Девушка глядела на меня из-за чашки. Неровно подстриженные черные волосы, маленькое бледное лицо. Она смотрела мне вглубь, и там, внутри, что-то содрогнулось.
– Ушла из дома. Надоели. Все.
Под вечер нам обеим некуда было деваться.
– Пойдем ко мне, я живу одна, квартира большая.
Так легко и лестно было принимать за нее решения – будто она моя младшая сестра или кто-то в этом роде.
Квартирка у меня та еще. Огромная, заброшенная, со сломанным бачком и призраками в коридоре. В холодильнике – заплесневелые банки времен покойной бабушки. Куски обоев поотклеивались от стен, висят грустно высунутыми языками.
Вот что случается с домом, когда в нем живешь лишь наполовину.
В тот вечер, когда загудел на плите полусоженный чайник (будто мы только что чай не пили!), когда под ванной загорелась тонкая полоска света, я ощутила тепло чужого присутствия, и это было настоящее тепло, будто прежде времени включили батареи.
– Своим-то позвони, – сказала я, когда вечер уходил в ночь и мы сидели на кухне. Она сделала какой-то неопределенный жест, и всякий раз потом, когда я пыталась заговорить о ее доме, мне не доставалось ничего, кроме этой неопределенности.
Так мы жили около года. Она, как кошка, – вошла, свернулась клубочком и осталась. Зажигала вечером лампы по всей квартире. Когда возвращаешься с работы, а в окнах горит свет – каково, а?
При этом она вовсе не казалась человеком, способным разрушить чье-то одиночество, сидела по несколько часов, забравшись с ногами на табуретку, разглядывала что-то свое за надежным прикрытием черных очков.
Ты как хочешь это назови…
Однажды, когда мне вконец осточертела действительность, мы пошли в кубинский паб. Бесстыдно, безгранично забылись; напились мохито, сбросили туфли с каблуками и танцевали под «Че Гевару», прося ставить песню еще и еще. О нас многое можно было подумать, и все неверно.
Постепенно – будто разматывались не спеша cемь покрывал – я узнала, что по профессии она – художник. Что семья ей досталась… в общем, из тех, в которым художникам лучше не жить. Что она старше, чем кажется. Что так же, как и я, она зависла где-то посередине действительности, без проторенного пути. И естественно – ее имя, только оно оказалось таким обычно-советско-рабочим, что абсолютно ей не шло, и вообще непонятно было, можно ли из всех имен на свете подобрать для нее подходящее.
Я называла ее ребенком. Называла – эльфом.
Через какое-то время у меня появилось иллюзорное, но стойкое ощущение, что я ее знаю.
И странности, конечно, – но на них я тогда не обращала особого внимания. Не было времени.
Однажды мой эльф пришел и сказал, что у озера были русалки.
– Какие русалки? И зачем тебя вообще к озеру понесло?
– Они танцевали и пели. На берегу.
– Господи. Это даже не озеро. Это водохранилище. Чтоб больше одна туда не ходила.
Ну да; и кроме русалок, что-нибудь да было. Как-то ночью мы сидели на кухне, и она сказала, что слышит музыку. Тишина стояла ватная, даже холодильник не гудел.
– Это от соседей.
– При чем здесь соседи? Это твоя музыка. Собственная.
Она вроде бы даже была довольна. Тогда на ее лице впервые появилась улыбка, которую я не любила. Будто она знает что-то, и знает, что я в это никогда не поверю, и за это меня жалеет.
Меня это не слишком беспокоило. Беспокоишься о чем-то неадекватном – но ей все это было абсолютно адекватно, если вы понимаете, о чем я. Мне она сама казалась ненамного реальней русалок на озере.
Как-то я увидела, что она рисует. Наклоняться над плечом – вообще входить в комнату, когда ее прижимало и она хватала карандаш, как сердечник хватает пузырек с нитроглицерином, – я зареклась очень скоро. Мое, нельзя, не пущу. Ладно; не очень-то и хотелось. Но когда она уходила из дома, я, как вор, тайком вынимала эти рисунки и смотрела.
Страшнее всего были птицы. Невероятно натуральные комки серых и черных перьев, заштрихованные так, что любой психолог испугается. Глядя на этих птиц, я отчетливо понимала – если сейчас она не вернется домой, я не буду знать, где искать.
Просто – не найду никогда.
– Ну и где тебя носило?
– Ну, – кокетливая, чуть извиняющаяся улыбка. – Ну… ты же знаешь.
– Вот именно, что я не знаю ни хрена! Ты время видела?
– Ну… у меня сотовый сел. Не сердись.
Мне всегда приходилось приезжать обратно. И в какой-то момент, помнится, меня так измотало вечное зависание между двумя странами, что я решила остаться хоть где-то, но – приземлиться уже. Сколько можно.
Тем более что – огромная квартира стоит пустая, после смерти отца и Саньки. Платить за воду и газ – это не то что по четыреста евро выкладывать за маленькое студио на улице Депар позади метро «Монпарнас».
Я решила жить дома.
Жить не вышло.
Было у меня – вроде как у той девочки из страшной истории с зеленой пластинкой. Всякий раз, как я уезжала, я кого-то не заставала по возвращении. Сначала бабушки. Потом Саньки. Потом отца. Однажды я себя спросила – а уехала бы я, если б знала?
И не смогла ответить.
Потому что там… ну что рассказывать, если я в «Шарль де Голле» начинала плакать от запаха моющего средства в коридоре – потому что это был мой запах; потому что нигде, кроме Франции, таким средством не пользуются. Там я будто… становилась собой.
И если совсем честно – я-то в чем виновата? Если кто и виноват, так наша российская армия. И отец – потому что не сумел отмазать. Я же говорила им. И Канада была вполне реальным вариантом. Конечно, беженцам на первых временах трудно, и без языка – труднее. Но все равно лучше, чем…
Чем бродить невидимым по дому.
А отец… Ну да, сердце. Не из-за меня ведь, из-за Саньки. Если б можно было нас поменять местами – поменял бы, конечно. Но тут уж ничего не поделаешь. Смерть всегда рождает вину – надо чем-то заполнять пустоту, только стоит ли эту вину тянуть на себя? Кому от этого польза?
Эльф мой рассказал как-то… то ли сказку, то ли что, откуда она это взяла – не знаю. Про город теней. Про людей, которые мучаются всю жизнь, не зная отчего, а причина проста – они где-то потеряли свою тень. И если такой человек дойдет до города, где все оставленные тени собираются и ждут хозяев, – тогда он почувствует себя полноценным. Почувствует, что значит жить. Для меня этот город – там, всегда там был. В нем я чувствую себя питекантропом из учебника биологии, который поднимает голову, распрямляется и становится человеком.
Некоторые люди рождаются в чужом теле; это бывает, я с такими знакома. Мне не повезло: я родилась в чужой стране.
Она появилась, когда у меня не было ничего. Ничего – за что зацепиться, о чем написать хоть строчку в мысленной книге мемуаров. Работа – на автомате, путь домой – все время одним и тем же трамваем, по одним и тем же дворам. Кофе паршивый, единственная радость – полночный сериал. (А в Париже осень сухо пахнет жареными каштанами; и у выходов из метро – печеной кукурузой, и яркими, ломкими листьями на ветру, и теплым, масляным духом булочных. Холодает; в кафе зажигают радиаторы, вносят столики внутрь…)
Проигрыш, в общем, по всем фронтам.
И вот в эту обесцвеченную жизнь она и влилась струей краски. Ко мне вернулись чувства; так что можно было теперь улыбаться мокрому снегу на улицах, можно было торопиться с работы домой. Душу переполняло какое-то невнятное вдохновение. Хотелось быть сильной и нежной, хотя ни того, ни другого я особенно не умела; хотелось много зарабатывать, чтоб спокойно покупать дорогой шоколад и водить ее в ресторан.
Но черная «выездная» сумка так и лежала под журнальным столиком. Если бы кто-то сказал мне, что надо срочно ехать, потому что вот – есть возможность, мне бы и трех часов не понадобилось, чтоб ее собрать.
Ночью в квартире неуютно; если соседи у себя открывают дверь, то кажется, что заходят они прямиком ко мне в коридор, и все звуки проникают сквозь стены, мутируя по пути в нечто стучащее, клокочущее, страшное. Вдобавок ветки кленов, растущих у окна, бьют по стеклу, царапают. И шаги по ночам – от кухни до спальни – тоже надо привыкнуть. Я-то не боюсь; знаю, что это или отец, или Санька. Брата я почти увидела однажды, хотела попросить прощения, что не приехала на похороны. А как бы я приехала? Денег на билет нет, и права птичьи – между визой и картой резидента, желтая бумажка, выехать с ней выедешь, а обратно…
И потом, мне ночью не до страха; я сплю, если удается. А ей боязно было спать одной, когда я уезжала на переводы.
Ночью, замечали, даже если рядом никого нет, часто говоришь шепотом. Вот и мы – шепотом, испугавшись неизвестно кого:
– Ну чего ты? Просто ветер разгулялся. Это клены.
– А если они вышибут стекло?
– За десять лет не вышибли, а сейчас…
– Ты не понимаешь. Не слышишь разве, как птица кричит?
– Два часа ночи, солнце мое. Все птицы спят давно.
– Это же она… черная, вон, смотри.
– Ой-вэй. Русалок нам не хватало… теперь еще птицы. Слушай, пол холодный. Замерзнешь.
– …
– Нет тут никаких птиц. Я их не впущу. Иди сюда. Давай, говорю, под одеяло. Ну, вот… Вот так…
Тепло.
Потом я ее спросила:
– Что еще за птичка?
Она перевернулась на спину.
– Знаешь, мои желания всегда исполняются.
Я позволила себе улыбку:
– Ну-ну.
– Это правда. Если я чего-то очень сильно захочу, то это сбывается. Но только потом… Прилетает это… эта птица. И требует платы. Если что-то получаешь, надо за это платить. Ты ведь знаешь.
Пальцы наши переплелись под одеялом. Я знала. Я слышала шаги отца и Саньки в коридоре.
– Ну ладно. А что ты такого получила, что теперь ее боишься?
– Тебя, – сказала она.