– Надеюсь, вы простите меня за скромное угощение, – проговорил Дашкевич. – В последнее время мы готовим лишь то, что самим же удается настрелять. Однако, кажется, земля эта в последнее время пользуется такой дурной репутацией, что и дичь ее бежит…
Ирена вдруг выпалила:
– А чи пан, пшес пшепадку, зна Михала Дашкевича?
– Да откуда же пану Немиро знать, Иренка, – покачал головой старик. – Михась поехал в Белосток, а наш гость идет…
– Из Витебска, – сказал Стась и вспомнил бесконечный путь по хмурым лесам. Не надо было им идти, затаились бы и сидели в штабе.
– Эка вас занесло, – без выражения сказал Дашкевич.
Ирена опустила голову; светлые пряди упали на лицо. Было в ее облике что-то настолько прекрасное и настолько горестное – даже смотреть больно.
– Я не знаю, окажется ли мое прибежище для вас надежным, – говорил Дашкевич, промокнув губы салфеткой. – Ваши… охотники ночью бродить не станут, но могут вернуться днем. А у меня уже не столько сил, чтобы самому показать им, где границы моих земель.
– Я пойду, – сказал Стась, хотя сейчас ему казалось немыслимым – покинуть эту столовую, этот дом, оторвать взгляд от Ирены. – Сейчас, только…
– Не торопитесь. До утра здесь никого не будет. Я смогу дать вам коня и немного провианта. Однако мне было бы трудно снабжать отряд…
– Нету отряда, – глухо сказал Стась.
Дашкевич только кивнул.
– Я бы посоветовал вам выбираться за границу. Многие уехали во Францию, это гостеприимная земля… а другие – в Италию.
«Не побегу», – подумал Стась, чувствуя, как в груди упрямыми толчками пульсирует злость – а может, это просто отдавалась боль в плече. Он слышал: кое-кто и вправду оказывался во Франции, удрав с работ. Но ему-то – куда?
Когда они выходили из столовой, Стась понял, почему ему все чудилось что-то одеревенелое в походке старика. Это ожидание – застывшее, закостеневшее, вечное.
Ирена извинилась и ушла к себе. Стасю тоже следовало бы пойти на боковую – когда еще в следующий раз доведется отдохнуть. Но сон, как назло, не шел, будто тех двух часов хватило, чтоб отоспаться за всю войну.
Дашкевич поманил его обратно в гостиную:
– Давайте-ка, пан Немиро, выпьем по маленькой.
Ликер, разлитый в серебряные стопки, был передержанным, переслаженным и на вкус – будто запыленным. Но Стасю он быстро ударил в голову. Боль в плече ослабла, уплыла. Старик пил молча, уставившись в темноту там, куда не доходил свечной свет. Кажется, о госте он забыл. И Стась молчал, слушал тиканье часов, смотрел мутным взглядом на выступающую из углов мебель – как обломки кораблекрушения под толщей воды.
Они просидели так, кажется, вечность.
Потом старик встал, раскурил трубку, рассеяв вокруг себя резкий терпкий запах табака. Стась тоже поднялся, неловко покрутился по комнате. Взял зачем-то со стола брошенную газету.
– Оставьте, – не оборачиваясь, сказал Дашкевич. – Это старая газета. Нам давно уж не доставляли почты.
– Старая, – повторил Стась. Конечно.
Он понял наконец, что неправильного в этой тишине. Дом молчал. Не было обычных вздохов рассохшегося дерева и разговоров, что ведут меж собой скрипучие половицы и древние платяные шкафы.
– Вы уже решили, куда поедете дальше? Тут недалеко – старая дорога на Пинск, – сказал старик, глядя в огонь. – Ее мало кто знает, но уж если выйдете на нее – с пути не собьетесь…
Часы на камине по-прежнему громко тикали, но, приглядевшись, Стась увидел, что стрелки не движутся.
– Но, честно говоря, мне кажется неправильным выставлять вас из дому. Останьтесь, мы что-нибудь придумаем…
– Газета старая, – сказал Стась. – У вас ведь… какой год сейчас?
– Тридцать первый, – ответил Дашкевич. – Ноябрь месяц пошел. А у вас?
Стась сглотнул.
– Сорок третий.
Дашкевич покачал головой:
– Лучше, я посмотрю, не стало.
– Нет, – сказал Стас, – не стало.
«А я ел с ними. Пил с ними».
И тут же усовестился: за столом небось страшно не было, ел за четверых…
А сам-то ты – живой?
Хозяин обернулся наконец. Из глазниц глянуло черное, бездонное.
– А вы мертвых боитесь? Не бойтесь, пан Немиро. Мертвые уходят в землю, а своя земля не умирает. И не предает.
Тикавшие на камине часы разразились оглушительным, чуть ли не церковным звоном.
– А она как же? – глупо спросил Стась.
– А она… – Старик глубоко затянулся, трубка пыхнула. – Не вас она ждет.
Он наконец повернулся к Стасю; лицо его смягчилось. Положил руку на плечо – ничего в ней не было от скелета, обычная, теплая рука. Даже сердце сжалось – вот если б отец был жив…
– Как я говорил, вы можете остаться. Станьте моим гостем.
Стась понял его, но отказаться было трудно.
«Я наверняка уже мертв – от заражения крови. Или какой-нибудь фриц пристрелил меня по дороге».
Мертв. И может остаться в этом доме, где не слышно выстрелов и бомб, пить ликер со стариком, тайком поглядывать на Ирену.
– И нарваться на дуэль, когда молодой пан Дашкевич вернется домой? Благодарю вас…
Старик попытался скрыть улыбку:
– Ну да. Вы, без сомнения, найдете более благородный способ сложить голову…
– Найду. – Внутри заново вспыхнула злость. Хорошая злость, та, что придает сил.
– Идите, – велел Дашкевич. – Идите тогда в часовню, молодой человек. Слуга вас проводит. Самое время помолиться перед дорогой.
Стась хотел что-то еще сказать – но нечего было.
– Идите, – повторил старик. – Скоро петух пропоет…
Стась не оборачивался, когда выходил из гостиной, – но уверен был, что старик перекрестил его перед тем, как отвернуться к вечному своему огню.
Он не мог уйти просто так – и зачем-то поднялся наверх. Правильно поднялся: у одного из окон стояла Ирена, приладив на подоконнике свечу. Она обернулась, прижала палец к губам. Видно, Дашкевич не одобрял, когда нарушали затемнение.
– Врагов накличете, пани Ирена, – прошептал он, подходя ближе.
– А ешли Михась повручи?
Стася на этого Михася взяла досада. Да если б только его так ждали; если б отец был жив, и эта девушка… И от досады он осмелился:
– Пани Ирена… Я, наверное, неприличное попрошу… – И краснеет, и бледнеет, как в какой-то там песне. – Только… Мне уходить сейчас, и, наверное, меня убьют… То есть, скорей всего, точно убьют…
– Цо? – тихо спросила девушка.
Да что ж это такое, ведь живая она, живая; склонила голову к плечу, почти улыбается. Тени плясали на ее лице, и даже на расстоянии Стась чувствовал ее тепло. Не мертвые они; это он ошибся временем, шагнул не туда.
– Я хотел попросить… локон ваших волос, пани Ирена…
Смешался совсем, голос потерял. Девушка серьезно кивнула, велела «почекать» и скользнула по коридору себе в комнату. Вернулась через несколько минут, в руке – маленький тряпичный мешочек; в таких, кажется, образки носят.
– Он вернется, пани Ирена, – сказал Стась. – Куда ж он денется. Я к вам из тумана вышел, вот и он… выйдет. Я бы…
Закусил губу; а она улыбалась, и пока Стась спускался по полутемной лестнице и выбирался на улицу, путь ему освещала ее улыбка.
Часовня была во дворе; слуга не стал его провожать, только вывел на порог и велел идти и не оборачиваться.
Стась толкнул заскрипевшую дверь, вошел.
Светлый, чуть стыдливый лик; цветы, лампадки, крошечные пляшущие огоньки.
Он неуклюже опустился на колени. Здоровой рукой прижал к груди тряпичный мешочек и, собирая слова, как рассыпавшиеся бусины, медленно начал молиться.
Он не хотел слышать, как прокричит петух; чувствовать, как за дверями часовни дрогнет, рассыплется в пыль, развеется усадьба Дашкевича.
Стась сперва ощутил холод, потом боль – и от холода и боли проснулся. Он заснул прямо в часовне – старой, с темными пятнами от сорванных икон, затянутой паутиной. Осторожно сел, поглядел на прорезавшие темноту утренние лучи. Солнце…
Он выбрался из часовни и долго смотрел на поросшие беспорядочным кустарником развалины старого господского дома.
То, что вчера он видел из окна, оказалось и впрямь желто-серой пустошью, что тянулась под чистым рассветным небом до самого леса. Старик не соврал – прямо в лесу Стась вдруг наткнулся на старую, но еще вполне разбираемую дорогу. Наверное, о ней и вправду мало кто знал. На Пинск так на Пинск – там тоже должны быть отряды…
Он шагал по ней весь день, мельком вспомнив об обещанном стариком коне и провианте. Что ж; по крайней мере, рана оказалась чистой и не слишком болела.
Это сон, сказал он себе. Сон. Не было ничего.
Уже под самую ночь, выбившись из сил, Стась разглядел вдали огоньки какого-то хутора. Повезло: прямо на дороге он увидел девчонку лет двенадцати. Что-то она поздно идет из деревни… Неужто одна из своих?
Он выбрался из придорожных зарослей:
– Не пугайся меня… Скажи, немцы есть в деревне?
Та отпрянула:
– Дядько, вы кто?
– Свой я, говорю – не пугайся. Ты про немцев скажи…
Теперь девчонка смотрела совсем нехорошим взглядом:
– Дядько… Какие немцы? Нет уже немцев давно.
– Как… нет?
– Дак… все. Война-то кончилась, какие немцы?
– Подожди… Как это – кончилась? Когда?
– Дак в мае же еще.
– Врешь, – только и смог он сказать.
– Да честное пионерское! Дядько… да вы небось контуженый, да?
– В мае. – Стась тяжело сел прямо на дорогу. – А сейчас – что? Какой год?
– Так октябрь же вон… Сорок пятый. А что ж вы… Где вы были-то?
– Заночевал, – проговорил он медленно. – В одной усадьбе.
Он разжал руку, которую всю дорогу сжимал в кулак. На ладони лежал тряпичный мешочек – когда Стась развязал его, в руку выскользнул мягкий блестящий локон.
– Это ж надо ж, – сказала девочка. – А ваши-то небось думают, что без вести пропавший! Вот им радости будет! Так, может… может, и мой папка вернется еще, раз так…
Она стояла над ним и смотрела ясно и чисто – как Богородица в заброшенной часовне. Стась зажал локон в кулаке.