — это так обыкновенно…
— Обыкновенно? да? вы думаете? Ах, m-r Вольдемар! дай Бог вам подольше остаться с такими… невинными убеждениями!
— Но разве… вы…
— Я не-на-ви-жу своих! да! Не смотрите на меня, как на чудовище: не-на-ви-жу! И поверьте, имею на это право. Ах, если бы вы знали, какое ужасное несчастие видеть вокруг себя людей, с которыми тебя ничто… решительно ничто не связывает. Папа — ему была бы газета да грязный разговор… Мама до сорока пяти лет разыгрывает роль молоденькой женщины и кокетничает с молодежью… и с вами в том числе! да! да! пожалуйста, не притворяйтесь! Я заметила! Сестра… ах, сестра! — она вся ушла в тряпки! Ее мечты: лишь бы поскорей замуж! Она меня любит, зовет «умницей»: это у нас в доме обидное слово, Владимир Александрович!.. Умными у нас быть не позволяется. Кто у нас бывает? Этот шут Квятковский, теленок Рутинцев, — еще десяток таких же франтиков, тупых, однообразных и… развратных. Они к нам приезжают после пьяного обеда и уезжают от нас на пьяный ужин! Как смотрят они на меня, сестру, мамашу!.. О!.. одного взгляда Квятковского достаточно, чтобы я покраснела… столько в этом человеке темного, нечистого…