Миссис Дэллоуэй одевается неторопливо, черпая странное наслаждение в том, чтобы тщательно застегнуть каждую пуговку, расправить складки на юбке.
То, куда она выходит после, – несомненно, Лондон, хоть и несколько размытый. Будто Лондон ее грез – если то были ее грезы, в чем Кларисса Дэллоуэй вовсе не уверена. Зато часы на Биг-Бене – как хорошо придумано, ведь теперь точно знаешь, что случается, когда слышишь бой. И он вдруг звучит, тяжело, будто кто перекатывает чугунные шары, и звоном отликается какая-то из церквей вдали.
Апельсинчики как мед,
В колокол Сент-Клемент бьет, –
вдруг приходит в голову, вертится на языке. Это не ее воспоминание, не из ее времени и уж точно не из ее мира. Но здесь, где почти кожей чувствуешь, как переплетаются, натягиваются, будто нити в плотной паутине, в единой канве чужие мысли и судьбы, здесь – отучаешься удивляться. Ах да, думает Кларисса. Цветы. В этот раз ей хочется полевых, утесника, скажем – пахнущий солнцем желто-сиреневый букет. Но никаких роз, никакой претенциозности. Сегодня такое простое утро.
– Купите букетик у бедной девушки! – надрывается розовощекая молодая цветочница с энергией во взгляде и акцентом, свойственным только жителям бедных окраин. Кларисса нагибается к самой незатейливой корзинке. Девочку, кажется, забил насмерть пьяный отец. Поражаешься, какими варварами бывают люди. Повезло все же, что она попала сюда и что так сверкают ее глаза и так красны щеки, будто на картинке.
Купившись на веселые уговоры цветочницы, миссис Дэллоуэй берет охапку георгинов. Кларисса любит розы. (Но ведь на самом деле ее любимые цветы были… были…)
Ох, что за дело! Миссис Дэллоуэй поднимает голову, тряхнув волосами. Что за дело до цветов, любимых – там, далеко, если в обмен ей дали такое утро, почти настоящее, с влажным, волнующим исподволь запахом георгинов и свежескошенной травы. Утро, яркое, как цыганская юбка, – даже если узор кое-где сбился и повыцвел.
Те цветы лежат сейчас, быть может, у ее могилы. Там им и место.
Она присаживается выпить кофе под каштаном. Дерево шелестит, шевелит обрывками сизо-синего вечера. Мистер Смит, вечный посетитель, поворачивает к ней одутловатое желтое лицо. Она всегда находила его странным. И всегда жалела. Сразу видно, что он многое перенес. Воевал, должно быть, попал в плен. Шрамы протягиваются тонкими нитями по рукам, по лицу.
Вот уж кому написали судьбу – не позавидуешь.
Он наклоняется к ней и прерывисто шепчет:
– Вот что я думаю. Они могут все переписать и переврать, я знаю, но ведь самое наше нутро, то, что у нас здесь, в глубине, – он схватывает в кулак воздух около груди, – это они не могут изменить, правда?
Этот вопрос не дает ей покоя весь остаток дня.
Домой Кларисса не торопится. Она думает даже – пойти в обход, мимо вокзала. Вокзал всегда казался ей мистическим местом, точкой притяжения. И, пожалуй, она угадала его назначение. Они всегда бродят около вокзала, размытыe, искаженные фигуры, терзаемые души.
Девушка в старомодной одежде и сером платке сидит на скамейке, скрючившись в позе абсолютной безысходности. Миссис Дэллоуэй подходит, окликает тихонько. Девушка поднимает измученные, заплаканные глаза. Вскакивает.
– Мэм? Прошу вас… Вам не нужна горничная? Я ищу работу. Любую работу.
– Для начала тебе не помешает выпить чашечку чая, – говорит миссис Дэллоуэй с легким укором в голосе – как же можно довести себя до такого?
Дома неизменная Люси ставит цветы в вазу, косится на гостью:
– Таскаете к себе всяких.
– Ну, ну, Люси.
Бедняжка держит чашку судорожным заученным движением. Ясно – пансион. Она пытается крепиться, но стоит Клариссе потянуть за непрочную ниточку первых вырвавшихся слов, как на нее водопадом, вперемешку со слезами и икотой обрушивается весь рассказ:
– О, если б я только знала! Если б он только сказал мне, что женат!
Кларисса давно привыкла, что здесь кусочки временного пазла складываются, как им угодно.
– Я не знаю, как оказалась… здесь, – растерянно говорит бедняжка. – Я шла… потом была пустошь, вереск… потом я вроде бы уснула.
Или умерла, думает Кларисса. От холода и истощения. Вполне вероятно.
И что же потом?
Крохотная заметка в газете, или нечаянно подслушанный рассказ болтливой служанки, или скандализованным шепотом рассказанная за чаем сплетня: «Подумать только… С гувернанткой… Впрочем, ведь его репутация… Ужасно, конечно, хотя девица знала, на что идет…»
Хорошо все же получить второй шанс.
Часы за окном снова начинают бить. «Бом-бом, время менять чью-то жизнь…» По лицу Клариссы солнечным зайчиком скользит улыбка.
– Ничего, Джен – так ведь ваше имя? Сейчас мы выпьем еще чаю и решим, как вам быть.
День идет к закату. Растягивается все послеполуденное время, а потом – будто отпускаешь резинку – вот уже и сумерки.
Миссис Дэллоуэй наслаждается такой четкой прописанностью мира вокруг себя. Темная рама окна, схватившая литографию вечера: Джен меланхолично покачивается на ничьих качелях в ее саду. Но Джен надолго здесь не задержится. Клариссу вдруг охватывает ностальгия по – она могла бы сказать – прошлой жизни.
Этот мир – сплошная эклектика. Непрочный, весь собранный из обрывков чужих мыслей, чужих слов, перепутанных деталей – как эти качели у нее во дворе. Вчера, насколько она помнит, их не было.
А Олд-Бейли ох сердит,
Отдавай должок, – гудит…
Нет, такого она не читала.
При жизни Кларисса часто задумывалась, куда попадет после смерти. Но никогда не представляла себе такого вот места. А ведь вполне возможно, что она никогда бы не узнала. Не догадалась. Не все ведь догадываются.
Если б ее жизнь не стала вдруг отдавать бумагой и чернилами. Если б не это смутное ощущение, что она наколота на кончик пера, как бабочка на булавку, и чья-то рука уверенно ведет ее сквозь пространство, оставляя тут и там большие пропуски (тогда только и чувствуешь себя по-настоящему свободной…).
Если б она не читала столько книг.
Если б она не помнила точно, что умерла.
И что раньше ее звали не Кларисса.
Они приходят – души в чистилище. Многие – и миссис Дэллоуэй за них рада, – так ничего и не поняв, просто перетекают из реальности в существование, надежно закрепленное печатными буквами и датой издания.
Или растворяются навсегда.
Те, кто оказываются здесь, сперва все плоские, это уж потом чья-то воля делает их рельефными – даже если это больше не их собственный рельеф.
Сперва она думала: сюда попадают не просто так. Те, чья жизнь достаточно интересна. За чьим существованием можно следить, не отрываясь, не пропуская ни одной написанной судьбой строчки. Теперь она думает – достаточно, чтоб на тебя обернулись на улице – как на эту цветочницу. Хватает одной подслушанной фразы. Фразы, которая даст толчок – и чье-то повествование покатится, сперва разматываясь тонкой нитью с упущенного клубка, затем, как перекати-поле, задевая, волнуя целые пласты жизни.
И тогда кто-то – ей хочется сказать «там, внизу» – или уместнее было бы «там, наверху»? – кто-то в том мире берет перо и, будто кистью, начинает потихоньку придавать твоему смутному силуэту четкие очертания, раскрашивать твой декор, и ни ты, ни он не виноваты, если красок не узнать. Это не твоя жизнь – но зато тебя упорядочили. Додумали. Довели до конца. Что в обычной жизни случается редко, Бог просто обрывает нитку, не позаботившись закрепить.
Но в какой-то момент книгу откроют и начнут поглощать историю, и где-то, глубоко спрятанные среди страниц, обязательно таятся слова, какие ты сказала когда-то, выражение лица, которое у тебя было, когда взгляд ничего не подозревающего автора набрел на тебя – и вдруг просветлел, сосредоточился; событие, что реально произошло в твоей жизни. И когда читатель находит это реальное доказательство твоего существования, ты вздрагиваешь. И оживаешь.
Так, она думает, все и происходит.
Иногда она кажется себе такой же странной, как этот несчастный мистер Смит с кусками чужих миров, с которыми она не знает что делать, с уверенностью, что когда-то она умерла, и еще хуже – с уверенностью, что жила когда-то.
«Самое наше нутро они не могут изменить…»
Как знать, ведь и Питер, и милая Салли, и даже король с королевой у себя во дворце – часть ее глубинного, и кто его вписал в самое ее нутро? Разве она знает?
Что-то мешает ей почувствовать себя настоящей, но что-то и противится тому, чтобы признать – она плод чьего-то воображения. Так ведь и вправду рискуешь сойти с ума.
Она будто хочет взлететь; и чего-то, какой-то малости не хватает, чтобы полететь самой, приходится доверять бумажным крыльям.
Не то что бы она часто думала об этом, приписанные ей люди, обязанности – даже ощущения, если на то пошло, – не оставляют ей достаточно времени. Но иногда она спрашивает себя – какие цели может преследовать человек, дарящий ей один за другим такие вот бесконечные дни, без четкого сюжета, как у других? Стоило ли оно того, на самом деле?
Лондон вечером действительно прекрасен. И она рада, что позволила себе эту прогулку. Кларисса останавливается у торговца газетами, поглядеть открытки. Раскрашенный в хрупкие цвета фотографический Лондон уже никогда не станет настоящим, так же как и Лондон, в котором она живет.
– Миссис Дэллоуэй? – нетвердый голос у нее за спиной. – Кларисса… Дэллоуэй?
Она оборачивается. Высокая длинноносая женщина смотрит на нее во все глаза. Кларисса пытается вспомнить, где ее видела, хотя знает, что – нигде.