– Миссис Дэллоуэй? – Руки женщины нервно скользят по юбке, как у провинившейся школьницы. – Я… Вирджиния.
Качели куда-то подевались из сада, теперь Кларисса с Вирджинией сидят в садовых шезлонгах, уже немного рассохшихся.
Люси приносит чай, и Вирджинию трогают до слез наивный бело-голубой узор на чашках, и прилипшие изнутри к бокам чаинки, и неодобрительный вид служанки.
«Это все я сделала. Я, одна».
Она пока мысленно прощупывает себя, как заботливый доктор прощупывал бы после падения с высоты: ничего не сломано? Она ведь упала. Но, сколько она ни исследует, непоправимых изменений не находит. Чувствует только облегчение. Несильный укол совести – она оставила Леонарда. Но, раз она здесь, о них с Леонардом кто-нибудь напишет. Этой мыслью Вирджиния будто снимает с себя ответственность.
А она еще обвиняла Бога в расточительности. В том, что он выбрасывает души, даже как следует не наигравшись.
Кларисса следит за ее растерянностью со смутным удовольствием, будто Адам, заставший Господа за игрой в бирюльки.
– А вы думали, откуда все это берется? Из вашего воображения?
Но Вирджиния уже почти освоилась, ей начинает нравиться идея этакого мутного озера, наполненного идеями и мирами, куда автор запускает удочку, чтоб выловить деталь и характер.
Закуривает. Расслабляется.
Как бы то ни было, она в раю.
Кларисса наклоняется, не присущим ей свойским жестом берет у женщины сигарету, затягивается. Ей немного страшно – теперь, когда они до такой степени близко, как можно будет разобрать, где ее мысли и ее слова, а где – Вирджинии? С другой стороны, она рада узнать кого-то, кто может понять шарм ее простого дня.
И еще – она чувствует себя освобожденной.
– Но ведь это не так плохо, – говорит ее автор, улыбаясь острой, вовсе не женской улыбкой. – Жить здесь… в садах вдохновения… И потом – все равно остаются непрописанные финалы.
Вирджиния думает о тех, кого убивают. Кому придумывают историю еще более никчемную, чем была у них на самом деле. Помещают в не приспособленный для выживания мир. Искажают навсегда, грубо, изгибая, изламывая, ничего на самом деле не зная. Она и раньше ощущала себя ученым, ради эксперимента хладнокровно заражающим мышей смертельными болезнями. Но сейчас она – будто Мэри Шелли, припертая к стенке своим Франкештейном (и кстати о Франкенштейне и Шелли – они здесь? Спросить бы…).
Вдалеке приглушенно бьют часы.
Теплая рука Клариссы ложится ей на плечо.
Где-то там писатель по имени Майкл смотрит на заправленный в машинку чистый лист, потом, кивнув своим мыслям, печатает первую фразу: «Она торопится прочь из дома, одетая в теплое, не по сезону, пальто».
– Да снимайте вы это, Вирджиния, – спохватывается Кларисса, – у нас жарко.
Вдалеке неопределенно шумят каштаны.
Миссис Дэллоуэй думает: хорошо, что я купила цветов.
Вообще ужасно неблагодарное это дело – пытаться вспомнить, откуда пришел, или, вернее, «нашел», на тебя той или иной рассказ. Об этом я помню только, что начался он с первой фразы (и да, я знаю, что первая фраза не моя). Потом уж стал разворачиваться перед глазами этот мир «бесконечной книги», параллельный нашему, мир, где живут те, кто рано или поздно становятся персонажами, и откуда авторы черпают свои сюжеты, – и эту книгу мы все пишем один за другим и, возможно, когда-нибудь и сами в нее попадем.
В ожидании Фортинбраса
В маленьком городе Эльсиноре закрывались магазины. Наступал тихий скучный вечер. Гамлет носком кроссовки пнул банку от кока-колы, затянулся и сказал:
– Вот, значит, пришили они папашу.
Горацио отобрал у него косяк, втянул дым в тощую грудь и долго держал. Сказал, выдохнув:
– Не долби мозги.
Они сидели на каменной скамейке недалеко от торгового центра. На улицах не было ни кошки.
– Чтоб я сдох, – побожился Гамлет. – Он мне сам сказал.
– А-га… – Горацио проследил за растворяющейся в воздухе струйкой дыма. Все происходящее интересовало его умеренно.
– Вот там, – Гамлет кивнул на возвышающийся на горизонте замок Кронборг. Башни покраснели от заката. – Я там ночью по укреплениям гулял. Ну и этот, старик, приходит и говорит…
– По укреплениям ночью гулял, – кивнул Горацио. – Папашу видел. Это что я тебе из Амстердама тогда привез? А говорил – не вставляет «Белая вдова», не вставляет…
– Вот я тебе сейчас вставлю, – рассердился Гамлет.
– Давай, дорогой, сделай мне больно, – сказал Горацио без энтузиазма.
– Не курил я ни хрена. Ты слушай меня. Я его видел – вот как тебя сейчас… ну чего ты крестишься, верующий, что ли? Пришел и говорит – твоя мать с дядей меня взяли и замочили.
– Не, – сказал Горацио. – Не пойдет. В жизни он с тобой не разговаривал, а после смерти проперло?
– А чего, – обиделся Гамлет. Подумал: – Может, ему после смерти вообще делать нечего.
– Может, он над тобой прикололся.
– Он же мертвый! Чего ему прикалываться.
Этот аргумент озадачил Горацио. Итальянец замолчал, сделал особо глубокую затяжку, тихонько произнес «у-у» и на какое-то время стал вещью в себе. Когда его вынесло на поверхность реки забвения, он раздумчиво сказал:
– Вообще твоя мамаша… она кого хочешь замочит.
– Ты мою мать не трогай, – разозлился Гамлет.
– А я трогаю, что ли? – мерзковато захихикал Горацио. – Ее твой дядя трогает. Вовсю.
Гамлет засветил ему в челюсть. Итальянец слетел со скамейки. Всхлипнул:
– Фильо ди путтана!
Гамлету сразу стало его жалко. Горацио казался совсем маленьким и щуплым – особенно по сравнению с ним, датчанином. К тому же он был его лучшим другом.
Друг посидел на асфальте, выплюнул зуб и сказал:
– Ну допустим. Ну убили. А тебе-то что?
– В каком смысле – что? Они подложили ему крысиный яд. В пиво. Вот что он мне сказал. Представляешь?
– Баварское пиво? – спросил Горацио тоном следователя.
– Датское, – вздохнул Гамлет.
– И так и так гадость, – меланхолично сказал Горацио, затушил бычок и зашарил во внутреннем кармане кожаной куртки. – А ты б, может, сам его пришил. Попозже.
– Слушай, ты их рожаешь, что ли? – изумился Гамлет, увидев, что Горацио снова затягивается.
Тот удовлетворенно кивнул и отдал косяк. Гамлет лег спиной на скамейку и выпустил дым в темнеющее небо. Он думал о том, что наверняка убил бы отца – когда-нибудь.
– Старый череп меня достал, – сообщил он Горацио. – Когда я был маленьким, он меня порол ремнем. С пряжкой. Что это за дрянь?
– «Шива».
Гамлет снова сел.
– Ты это… Если увидишь Фортинбраса – дурь выкидывай. Сразу.
– Ага, – сказал Горацио, который понятия не имел, кто такой Фортинбрас. – Ой… по-моему, у меня растет третий глаз.
– Зато он платил за университет. А дядя Клавдий хрен мне даст денег. Он все тратит на виагру.
– Да ну тебя! – вскочил Горацио. – Ты же здесь не останешься! Тут со скуки помереть можно. Поехали обратно в Сорбонну, а?
Он повернулся к Гамлету затылком, пытаясь разглядеть друга третьим глазом. Пока изображение оставалось мутным.
– Вот я и говорю, – очень спокойно продолжил Гамлет. – Дядя Клавдий убил моего отца и пошлет меня работать на бензозаправку. Поэтому я ему отомщу.
Горацио не ответил. Он молчал, уставившись на что-то. Гамлет повернулся, проследив за его взглядом. По улице шла девушка в короткой юбке, длинном черном плаще и с сине-розовыми волосами. Дойдя до них, она замедлила шаг
– Какие люди в датском королевстве!
– Панк не умер, – вздохнул Гамлет. – Привет, Офелия.
– Офелия, – повторил Горацио. – Офелия.
– И чего вы здесь забыли?
– Мы приехали на похороны, – скорбно сказал Гамлет.
– В смысле, на свадьбу, – влез Горацио.
– Классные были похороны. Веселые. У вас чего-нибудь есть, ребята?
Горацио торопливо полез в карман за самокруткой.
– А если Фортинбрас появится?
– Сплюнь, – скривилась Офелия и вытащила зажигалку. Какое-то время все трое дымили в тишине.
– Знаешь, Офелия, – сказал Гамлет, – моего отца убили.
– Это весь Эльсинор знает, – фыркнула Офелия. – Он всем рассказывает. Каждую ночь выходит на стену Кронборга. Слоняется и стонет. Твой дядя подсыпал ему мышьяк в коньяк… или что-то в этом роде.
– Крысиный яд. В пиво.
– Извини.
У Гамлета зазвонил мобильник.
– Это мама. Спрашивает, где меня носит. Зайду-ка я домой.
– Ага. Прихвати чего-нибудь. Может, пивка…
– Только с крысиным ядом не бери, – сказала Офелия, и оба расхохотались.
Гамлет грустно поднялся со скамейки и ушел, подволакивая ноги.
– Застегни, пожалуйста, – попросила Гертруда.
Гамлет подошел к ней и не без труда застегнул на «молнию» ее лицо. Гертруда тряхнула волосами, прикрывая застежку на затылке. С лица сыпалась пудра цвета загара. Из-за густо наложенных под глазами черных теней казалось, что ее взгляд несется на двух вороньих крыльях.
Она была красива.
– Зачем ты это носишь мама? – спросил Гамлет. – Боишься, что люди увидят тебя настоящую? Боишься, что они могут подумать?
– Какое мне дело до того, что подумают люди? – раздраженно отозвалась Гертруда. – Я боюсь, что увижу саму себя. Когда я снимаю лицо на ночь, мне приходится закрывать зеркала. Господи, я стара. Слишком стара для всего этого.
– И вовсе нет, – сказал Гамлет, садясь у ее ног.
– Милый мой, хороший мой сынок, – заулыбалась Гертруда и погладила его по волосам. – Знаешь, в роддоме мне сказали, что у тебя врожденный Эдипов комплекс. Они не хотели, чтоб я забирала тебя домой. Но разве я могла оставить моего мальчика?
– Мама, – сказал Гамлет, – зачем вы убили отца?
Гертруда нахмурилась.
– Ты опять под кайфом?
– Он рассказал мне. Он всем рассказывает. Там, в замке, по ночам…
– Вот трепло. – Гертруда в расстройстве мазнула лаком по пальцу. – Теперь весь Эльсинор будет знать!