Мэри проехала по дорожке, среди разросшейся травы – давно бы уж скосила, но никто не должен знать, что в доме живут. Посидела немного в гараже, откинувшись на спинку сиденья. Так бы здесь и заснула, если б не Тим. Как она устала; но устала не только в последнее время, еще раньше, до Пряточника. И не только она. Иногда Мэри ловила взгляд дочери – равнодушный, будто припорошенный серым. Взгляд человека, которому надоело. И у Тима был такой взгляд. Иногда.
«Мы все устали, – думала она, – в этом дело».
Может, трубили уже трубы Иерихона, а никто не услышал. Да что трубы – сами всадники Апокалипсиса свалились им на головы, вместо коней оседлав «Боинги». Они замерли тогда у телевизоров на несколько дней, с открытыми ртами, не решаясь поверить. Но жили они далеко от Нью-Йорка, родственников в Башнях у них не оказалось; и Мэри не сказала ничего, когда Сью Энн поднялась и пошла жарить попкорн.
Тогда бы им что-то и понять – но никто не понял.
– Тим! – крикнула она. – Тим, иди помоги!
Что-то страшило ее в нависшем силуэте дома. Она заметила это только сейчас. Что-то, заставившее Мэри кинуться к дому, выронив пакет – тот упал содержимым вниз, рассыпался внутренностями по дорожке. Она бежала, поскальзываясь на гравии. В прихожей стояла тишина; нехорошее, шевелящееся, поскрипывающее безмолвие старого дома.
«Зря мы сюда приехали», – вдруг подумала Мэри.
– Тим?
Она замерла внизу лестницы, вслушиваясь, боясь своим дыханием заглушить какой-то важный звук.
– Тимми?
Он не отвечал. Но откуда-то несся голос. Голос, будто созданный из тишины:
– Девяносто восемь… девяносто девять… сто…
И предупреждение, которое никто, в общем-то, не обязан делать, оговоренное только в ненаписанных правилах детской фэйр-плей:
– Я иду искать! Кто не спрятался – я не виноват!
Голос принадлежал не Тиму. Мэри стало холодно. Ее сын выжил только потому, что до сих пор ему выпадало водить.
Но теперь водил не он.
Мэри бросилась вверх по ступенькам, к комнате сына. Остановилась на полдороге. Тима больше не было здесь. Особая, безжизненная пустота сказала ей об этом.
А голос раздавался снизу. От косяка двери, где до сих пор оставались зарубки, удержавшие во времени рост маленькой Мэри. От косяка, к которому она поворачивалась, закрывая лицо руками:
– Раз, два, три, четыре, пять…
Мэри повернулась, сощурилась. Никого не увидела.
– Будем играть, да?
Мысль о том, что Тим ушел, спрятался, странно ее успокоила. Сильная боль иногда проясняет сознание.
– Ладно, – сказала она, – давай играть.
Это ведь только ее вина…
Мэри повернулась и стала медленно подниматься, слыша за спиной смех.
– Раз… два… три…
Но считал не Прятошник, не крысолов из Гамельна, не доктор Скотт, не Тот, кто был всеми этими именами. Считал Донни Руни. Восьмилетний Донни Руни, который лучше всех умел искать. Он находил ее – в подвале, приткнувшуюся у бойлерного котла; на верхней полке бельевого шкафа, где она сворачивалась калачиком. Нашел даже, когда она умудрилась залезть в стиральную машину.
«Туки-туки, я тебя застукал!»
Он находил бы ее и дальше – может быть, всю жизнь, – если бы не умер от лейкемии.
Мэри бежала. В какой-то лихорадке, уж слишком похожей на веселье, она распахивала двери, открывала дверцы. Выросла Мэри, не спрятаться ей ни в бельевом шкафу, ни в ящике с игрушками.
Ей хотелось, чтоб он ее нашел. Нашел и забрал к Тиму, к Сью Энн.
Тогда она наконец узнает…
Но Донни не любит слишком легкие места. Мэри помнила, как кривилась его мордочка:
«Да ну… Перепрятывайся».
– Пятьдесят шесть… пятьдесят семь…
Возбуждение сменилось азартом. Нет, решила Мэри, в тумбочку под компьютером она точно не влезет.
«Вот так и сходят с ума», – сказал кто-то.
«Теперь он приходит и за взрослыми», – добавил кто-то. Кажется, Сью Энн.
– Восемьдесят девять… Девяносто…
Уже не думая, Мэри залезла в платяной шкаф. Прикрылась одеждой на плечиках, спрятала ноги под мешками с ненужной обувью.
– …я не виноват, – донеслось снизу.
Он искал ее недолго. Минут через пять дверь шкафа открылась. Мэри за платьями затаила дыхание. Услышала четкий, встревоженный голос Тима:
«Топор-топор, сиди как вор, не выглядывай во двор!»
Как всегда в таких случаях, Мэри еле удерживалась, чтоб не захихикать.
Она слышала дыхание Донни, могла даже почувствовать его, оно пахло банановой жвачкой.
Дыхание смерти.
Мэри все поняла. И знала так же верно, как Донни знал, где ее искать: то же самое чувствуют сейчас взрослые по всей земле, нелепо свернувшиеся под кроватью, залезшие на антресоли, не дышащие за шторой.
Она узнала наконец, что хотела. Куда Прятошник уводил детей. И зачем.
Если это Апокалипсис, то он совсем не страшный. Если свет померкнет, ей будет все равно. Чур-чура, кончилась игра.
«Я свободна», – подумала Мэри.
В следующую секунду она уже ни о чем не думала.
Восьмилетняя Мэри Макгиннис не выдержала и прыснула; выскочила из шкафа и помчалась вниз – кисточки на белых гольфах отчаянно трепыхались – быстро-быстро, так, чтобы не дать Донни первому хлопнуть ладонью по косяку и прокричать:
– Туки-туки, я тебя застукал!
Помню, я бродила по книжному магазину – и придумался такой вот рассказ. Я вообще очень люблю ходить между полками, заглядывать наугад в чужие тексты, читать аннотации, потихоньку пропитываясь книжным духом. Наверное, продавцы меня не любят: приду, послоняюсь, получу свою дозу вдохновения – и на выход. А вдохновение у нас пока бесплатное.
Про финал этого рассказа мне говорили разное. Кто-то решил, что это такой своеобразный конец света. Мне же больше нравится думать, что Мэри, когда она сдается и практически возвращается в детство, открывает дверь в мир, который раньше ей был недоступен. Может, это тоже имеет отношение к вдохновению. А может, и нет…
Город Е
В город Жозеф прилетел без багажа.
Он мог не прилететь вообще – едва успел на свой транзитный самолет. А все потому, что дома бастовали кофейные автоматы. Он пытался узнать в справочном, как связаны кофейные автоматы и задержка рейса, но ничего путного там не сказали. С тех пор как у автоматов появился профсоюз, сладу с ними не стало.
Городская управа, куда ему следовало отправиться, находилась по трем разным адресам.
Главное здание было по Старых Фронтовиков. Жозеф посмотрел в карту и нахмурился. Улица Фронтовых Бригад в плане имелась. Улица Старых Большевиков – тоже. Но вот среднего между этими двумя…
В гостинице ему сказали, что они лично не знают, но вот от вокзала ходят маршрутки.
– Ходят прямо к управе? – уточнил он.
– А вы там спросите, – сказали ему.
Он спрашивал, но в ответ ему только недоуменно пожимали плечами. Он отчаялся, и ему очень хотелось кофе; и он пошел уже по направлению к забегаловке, когда какая-то старушка начала вдруг многословно рассказывать, где эти Старые Фронтовики. Покосился на бабушку – не наткнулся ли вдруг на «помощницу»? Но снежный туман прянул в лицо, и бабуля растворилась.
Жозеф сел на указанную маршрутку. Окна ее плотно и непроглядно замерзли, и, хоть за бортом еще брезжил день, в пахнущем бензином салоне стояли сумерки. На стене под шторкой он увидел объявление: «Тише скажешь – дальше будешь». Машинально попробовал перевести это на французский и тут же понял, что все это не переводится: и афишка, и сама маршрутка, и бесполые существа в черных, бесформенных дубленках-ватниках, время от времени просившие «остановить на остановке».
Он давно уж забыл эту страну и недоумевал – почему именно его послали. Он и задания не понимал, если честно. Кто-то потерялся в хитро сложенном сплетении реального и «другого» города, незаметно сложились два расхристанных лабиринта – и вот, пожалуйста, теперь он едет в управу города, которого не видел с дальнего советского детства. Ему почему-то казалось, что, скажем, в Берлине такой инцидент был бы невозможен, что там чертежи «заднего» города только повторяют и преувеличивают – как всегда бывает с «задними» – четкую планировку и бюргерскую устойчивость города настоящего.
Само собой, в Париже о такой четкости говорить не приходилось. Это с виду кажется, что «звездчатый» город построен не абы как, а попробуй, не будучи «из района», пройти два квартала и не свернуть в ненужный тебе переулок.
Именно поэтому, видимо, здешний откровенный бордель не пугал Жозефа.
Улицы были закупорены. Пробки – новая болезнь городов. Мало приятного – опоздания, нервы, общий городской склероз. Здесь их, видно, не лечили вообще.
Когда Жозеф попытался спросить, где ему выходить, ответом было общее молчание. Все будто спали, сдвинув лица в воротники, прикрывшись сползшими на глаза шапками. Ему вдруг показалось, что в маршрутке нет никого живого, и стало не по себе.
Вышел он опять в снежно-белый, предновогодний день. Разнотекущему времени его давно научили не удивляться.
В здание Управы он попал только с третьего раза, зато его сразу провели к первому лицу города. Лицо города было округлое, с двумя подбородками и голосом-трубой, что мог бы вещать из тарелок-репродукторов.
– Дело в памяти, – сказал голова. – Человек заплутал в памяти, только и всего. Потому вас и позвали.
Жозеф отказывался понимать, какое отношение он имеет к памяти.
Они одновременно наклонились: Жозеф полез в портфель за бумагами, голова – в стол за бутылкой.
Чокнулись, выпили, крякнули.
– Значит, вы уже работали с Лабиринтом?
Жозеф поднял брови: неужто кто-то, имеющий отношение к «внутреннему» городу, там не работал?
– Гадость, – поморщился голова. – Ключница водку делала.
Фраза про ключницу показалась странно знакомой.
– С эмигрантами беда, – вздохнул голова. – А край у нас унылый, много уезжает… Я говорю – начинаешь новую жизнь, не тащи старую… Так нет ведь! Сундуками гребут!