– Подумайте, – торопил ее Дантес. – Он ведь в этот самый момент может переписывать вашу жизнь.
– Он? – горькая усмешка. – Он так и не научился.
– В таком случае он закажет вас первому попавшемуся стирателю. Я понимаю, вы не хотите больше иметь дело с корректорами. Но поверьте человеку, которого стерли: это куда хуже…
Женщина молчала. Достоевский без стеснения разглядывал Дантеса со стены. Вряд ли ему нравилось то, что он видел.
– Вы хоть представляете, что это такое, господин корректор? – проговорила она. – Когда всю жизнь проводишь, редактируя чужие творения; когда каждый день общаешься с великими авторами и видишь – они до сих пор живы, только потому, что писали… Это такая великая несправедливость – когда сам не можешь писать, а другим достается эта способность – просто так, по рождению…
– Почему же сами вы писать не научились?
Она раздавила сигарету в пепельнице.
– Я научилась… писать плохо. Думаю, этому можно научить кого угодно. Именно этим доктор Х и занимался…
– И поэтому вы хотели его уничтожить?
– Вы думаете, это я его… стерла? Нет. Я полагаю, это сделал Сергей Хлебников. Чтоб их имена не связывали…
Она поправила на плечах шаль, с сожалением взглянула на портреты.
– Отчего вы ушли из клиники? – спросил Дантес.
– У доктора появились странные идеи, – проговорила Даль, кончиками пальцев поглаживая уголок портретной рамы. – Он принялся доказывать, что норма в языке губительна, что она стесняет творческую свободу… Мол, сейчас у нас так мало авторов, потому что люди боятся творить. И если расшатать норму в языке, у общества появится не только свобода слова, но и свобода мысли…
«Что ж мне так везет на фанатиков», – уныло подумал инспектор.
– А вы…
– А я работала редактором. Почти всю жизнь. Послушайте, мне жаль, но я действительно не знаю, где он может быть… Разве что… мы спросим у классиков…
Даль взяла со стола увесистый том Достоевского, пошевелила губами и, наугад раскрыв книгу, ткнула пальцем в страницу.
– …промалчивал, если Андрей Семенович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны» где-нибудь в Мещанской улице, – зачла она.
– Глупо, здесь же не Петербург! И нет никаких Мещанских улиц…
Она покачала головой:
– Постойте. Та улица сейчас Гражданская… Что же это… Нет, не улица! Поселок Гражданский, это к югу… Доктор говорил мне когда-то, что у его брата там дача!
Дождь становился все холоднее, ноги оскальзывались на мокрых листьях. Дантес поднял воротник и быстро шагал по двору, думая, звать ли подкрепление или ехать за доктором самому. Какая неудача, что Шульца упекли.
В арке его встретили люди. Дантес успел выхватить табельный «Ластик» и только потом сообразил, что это редактура.
– Где он? – спросил, раздувая ноздри, старший редактор. – Вашу фонетику, Дантес, мы пытались его взять уже несколько месяцев!
– Поехали, – бросил Валентин.
В машине было полно серьезных людей со «Штрихами» в кобурах. Дантес подумал в очередной раз, что не годится он для этой работы и правильно не идет в редактуру.
– Нестеров – ваш кадр? – спросил он.
– Не совсем, – нехотя ответил редактор. – Мы его… попросили нам помочь. Профиль как раз подходил. Мы не сразу сообразили, что с этой клиникой не так. А когда сообразили, они уже успели внедрить своих «пациентов» повсюду…
– Он ведь теперь ничего не вспомнит, – проговорил Дантес.
В машине молчали. Дачный поселок приближался, темный с редкими всплесками огней.
– Выпустите Шульца, – попросил корректор.
Из тюрьмы тот вышел на следующий день к обеду. Постоял на ступеньках, втягивая драгоценный свежий воздух. Медленно спустился к ожидающему его другу.
– Ну и рожа у тебя, Шульц, – назидательно сказал Дантес и повел его к ближайшей пивной.
– Эй! Это мне разрешено цитировать, я-то уже не корректор…
– Брось. От нас не уходят.
Они заказали по пиву. Дождь кончился, светлый и ленивый осенний день медленно плыл мимо окна.
– Так что вчера было? – спросил напарник.
– Погоня со стрельбой, – мрачно сказал Дантес. – Доктора Х взяли и в бумагах его, похоже, нашли кое-что интересное.
– План захвата мира с помощью дрянных писак, – покачал головой Шульц. – Куда мы катимся, друг?
– Хлебникова теперь затаскают в КОР. Надеюсь, газеты об этом узнают, и поправка не пройдет…
– Норма языковая им помешала, – плюнул Шульц. – Как будто они ее когда-нибудь соблюдали, эту норму… Слушай, Валя, а Нестеров точно был их?
Кажется, они подумали об одном и том же. Нестеров теперь уже ничего не вспомнит, а редактуре достанется новый нейролингвистический метод…
Так что она вполне может заняться повышением грамотности среди населения.
– Еще два кофе, пожалуйста, – попросил Дантес у подошедшей девушки.
– Вам черное или с молоком?
– И все-таки, – пробормотал Шульц, когда она отошла, – стопроцентная грамотность – это было бы так хорошо…
Это уже второе расследование Дантеса и Шульца после «Дела об ураденной буве», и я рада, что они ко мне вернулись. Да и мудрено ли не вернуться – когда вокруг такие дела: кофе пишут в среднем роде, а на магазинах крепят вывески вроде «Цвет диванов» или «Creme de la creme» (это я своими глазами видела в Екатеринбурге). А уж на каком языке говорят в Интернете! Дел корректорам хватит до конца жизни, и, думаю, этот рассказ про них далеко не последний.
Журавлики
Пахло дождем – сладко, по-летнему, по-детски. Пол задержался у трапа, наслаждаясь командировочной легкостью. Ему надо было уехать. Он обрадовался бы, пошли его в город Овечья задница, штат Монтана. А теперь вот вытягивает сумку с транспортера по другую сторону рассвета. Наверное, это скорее отпуск по болезни или ссылка, нежели командировка. Но все же правильно шеф решил послать его «к самураям».
– Господин Тиббетс? – Каору Тоши, замдиректора филиала, подошел к нему, поклонился.
Пол поздоровался по-японски, смущенно – мол, я понимаю, что выгляжу туристом-идиотом, но оцените хотя бы попытку. В нью-йоркском офисе «Райан-Ихито» он один учил язык. Улыбка Тоши была широкой и искренней, но Пол подозревал, что для улыбки в этой стране существует строгий регламент, как для длины кимоно и ширины банта.
Отель оказался старинным, с застоявшейся тишиной в комнатах. Домик – спичечный коробок c перегородками-седзи, весь устеленный соломенными циновками. Хозяева – старичок и старушка из рисовой бумаги, непрестанно кланяющиеся, как болванчики с рынка в Чайна-тауне. «Прошлый век какой-то», – подумал Пол. На футон кто-то посадил сложенного из бумаги журавлика. Пол хотел было попросить номер с нормальной кроватью, но передумал.
Он сел на футон, и его закачало, понесло куда-то. Он представил, как гнутся бумажные стенки домика от ветра. «Как дуну, как плюну…»
«Нам не страшен серый волк», – устало подумал Пол. Напротив висела картина: такой же спичечный коробок под косыми серыми чертами дождя, спешащий человечек с зонтиком. Вверху пейзажа выцветшими иероглифами написано хайку. Пол напрягся, разобрал:
Из-за занавески
Смотрю на дождь за окном.
Приют в дороге…
Он вздрогнул: на пол легла чья-то тень. Дверной проем только что был пустым местом, ровно вырезанным в бумаге. Теперь в нем появилась фигурка. Хозяйка гостиницы смиренно сложила руки: нуждается ли в чем-нибудь гость? Пол спросил, что значит журавлик. Морщинистое лицо старушки разложилось в улыбку, как веер:
– Пожелания счастья и здоровья.
Внезапно все это – добрая старушка, уютное хайку, птичка на футоне – растрогало Пола едва не до слез. Дома ему вовсе истерзали душу. Там он стал ни на что не способным мужем, никудышным отцом. Под конец даже – плохим работником. А здесь, где он иностранец, чужак, ему желают здоровья и счастья.
Утром хозяйка беззвучно подала завтрак на низком столике. Пол улыбнулся, глядя на розовое, ровно дышащее утро. За окном беспокойно зазвонили городские часы. Пробили восемь, а на наручных часах Пола было уже восемь четырнадцать.
– А часы-то у вас опаздывают, – подмигнул он старушке. Та смотрела мимо него.
– Не обращайте внимания, – прошелестела она. – Это всего лишь память… Память мертвых.
Тоши, открыв перед ним дверцу машины, предложил для начала показать город. Пол почувствовал себя на каникулах. Он немного знал Токио, но здесь ни разу не был. Вежливый Тоши покорно говорил с ним на японском. Город оказался похожим на всю Японию: гладкий, шумный, деловой. Один раз царапнуло взгляд: стоящий на отшибе остов дома с обглоданным куполом, скалящийся пустыми окнами, как череп. Не похоже на японцев – оставлять уродство на виду.
– Что это? – обернулся он к Тоши.
– Торгово-промышленная палата, – отозвался тот.
– Здесь был пожар?
Тоши отвлекся на разговор с шофером и вопроса не услышал.
Они обедали в европейском ресторане. Пол предпочел бы японский. Устроились снаружи, за круглым французским столиком. Пол рассказывал о новой программе «МедиТич». Тоши серьезно кивал. Без единого проблеска во взгляде, по которому Пол догадался бы, что японец в действительности думает.
Сирена воздушной тревоги разорвала день, взвыв невыносимо громко и требовательно. Пол инстинктивно вскочил, сглатывая подступившую к горлу панику. В Нью-Йорке он ездил на работу мимо «граунд зеро»; страх такой тревоги впечатался в его подсознание.
– Вы слышите? – Он схватил Тоши за руку. – Слышите, сирены?
Тот высвободил руку, взглянул холодно:
– Я ничего не слышу. Вам что-то показалось. Сядьте, господин Тиббетс, кушайте.
Остальные вовсе не обращали внимания. Невинно позвякивали приборы, люди смеялись – под жуткий аккомпанемент непрекращающихся завываний.