– Конечно, вернется, – сказал он. – Куда он денется.
Этот текст написался за четыре часа буквально «на коленке» – точнее, за столиком в кафе между двумя работами – на конкурс, куда принимались только рассказы, имеющие отношение к Беларуси, но куда пишут отнюдь не только белорусы. Мне это напомнило, как в советское время пионеры посылали стихи «Моя Чукотка» и «Куба – родина моя» в «Пионерскую правду» – хотя ни Чукотки, ни Кубы в жизни не видели. Так и мое знакомство с Беларусью ограничивается железнодорожным вокзалом в Бресте и автобусным – в Минске. Я взяла – и написала рассказ.
Оказалось, что находиться в этом тексте было приятно, что со мной поделаешь – люблю старые шляхетские особняки с призраками и недобитых повстанцев. Правда, я думала, что сделала хэппи-энд, – а потом уж мне намекнули, что для партизана в Западной Беларуси, пропавшего на год и заявившегося невесть откуда уже после войны, будущее представлялось бы не слишком радужным. Ну… я все равно надеюсь на лучшее.
Был я устал и одинок
– Дверью не стучите.
О’Мэлли вышел на крыльцо, всей грудью втянул воздуха.
– Она думает, это я стучу, – сказал мальчик. – Думает, я гроб ей сколачиваю.
Он был чернявый, с темно-синими злыми глазами, потомок торопливого греха кого-то из норманнских воинов. Остался бы жив – наверняка ушел бы в фении, примкнул к очередному лирически-безнадежному восстанию. Но жив он не останется. О’Мэлли это видел ясно. Он хорошо научился различать смерть.
Мальчишка потоптался неловко:
– А отец Карсон удрал. Говорили, холера идет. Он нас с Джимом подрядил от Макгинни мертвеца вынести… – Перекрестился, сплюнул. – А сам удрал.
– Это не холера, – сказал О’Мэлли. – Это тиф.
– Он удрал. А вы не можете…
– Я доктор.
– А, – сказал мальчик. – Да.
Для него и доктор, и святой отец из той смутной категории, которая знает буквы.
– Ты с монахами поговори… У Макгинни еще больные есть?
– Они уехали все. Чего ж ей, без соборования? Она ж не может так. Нельзя так.
– Я не божий человек, – выговорил О’Мэлли. – Я не…
Он махнул рукой в сторону комнаты, откуда слышалось трудное дыхание умирающей.
– Я даже не…
Закружилась голова, он ухватился за низкую притолоку, прислонился лбом.
– Я чаю сделаю, – бесплотным голосом сказал мальчик.
Тощий желтый чай из старых запасов был заразным. Все здесь было заразным, как гнилое дыхание больной. По восковому телу женщины расползлась сыпь. Несчастная то и дело мотала головой, будто надеялась так избавиться от боли. О’Мэлли наклонился над ней, поискал остаток сознания в горячечном взгляде. Что за польза с отца Карсона – в краю, где всех зовут Макгинни да О’Риордон… Слова казались пустыми и бесполезными. Унылая латынь молитвы ничем не отличалась на вкус от латыни медицинских заклинаний: «кубитус, окситус…»
В деревне оказалось три больных семьи, но О’Мэлли знал, что это только начало. Он снял шляпу и почесал голову. Его знобило. Беды других позволяют забыть о собственных, но только на время. Вместе с двумя монахами они перенесли заболевших в маленький беленый сарай, от греха подальше. Мертвецов присыпали гашеной известью и сожгли их нехитрый скарб. О’Мэлли осмотрел серолицых беззубых детишек, девчонок, что кутались в платки, беззвучно молились. Велел детей к сараю не подпускать. Сказал братьям, что делать и что дня через три он заглянет.
– Отче наш… – шептали из-под косынок. О’Мэлли чуть на них не прикрикнул: что, дуры, не понимаете, Он вас не слышит?
Ирландия – это остров. Остров, отгороженный пустотой.
Он не помнил, когда это началось. Скорей всего, всегда так и было: пустые неродящие поля, тощие пустогрудые женщины; и мысли – только о еде, и молитвы – о еде. И усталость, впитавшаяся в траву, в колосья, в небо. Бледное ослабшее солнце поднималось всякий раз все с большим трудом. Но ему О’Мэлли не лекарь.
Он решил, что возвращаться будет в обход – были рядом еще две деревни. Не деревни даже, несколько домишек, раскиданных среди полей.
Он снял шляпу, ветер устало шевелил его волосы. Сперва он услышал песню, а потом увидел ребенка. Песня тянулась по воздуху тоскливыми нотами.
– Tha mi sgith ’s mi leam fhin,
Buain na rainich, buain na rainich.
Девочка шла навстречу О’Мэлли по дорожке, вдоль которой поднимались ломкие скелеты трав. Она ставила ноги, чуть выворачивая ступни. Подойдя уже совсем близко, девочка остановилась и посмотрела на О’Мэлли немигающим взглядом.
– Не ходи туда, – сказал ребенку О’Мэлли. – Там… плохо там. Поворачивай домой.
Девочка молчала. Круглолицая, с детскими пухлыми коленками. Дети, знакомые О’Мэлли, выглядели костями, торчащими из лохмотьев. Она сказала что-то на языке, который внутри отдался болезненным неузнаванием. А ведь это его язык; бабка говорила на нем, а О’Мэлли, дурак, учить не стал.
Выпростав откуда-то из карманов фартука яблоко, девочка протянула его О’Мэлли. Яблоко было чуть приплюснутое, красное с желтым, пахнущее медом и сытой осенью.
Ребенок глядел нетерпеливо: бери же!
Только теперь О’Мэлли заметил, что глаза у нее разные. Один зеленый, другой карий.
Яблоко его испугало. Тем, что он так отчетливо помнил вкус. И тем, что его мало. Через несколько минут от яблока ничего не останется, и можно будет снова в него не верить. Это грех; О’Мэлли знал, что не так уж голоден.
– А ты? – спросил он из последних сил.
Ребенок презрительно дернул плечиком.
– Приходи к нам, – на сей раз он понял, что она говорит. – Мы тебе еще дадим. Там много…
«Не бери у них ничего, – говорила покойная бабка. – Сманят – глазом моргнуть не успеешь».
Он уселся прямо в колкую старую траву. Когда-то он хотел уехать. Кажется, сначала он собирался в Лондон. Потом в Америку. Америка казалась ближе. О’Мэлли вгрызся в яблоко и подумал, что, может быть, он не дойдет до дома, а заночует по пути. Но мысли эти были далекие и не его, а настоящее – вот, это яблоко, которое он хотел одновременно вдыхать и есть.
– Куда ты идешь?
– Я иду за Человеком-ветром, – малышка показала рукой. – Вон он.
О’Мэлли увидел. Странник шел среди трав, заставляя их колыхаться. Плащ его он сперва принял за кусок тумана. Странник обернулся и сурово посмотрел на О’Мэлли. Порыв холодного ветра разметал в стороны его плащ, выбил шляпу из рук.
Этого тут еще не хватало.
– Скажи ему, чтоб заразу не разносил, – велел О’Мэлли.
Девочка кивнула, махнула страннику и пошла по дороге дальше – теперь уже вприпрыжку. Обернулась, заглянула О’Мэлли в душу разноцветными глазами – и исчезла.
Когда он делал свой прошлый обход, деревня уже умирала. Теперь она совсем отдала Богу душу. Заколоченные окна, мелом на дверях: «Ушли в Корк». О’Мэлли не знал, можно ли найти что-нибудь в Корке.
Ирландия – это остров, забытый Господом.
Только два дома еще обжитых; и то – людям не хватило сил уйти. О’Мэлли постучался в одну из лачуг. Дети щенками встрепенулись в куче тряпья перед камином. Мать их стояла недвижно, молчаливой статуей Марии. Глядела на О’Мэлли с печалью и укоризной. Они думают – если ты врач и образованный, значит, не голодаешь. Значит, у тебя что-то есть. Черт; у него же было яблоко.
О’Мэлли опять вспомнил, как его учили: «При любой болезни нужно рекомендовать горячий бульон, желательно из мяса курицы, поскольку эта птица телом обладает нежным, и, следовательно…» Он попятился из лачуги; стал хватать ртом воздух, чтоб только не вырвало.
Тифа здесь не было, но этим и так хватит.
О старуху он чуть не споткнулся – потому что шел, уткнувшись взглядом в полосу дороги перед собой, склонив голову. Она сидела у изгороди, уютно так сложив ноги под выцветшей юбкой. Будто расположилась у очага с мотком овечьей пряжи.
О’Мэлли замедлил шаг. Зря он это сделал – усталость с размаху ударила по плечам.
– Что, сынок, притомился? – улыбка беззубого рта. – В ногах правды нет.
Он опустился рядом. От нее шел домашний старушечий запах. Как от его родной бабки: табак, старая шерсть. О’Мэлли вздохнул.
– Далеко тебе идти? – спросила она.
– А хожу я, не хожу – толку никакого, – вдруг закипел О’Мэлли. – Что я могу сделать? От чего я их вылечу? Бульон им прописать, да?
Его потряхивало.
– Ну, ну, ш-ш… – пришептывала она. Голова сама собой склонилась ей на плечо. Бабка ласково гладила его по волосам и напевала колыбельную, схороненную где-то в детской памяти О’Мэлли:
– ’S tric a bha mi fhin ’s mo leannan
Anns a’ ghleannan cheothar.
Так бы и умереть, лениво подумал О’Мэлли и от этой мысли вскочил, затряс головой, скидывая морок.
– Ну, мать, пойду я…
Он почти не удивился, когда старуха протянула ему яблоко. Собственная рука предала его: вцепилась, как клещ. Бабка проводила его смехом, молодым, холодным – будто ледышки звенели друг о друга. Он обернулся – а ее и след простыл.
В Лох-на-Вэлле он застал всенощное бдение. Свечки давно уже съели – только торф неясно дымится в углу, лица собравшихся заволакивает серым. Дрожит жидкий огонь; жизни тех, кто окружил мертвеца, – тоже дрожат; день, неделя – и они уйдут вслед, но сейчас хоть есть кому оплакать.
– Уна! Уна!
Тощенькая Уна вдруг всплеснула руками и рухнула на пол – без звука.
– Повело-то как…
– Окно отворите!
Суета. В комнату с мертвецом на минуту возвращается жизнь.
– Пустите, – говорит О’Мэлли. – Я врач.
В полутемной комнате его усадили на старый плетеный стул. Налили кипятку в фарфоровую чашку с розой. Девушка с постаревшим лицом, в давно ненадеванном черном платье. Рукава – огромные на тонких белых запястьях.
– Отец?
– Брат. В том месяце на работы ходил, так мы жили… А там выгнали его. Уна вот. Слабенькая совсем. Я-то чего…