Остаток дня оба провели в бюро. Пол, тыкая виртуальной указкой в пункты новой программы, то и дело вздрагивал от звуков выдуманной сирены.
Из офиса позвонили ему на мобильный – узнать, как дела. Пол похвастался гостиницей:
– Как будто довоенная Япония. Телефон и тот – старинный. И похоже, я у них единственный клиент.
Шеф помолчал на другом конце провода.
– Ты что-то путаешь, – сказал он наконец. – Какой у тебя адрес?
– Сейчас… вот – семь-двадцать, Нака-маши, Нака-ку. Это в центре, рядом с парком.
– Точно, мы тебя туда и посылали. Только там большой современный отель, с бассейном и прочим. Я сам в нем останавливался. Ничего похожего на то, что ты описываешь.
– Да нет, постой, – начал Пол, но в этот момент села батарейка; беспомощно пискнув, сотовый выключился.
На следующий день Тоши повез его в городскую больницу – смотреть, как прижились там языковые программы «Райан-Ихито». Врачи и сестры то и дело подходили поблагодарить; они говорили на различаемом английском. Пол улизнул и долго искал туалет в переплетении коридоров.
Потом он сам не мог понять, как оказался в другом крыле. Здесь, видимо, делали ремонт. Черно и гнило пахло недавним пожаром. В коридорах чувствовалось болезненное отсутствие всякой жизни. Пол остановился перед открытой дверью одной из палат. Койки, наскоро сколоченные из досок. На полу – куски бинтов в почерневшей крови. «Слава богу, что они это ремонтируют».
В запустелой тишине у него за спиной протопотали детские ножки.
Пол посмотрел; его отшатнуло, ударило о стену. О Господи Иисусе.
Перед ним стоял труп. Детский трупик, обвиняюще глядящий на него провалами глаз.
– Здравствуйте, господин.
Ф-фух… Надо ж свалять такого дурака. Ребенок был живой. Непонятного пола, в длинной больничной рубашке, лысенький, с ввалившимися щеками. Пол с горечью понял, что его видение опередило реальность месяца на полтора.
– Здравствуй, малыш. Как тебя зовут?
– Садако.
Все же девочка. Лет девять, а может, больше – у больных детей не бывает возраста.
– И что ты здесь делаешь, Садако? Сбежала от врачей?
– Я ищу бумагу, – тихо сказала девочка. – Я делала журавликов, только у меня не хватает…
За спиной грохнуло; Пол развернулся рывком, но то всего лишь захлопнулась дверь пустой палаты. Когда он снова посмотрел на девочку, сердце его дернулось и зависло в безвоздушном ледяном пространстве страха. Это была Эбби. Его Эбби в терминальной стадии. С выпавшими от химиотерапии волосами и серым личиком.
– Вы мне не дадите листочек?
Показалось. К психиатру тебе надо, старина.
Пол бы отдал ей что угодно. Он делал обучающие программы для врачей, он знал, что рак можно лечить и нельзя вылечить. Пол вытащил из кейса толстый блокнот. Эбби так кашляет в последнее время; а Мэри сказала, что теперь это не его забота, и пусть он оставит их в покое…
– Спасибо! – Малышка улыбнулась, притиснув блокнот к груди.
– Пойдем отсюда. Тебя, наверное, ищут…
Пол подхватил ее на руки. Ощущение было, что он держит скелетик.
Он еле нашел выход в другой корпус. Толкая тяжелую дверь («Только для персонала»), Пол ясно ощутил, что в руках у него – мертвая плоть. Расползающаяся на костях.
– Зачем ты это сделал? – печально спросила Садако. Ее глазницы были забиты землей. Оголенные фаланги сжимали бумажного журавлика. – Зачем?
Пол заорал.
Его усадили на стул в чистой, безопасной приемной. Дали успокоительного.
– Как неловко, – суетилась сестра. – Как неловко перед гостем.
– Вы бы закрыли то крыло, – стучал зубами Пол. Тоши поднял брови. Шепотом сказал что-то медсестре. Та тоже понизила голос, но Пол расслышал:
– Там было еще одно крыло, правда. Только оно сгорело во время бомбардировки.
Две пары одинаковых глаз обратились на Пола. Бронированный, непроницаемый взгляд.
Узкоглазые.
Пол удивился этой мгновенной вспышке неприязни. Он не терпел расистов; в университете даже боролся за права черных. Он списал все на легкую ксенофобию, неизбежную, когда уезжаешь далеко. Странная все-таки культура, и неправы те, кто говорит, будто ее можно познать через язык. Вот он понимает язык, а толку?
Узкоглазые – так их называли во время войны.
Ему просто хотелось поговорить с Эбби. Пол долго стоял у ресепшен, сжимая трубку антикварного телефона. В трубке что-то гудело, трещало, будто напоминали о своей реальности проложенные через океан провода. Он стоял так, завороженно слушая тишину. Вздрогнул от неожиданно громкого голоса телефонистки. Девушка говорила по-английски жизнерадостно, с аккуратным акцентом. Пол неуверенно попросил соединить с Америкой.
– Сожалею, – прощебетала девушка, – такого номера нет.
И опять – писк и помехи на линии. И будто – ворвавшаяся в трубку пустота. Сколько он потом ни вертел диск – гудков не было.
Что-то странное случилось с его часами: секундная стрелка исправно бегала по циферблату, но часовая и минутная замерли на восьми четырнадцати. Он долго тряс часы, щелкал по стеклу и в конце концов спрятал часы в карман.
Как бы далеко он ни улетел – все идет наперекосяк.
Пол вышел прогуляться по теплым легким сумеркам. Без путеводителя – он не так уж хотел знать, где находится. В парке, засаженном сливами, лоточник продавал гречневую лапшу. Пол шагал по прохладным аллеям, желая вобрать в себя непроницаемое спокойствие, которым веяло от здешних жителей.
Памятник открылся ему неожиданно. Фигурка человека с птицей на пьедестале. Пьедестал напоминал бомбу. Наверное, не надо было сюда приходить. Прежде Хиросимы случился Перл-Харбор; и произошло-то это черт-те когда. Но, может, для здешних это до сих пор что-то значит. Пол вспомнил вздернутый черным членом посреди города обелиск в Вашингтоне. Некоторые не забывали; окапывались рядом, протестовали, будто пытаясь голыми руками удержать прошлое. Пол не воевал. Его могли послать куда-нибудь в хорватское Сараево, но пронесло, а для Ирака он оказался стар. Наверное, поэтому он не понимал, зачем людям вечно пережевывать воспоминания о войнах.
Не понимал – до недавнего времени. Есть воспоминания, которые невозможно не пережевывать.
В первый момент он подумал, что вокруг памятника грудами лежат бумажные цветы. Их разноцветье здесь – в могильной безветренной тишине, рядом с мрачно однотонным памятником – было пугающе неуместным, будто на кладбище нарядили елку. Потом он увидел, что это не цветы, а гирлянды журавликов-оригами. Неизвестно зачем Пол потянулся, дотронулся до одного из них.
Неожиданный ветер со злостью рванул деревья за ветви, как за волосы, кроны тревожно зашумели. На безупречно выметенную тропинку осыпалось несколько листьев. Пол застыл, четко ощущая спиной чей-то взгляд. Они не имеют права так на него смотреть; он ничего им не сделал.
Он обернулся.
Парк был абсолютно пуст и темен. Пол выпустил журавлика с брезгливым испугом, будто на бумажное тело налипли комья земли. Улетучилась вся безмятежность, которую он собирал с травы и деревьев, как пыльцу. Что за страшная ирония – приносить к братской могиле «пожелания счастья и здоровья».
В номере было успокаивающе душно. Журавлик снова таращился с футона. Пол снял его с подушки, скомкал, спрятал в глубь чемодана. Выкидывать ему не хотелось – вдруг хозяева обидятся.
Полковник, которого звали Пол Тиббетс, сбросил бомбу на Хиросиму – им рассказывали об этом в школе, и Пол тогда гордился, что имена совпадают. Но вот и не вспомнил бы сейчас, если б не памятник.
Полковник Тиббетс наверняка называл японцев узкоглазыми…
В номере он открыл ноутбук; на экране ниоткуда появились обои, изображающие памятник в парке. Пол грешил на сервер гостиницы.
Какой сервер? Ты видел здесь хоть один компьютер? И сети тут нет…
Пол плюнул, убрал заставку. Вышел через окно в маленький садик, где росли красные цветы. Вернулся в комнату. Что-то в ней изменилось, он не мог понять – что.
Хайку. Пейзаж на стене остался прежним, но стишок в верхнем углу был уже не тот. Календарь это, что ли? Меняли б тогда и картинку…
Поднялся ветер…
На мосту неподвижны
Тени погибших.
Поднялся ветер, оборвал с цветов алые лепестки, разбросал по полу.
Наутро он отыскал в чемодане путеводитель. «Статуя Садако Сасаки… умерла от лучевой болезни… легенда о журавликах…»
Вы мне не дадите листочек?
В машине Пола трясло, несмотря на жару.
– Вы ведь здесь родились, Тоши-сан?
– Да, – сказал японец и уставился в свои бумаги. Пол почти рассказал ему. Но испугался – не того, что его примут за психа. А того, что Тоши пожмет плечами и пробормочет что-нибудь вроде: «У мертвых долгая память…»
В перерыве они остались обедать в столовой при офисе. Пол не возражал. Здесь он не услышит сирен. Совсем рядом с ними живой рекламой путешествия в Японию заливисто смеялись над мисками с лапшой две девушки в цветастых кимоно. Секретарши, должно быть. Или телефонистки, подумал отчего-то Пол. Может, из-за кимоно с огромными бантами девушки выглядели как-то… несовременно. Словно на старой черно-белой фотографии. Одна из девушек вдруг перестала смеяться и будто случайно посмотрела на Пола. Но случайный взгляд не бывает таким пристальным, таким сумрачным. Ему снова, как в больнице, показалось, что пахнет горелым.
Садако?
Пол отогнал воспоминание о том, что ему привиделось в заброшенном крыле госпиталя. Так же как отгонял, заталкивал в самый дальний угол памяти белую пыль и расплющенные тела на асфальте.
Губы девушки раскрылись, сложили слово: