– Я виноват. Я не подумал.
– Ты пробирку с кровью взял?
Тут он вскинулся:
– Мне-то зачем?
И на миг глаза прикрыл – будто понял что-то – и испугался.
– Так. Белта, значит?
– Белта? – идеально-невинный взгляд. – Зачем это Адьке? И вообще… он не вор. Вы же знаете, пан директор.
Вор не вор… а против некоторых искушений натура бессильна. Что ж, спросим у Белты.
– Юзеф, – у него спина напряглась, – вот объясни мне, почему ты все еще здесь?
– Прошу… извините.
– Ты взрослый парень. Заначку себе наверняка успел сделать, пути прощупать. Где твои лесные братья обретаются – наверняка знаешь. Так что ж ты до сих пор здесь торчишь?
Он стиснул порезанное запястье.
– Кто ж от такого добром уйдет?
– Ты уйдешь, Юзеф, – сказал я. – Если я еще раз от тебя – или про тебя – что-то услышу.
Он ушел, а злость осталась. Необыкновенно сильная злость – я не знал, что с ней делать, не знал даже, на кого так разозлился. На несчастных этих комедиантов, на госпожу-попечительницу, на тех, кто берет кровь у моих ребят – нашли, слава тебе цесарь, полнокровных…
Естественно, больше всего я гневался на себя.
Нельзя допускать такого гнева – клокочет внутри, пьянит, его не унять, и глупостей можно натворить не хуже, чем по пьянке. Тот, кто работает с детьми, на подобную злость не имеет права.
От Марыли я тоже ничего не добился: она увлеклась представлением, как и все, и тех двух пробирок не видела. Пришлось ловить маленького щуплого Черненко. У семилетнего Черненко были ловкие паучьи пальцы, и он считал ниже своего достоинства пропустить гостей, не взяв у них что-нибудь на память.
– А шо я? – завертелся, захныкал он. – А шо я-то сразу?
– Что взял?
– Шо я взял, не брал я, пустите…
Я подставил раскрытую ладонь. Мальчишка облизнул воспаленные губы, пошарил где-то в глубине кармана и нехотя положил на ладонь браслет из разноцветного стекла.
– Силен… Стекляшки же одни, зачем тебе?
Он пожал одним плечом и снова захныкал.
– Слушай, Черненко. А у медсестры кто пробирку стащил?
– Шо, я брал? Я не брал, шо я опять…
А сам втянул голову в плечи и смотрит мне на ботинки.
– Но видел ведь, кто взял, – сказал я осторожно.
– Та видел… а вы не поверите.
Он замолк, уставился в землю, ковыряя на губе болячку. В конце концов мне это надоело.
– Чего ж ты боишься, Черненко?
Ребенок поежился и сказал почти шепотом:
– Вомпера боюсь…
Вот теперь и пожалеешь, что они наслушались сказок. Я присел с ним рядом.
– Ну-ка, Черненко, скажи мне на ухо, кто у нас вампир. А я уж сам с ним справлюсь.
Он прижал губы к моему уху и прошептал несколько слов. И исчез с глаз, едва я отпустил его рукав.
Вот оно как. Вот оно, значит, как…
Лина снова разбудила меня днем, хоть я и просил сто раз этого не делать. Я не стал ругаться: Лина, обычно невозмутимая и спокойная, как камни северного моря, захлебывалась словами, говорила неразборчиво, так что я не сразу понял, что случилось.
– Кто? Лина, да успокойтесь же вы! Кого убили?
Она всхлипнула, вздохнула, провела рукой по глазам – и снова стала камнем.
– В городе опять говорят, что это вампир. Шофера и медсестер не тронули, только эту… дамочку.
Я выслушал Линин рассказ – она быстро успокоилась и говорила четко, будто докладывала. Пришлось тут же подниматься и созывать собрание. Пришли все: Лина, ее помощницы – прачка и кухарка, двое воспитательниц, глухой сторож и Радевич. Если не считать, конечно, притаившуюся под окном Макдун. Все выглядели потрясенными и встревоженными, когда Лина пересказала им то, что говорила мне. Все – кроме учителя.
– Вы будто не удивились, – сказал я ему после.
– Чего же тут удивляться, – ответил он сухо. – Насколько я знаю, два нападения вампира уже было. Отчего же не быть третьему?
– Так вы в самом деле считаете, что это вампир?
– А кто же еще? – Он посмотрел мне в глаза, будто бы с вызовом.
– Богатое воображение здешних приставов. Они не чураются рюмочки, что поделаешь, место глухое, тоскливое…
– Возможно, – сказал Радевич. – Что интересно, среди воспитанников ходят слухи, будто вампир среди нас…
– Вы об Адаме Белте? Что ж… немного уважения от сверстников ему не помешает. Что до вас, господин учитель, не советую вам прислушиваться ко всему, что говорят воспитанники.
– Я видел его книгу, – тихо сказал Радевич.
– Надеюсь, вам не пришло в голову ее конфисковать? Прежний учитель за это… пострадал.
– Воспитанник Белта, очевидно, дорожит своим знаменитым предком.
– Дорожит, – сказал я. – Только это не его предок. Я вас, пожалуй, успокою, если вы думаете, что ночью Адам может явиться и вас загрызть. Он правнук не «вампира» Белты, а его брата. О подвигах комманданта вы наслышаны, я полагаю.
Радевич кивнул.
– И вы должны знать, что он еще долго жил в эмиграции… умер, наплодив детей, и, насколько мне известно, с тех пор из земли не поднимался. И в детях его никакого вампиризма не проявилось. У старшего же Белты детей не было, он рано умер и не успел жениться.
– Вы на удивление хорошо знаете генеалогию проклятых родов…
– Постольку, поскольку это касается моих воспитанников. Можете поинтересоваться у них – они вам подтвердят, что директор знает все.
Дети собрались во дворе, встали кружком, притихли – видно, чувствовали, что дело серьезное.
– Никто, – сказал я, – не станет выходить с территории без сопровождения старшего. И я не старших корпусов имею в виду. И о похождениях ваших ночных забудьте. Все. Набегались.
– Это не мы, – по привычке отозвалось несколько голосов.
– Вы боитесь, господин директор, – насмешливо, – что на нас нападет вампир? Да он подавится…
– Не разумеешь, – сказал Домбровский. – Пан директор боится, как бы нас самих не сочли за вампиров…
Дыру, через которую ходили в деревню мои партизаны, мы со сторожем и Радевичем заделали в тот же вечер. Разумеется, захотят – вынесут вместе с забором. Но в корпусах было непривычно тихо. Похоже, настоящее убийство их напугало. Будут теперь несколько вечеров подряд болтать о призраках. Сделают из несчастной попечительницы Белую даму, что бродит по коридорам корпусов и набрасывается на детей с криком: «Отдай твою кровь!»
Будто вампиров им не хватило.
– Вы ведь не думаете на самом деле, что здесь замешан кто-то из воспитанников? – спросил Радевич, приколачивая для верности еще одну доску по диагонали.
Я почесал голову под шляпой. Вечер наступил, а жара не спадала, хорошо хоть, солнце зашло.
– Я думаю, господин учитель, что в таких случаях слишком быстро находят виноватых. А виноватыми, как правило, оказываются самые беззащитные.
Серые глаза сверкнули злым серебром:
– Они – не беззащитны.
– Я говорю о детях. Вы что-то потеряли, господин учитель?
Радевич с растерянным видом шарил за пазухой.
– Нет, – сказал он, опуская руку.
Но уже глубоко ночью я видел, как он разыскивал что-то в траве у забора.
А утром по двору паучком пробирался маленький Черненко, зажав что-то в кулаке.
– Что взял?
Он без сопротивления разжал кулак. На ладошке лежал небольшой серебряный медальон на цепочке: рассветное солнце и меч.
– И у кого ж ты это стащил?
– Та не тащил я, – пробубнил Черненко. – Це ж талисман. Не можно чужой талисман тащить, счастья не будет. Я учителю хотел отдать. Учитель потерял…
Гарды заявились позже. Прикатили на старинной поцарапанной машине – гордости управы. Из школы, где шел урок, на них смотрели молча и с неодобрением. Только Марыля вертелась рядом и строила глазки тому, что помоложе, пока я не пригрозил, что накажу за прогул.
От кружечки оба отказались: на службе.
– Что я мог увидеть, господа гарды? Я же в городе почти не бываю, просто времени нет.
– Допустим. Но, может, вы здесь что заметили? – спросил старший.
Молоденький все таращился в окно, искал глазами Макдун.
– Это что же? Или вы думаете, кто-то из моих совершил убийство?
– Ну отчего же сразу убийство?
– Отсюда до города путь неблизкий, а машины у моих детей нет. На вечерней перекличке присутствовали все, на утренней – тоже, можете спросить воспитательниц и прислугу. Даже если кто-то и ушел самовольно в город, он вряд ли вернулся бы до утра.
– Ну отчего же сразу? – снова сказал второй, почесав под нашивкой на плече. Кажется, сестрички не сообщили ему про скандал, иначе он не выглядел бы таким смущенным.
– У нее что-нибудь украли?
– В том и дело, что ничего, – оживился младший. Он тер в пальцах обломок сиреневой ветки. – Но зато…
Он осекся. Старший поглядел на него и покрутил пальцем у виска.
– У нее выпили кровь, – сказал я.
– Вот проклятый хутор, – выругался гард. – И вы все знаете.
– Женщины болтают. И все ж таки я не понимаю – что ж она, ночью по улицам одна гуляла?
Выходило, что дама-попечительница пошла вечером в единственный ресторан городка. Сестричек с собой не взяла, а шофер ждал ее на улице – да так и не дождался. А тело нашел в проулке патрон ресторанчика, когда уже после закрытия выставлял туда мусорные мешки.
– Раз не крали, значит, точно не мои. – Выходит, сестрички не проговорились. Одно хорошо в этом деле – про те пробирки теперь и вовсе не вспомнят.
Гарды дождались перерыва. Сперва они хотели допрашивать детей поодиночке, но, когда их окружило выбежавшее из школы воинство, растерялись. И вопросы, кажется, задавали уже больше для очистки совести.
Малышня вертелась вокруг стражей порядка без всякого стыда, глазела на нашивки и блестящие пуговицы.
– Дяденька, он у вас настоящий? – приплясывал Черненко вокруг младшего, разглядывая торчащий из кобуры «зигзаг». – А вы с него убивали? Дяденька, а можно пострелять?