Они не реагировали. Как та стенка, об которую горох.
– Еще раз уйдете – можете не возвращаться. Лучше вам будет – не возвращаться.
Из кабинета оба вышли притихшие и будто пришибленные.
– Вот за этими двумя смотрите, – сказал я Радевичу после обеда. – Возраст у них разный, интересы… тоже. Нечего им вместе ошиваться. Ничего… хорошего их связывать не может. А что может…
Тот поморщился. Сам рос в интернате, знает.
– Ну вот… сами понимаете. Не книжки ж вместе читают.
Тут я едва не засмеялся: вспомнил ту самую книжку, что Белта спрятал от прежнего учителя. И смех, и грех.
Радевич кивнул, потер усталые глаза. Вид у него был осунувшийся, веки – воспаленные.
– Что такое? Довели вас дети?
– Луна у вас неприятная, – просто сказал Радевич. – Полнолуние сейчас, так она на полнеба. Очень мешает спать.
И в самом деле полнолуние.
– Вот как. Что ж, в Казинке у вас луны не было?
Он зевнул:
– Она там меньше. И вдобавок – у вас здесь ставни не закрываются…
Луна, и верно, была огромной. Бледная, слабо светящаяся, с серыми проплешинами, она зависла прямо над крышей главного корпуса – того и гляди, свалится. Вечером я долго стоял, любуясь на нее, и не сразу увидел, что не один такой созерцатель. Верхом на стволе старой яблони сидел воспитанник Белта и завороженно таращился в небо. Отбился от своих – белогорцы, сгрудившись у костра, доигрывали последнюю перед отбоем партию в карты. А этот вцепился в яблоню, смотрит вверх. Лицо, и без того обычно белое, теперь стало серебряным, как профиль на монете.
Я его окликнул – Белта не пошевелился. Позвал погромче – безответно. Еще одного лунатика нам в доме не хватало… Потрогал осторожно за ногу – не навернулся бы…
Он услышал наконец.
– Ой! А я… на нее засмотрелся. Она такая…
– Такая, – я кивнул. – Вредно много на луну смотреть. Прыгай.
Мальчишка свалился прямо на меня. Ухватил руками за шею.
– Ну, здравствуй, – говорю.
Улыбается. Слезать не хочет. Нечасто им здесь приходится на ком-то виснуть.
Перехватил его поудобнее.
– Ты как себя чувствуешь, Белта? Что-то ты бледнее, чем обычно…
– Нормально. А Южка говорит, на юге всех сирот зовут детьми луны. Говорит, легенда такая есть.
– Южка твой много чего говорит… только не обязательно его все время слушать. Что вас с ним в лес понесло?
– Это не нас… Это я один пошел. А он искал меня потом.
– Час от часу… Ночью в лесу, знаешь, и на других детей луны можно наткнуться. Здесь так обычно нечисть называют…
– Интересно, – сказал он мне в воротник, – как это… быть нечистью.
– Думаю, не слишком весело…
Я пронес его мимо отблесков костров и приземлил на ступеньки корпуса. Тут горел фонарь, но его жидкий огонек ни в какое сравнение не шел с озарившим все, как днем, лунным светом.
– Что это ты все про нечисть? Никак князя Белту забыть не можешь?
Он сел на ступеньки, обхватил руками колени. Заявил безапелляционно:
– Он испугался.
– Вроде он был не робкого десятка…
– А вы откуда знаете?
– А я все знаю.
Мальчишка облизнул губы и сказал упрямо:
– Испугался. Что попадет во тьму, когда умрет. Только он мог же не умирать…
– Знаешь, – я примостился рядом на ступеньке, – я сам не очень верующий. Но вроде, если душа добровольно уйдет во тьму, она уже не вернется к свету.
– Одна душа! – звонко сказал Белта. – А от него… на нем все княжество было.
– Нечистью быть неприятно. Чтоб жить, придется убивать других. Все время. Думаю, князю этого не хотелось…
Мальчишка пожал плечами:
– Все убивают.
– Ты бы, значит, не испугался…
Он поглядел на меня и помотал головой. Лицо его все еще было серебряно-бледным, словно луна оставила на нем свой отпечаток. На далекой церкви – на полпути от нас к деревне – глухо пробили часы. Отбой.
На следующее утро Лина и девочки, вернувшись с рынка, сказали, что видели в деревне «ту машину» и знакомую медсестру; велели ждать их в гости.
Марыля, вертевшаяся неподалеку, обрадовалась и побежала к девчачьему корпусу.
Больница в городе – единственная на всю округу. Туда свозят раненых после рейдов по лесам. Крови у них часто не хватает, вот и ездят к нам. Дети у меня давно уже разучились бояться иглы, радуются, когда их оттуда навещают, – оттого что после процедуры получают булки, сахар и даже конфеты, невидаль этакую.
– Кровь брать! – разнеслось по территории. – Кровь брать едут!
– Это их имели в виду ваши крестьяне, когда говорили о вампирах? – поинтересовался Радевич.
Я обернулся и поглядел на него. Прямо.
– Господин учитель. Я понимаю, что вы пытаетесь шутить. И понимаю, что сам слегка… либерален и, возможно, создал у вас неверное впечатление. Но я вас попрошу воздержаться при мне от таких высказываний. Во избежание.
Он, кажется, устыдился.
– Простите, господин директор.
Я послал его собрать младших и умыть, чтоб они хоть отдаленно напоминали человеческих существ.
Приехали они часа через два – две медсестры, приставленная к ним дама из попечительского совета и могучий шофер. Медсестры уже привычно разложили инструменты в медицинском кабинете. Я оставил Радевича наблюдать и увел высокую гостью потчевать к Лине. Если честно, не люблю я созерцать эти процедуры.
Белта, который от сдачи крови был освобожден, занял Марылин наблюдательный пункт, хотя вряд ли мог увидеть или услышать что-то необычное. С дамой-попечительницей разговор у нас всегда одинаковый. Она умиляется деткам, хвалит наш огород, воздух, речку и Линины кулинарные таланты. Я пытаюсь донести до Совета, что детям нужна одежда, учебники и какая-то еда, кроме выращенной на огороде. В ответ мне снова начинают хвалить лес и речку.
– Если б не моя работа, – говорила дама, – я б сама с таким удовольствием сюда переехала! Ну посудите сами, разве можно это сравнить с го…
В этот момент до нас донесся крик. Отчаянный, ненавистный, во все легкие; так кричат люди, доведенные до предела.
– Мало вам? Еще надо, гады? Не хватило? На, берите, вот вам, упейтесь! Пейте, упыри, когда вам уже достанет! Вот вам, пся крев!
Голоса я сначала не узнал – у Домбровского не в привычках было кричать, как истеричная девица. Когда я добежал до кабинета, Радевич уже скрутил его, заломив руку за спину, прихлопнул рот.
Но было поздно, в хор вступил Антич. Теперь он схватил скальпель и не глядя колотил себя лезвием по запястью. На тоскливо-желтый, выскобленный пол кабинета летели яркие капли.
– Вот, берите, залейтесь, курвы, чтоб вы с этой кровью сгнили, чтоб вы…
Этого я сам обезвредил, только искра уже пошла: кто-то тут же подхватил, малышня запищала, девчонки завыли, кто-то еще попытался цапнуть скальпель. Сестричка помладше испуганно вжалась в стену, белая косынка съехала набок. Старшая деловито сгребала со стола пробирки, чтоб не попали под горячую руку.
– Тихо! Тихо, сказал!
Лина в дверях отпихивала прибежавшего на помощь шофера.
– Молчать! Спокойно, я сказал! А ну!
Через пару минут все стихло. Домбровский перестал вырываться, обмяк и уставился в стену. Антича я тоже отпустил. Лина утешала расплакавшуюся малышню. Сестричка отлепилась наконец от стены, но и у нее глаза были на мокром месте. Из-за водительского локтя в дверь протиснулся Белта и стоял молча.
– Да что здесь произошло?
– Мальчик, – испуганный взгляд на Домбровского, – у него вена исколота, брать неудобно… ну я у него попросила… может, другую руку… а он…
– Ну тише, тише. – Мне хотелось поправить косынку на ее светлых волосах. Стой; не до этого сейчас.
Мальчишек заперли. Дама-попечитель тут же прекратила восторгаться и стала мне выговаривать:
– Вы должны понимать, попечительский совет долгое время закрывал глаза на… некоторые нарушения. Скажем, отсутствие охраны здесь выглядит просто вопиющим. Не мне же вам рассказывать о врагах Державы.
– Действительно, – сказал я. – Не вам.
Она поджала губы:
– Мы сносили это, потому что ваш интернат казался нам образцовым. Но после сегодняшнего инцидента… не стану скрывать, вы меня огорчили. Если такое повторится, мы должны будем принять меры…
Я наконец усадил ее в машину, а сестры все еще возились в медпункте. Я собрался было идти за ними, но тут старшая выбежала сама.
– Час от часу не легче, – сказала она, поравнявшись со мной. – У меня две пробирки с кровью пропали! Мы с Анной обыскались, по сто раз все пересчитали. Как я отчитываться буду, господин директор? Ну я понимаю, сережки у меня увели в прошлый раз, но кровь-то им зачем?
Вот жара поднялась. Душно, и нигде не укрыться. Задернул занавески, а солнце настырно лезет в окно. Сияет, слепит, даже мошкара попряталась. Хорошая погода, так ее…
– Что ж вы, сволочи, делаете?
Они молчали. Антич сидел пристыженно, голову в плечи втянул, смотрел на свои колени. Домбровский поскребывал ногтями по бинтам, на меня не глядел.
– Вы вообще соображаете? Старшие корпусов, скажите на милость. Опора и надежда. Так всех подставить…
Молчат. Муха пробудилась, жирная, ленивая, прошлась по краешку стола. Взлетать не стала.
– Вы понимаете, что будет, когда сюда нагрянет комиссия? Серьезная, а не из города.
– Простите, пан директор, – хрипло сказал Домбровский.
– Этот интернат просто закроют. А вас, паны мои хорошие, отправят в городские школы. И ладно вас, по вам школа и так плачет – а малышню-то за что?
– Простите, – сказал Домбровский.
– Я прощу… А остальные вас простят, как думаете?
Антич – громоздкий, с пробивающимися усами Антич – вдруг заплакал в голос. Дитя малое. Домбровский ожесточенно чесал перевязанную руку.
– Прекрати! Бинтов на вас переводить еще. А если б артерию задел, недоумок? А ты пошел вон, баба истеричная. Знаешь, куда идти. Ох, вы у меня насидитесь… Домбровский, стой.
Он остановился машинально, все так же пряча взгляд.