Статьи и разборы
«Декабристы» Толстого: камертон к роману
В наброске предисловия, которое Толстой хотел предпослать роману «1805-й год», говорилось: «В 1856 году я начал писать повесть с известным направлением и героем, который должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию» (13, 54). Кэтрин Фойер показала, что в 1856–1857 годах этот замысел, скорее всего, вылился в дошедшую в отрывках повесть «Отъезжее поле»[214]. Затем последовал роман, начатый в 1863 году. Шкловский писал в «Тетиве»:
Первоначально Толстой в романе, задуманном под названием «Декабристы», показал старика Пьера и старуху Наташу; они были уже предназначены для новых разочарований, для видения через них эпохи, жизни России после крымского поражения[215].
Три главы под названием «Декабристы» были напечатаны только в 1884 году в сборнике «XXV лет». Много писали о том, почему Толстой отбросил этот замысел, изучали его связи с «Войной и миром». При всем том самому тексту «Декабристов», кажется, уделялось недостаточно внимания. Хотелось бы понять не только то, что в нем предвосхищает «Войну и мир» и почему роман не был продолжен, но и то, что там есть в наличии.
Сияющий Лабазов. Тот же Шкловский заметил зарождение в «Декабристах» некоторых мотивов «Войны и мира»:
Декабрист вернулся в эпоху после Крымской кампании в Москву. Завтра он увидит новых людей, сегодня с сыном он едет в баню. Он возвращается домой, и жена (Наталья), как и всегда, говорит ему привычные слова, что он такой чистый, что «даже светится».
Роман о декабристе не был кончен, не был напечатан, но сцена осталась.
В «Войне и мире» Наташа Ростова, увидав Пьера после его плена, говорит Мари:
«– Он сделался какой-то чистый, гладкий, свежий; точно из бани; ты понимаешь? морально из бани… И сюртучок коротенький и стриженые волосы; точно, ну, точно из бани… папа, бывало» (4-4-17).
Совпадение не случайно.
Содержание сцены большого ненаписанного романа превратилось в написанную сцену нового романа.
Сохранилась фраза о бане, причем она в «Войне и мире» стала метафорической, но, возможно, возникла из воспоминания о примиренном, постаревшем декабристе[216].
Шкловский обычно полагался на память, и вот что он имел в виду, когда писал «даже светится»:
…отец и сын с сморщенными оконечностями пальцев и лоснящимися щеками и лбами (у отца особенно блестела лысина), с распушившимися белыми и черными волосами и сияющими лицами вошли в комнату.
– Светлее стало, как вы вошли, – сказала Наталья Николаевна. – Батюшки, как бел![217]
Петр является источником света – и не только потому, что он «свет очей» для своей жены. В «Войне и мире» акценты переставлены: в центре не внутренний свет, а метаморфоза, духовное и телесное очищение. Пьер в плену прошел очищающее горнило страданий. В результате он достиг того уровня духовного роста, который Юнг называет индивидуацией – став интегрированной, цельной личностью, достиг полного владения собой и примирения с миром[218]. Это ослабленная аналогия страданиям каторги и как бы прививка от них.
Итак, Петр Лабазов вносит с собою свет. Мифопоэтический мотив света очень силен, свет этимологически сродни святости, просто так таким мотивом не кидаются, и необязательно делать его метафорой, чтобы он оказывал воздействие. Достаточно иллюстрировать его вариациями: сияние, блестеть, белый, лосниться[219]. Светящийся Пьер – это более сильный образ, чем Пьер внутренне омытый.
Этот образ мог быть основан на личном впечатлении автора от знакомства с декабристом Сергеем Григорьевичем Волконским (1788–1865), освобожденным из сибирской ссылки в 1855 году. Толстой мог встретить его в 1856 году в Москве, об этом есть его устный рассказ[220]. Известно, что они встретились в 1860 году во Флоренции, где писатель провел недели две, о чем сообщалось в переписке Боткиных[221]. Он воспринял Волконского как духовно прекрасного человека, не отягченного мыслью о мщении и не зацикленного на своей былой роли, а настроенного позитивно и радостно, – человека глубоко религиозного и чтущего столь близкую самому Толстому «народную мысль». Предпочитать из числа всех вернувшихся именно Волконского было в духе славянофилов. По словам И. Аксакова, написавшего его некролог, Волконский
возвратился в Москву маститым старцем, умудренным и примиренным, полным горячего, радостного сочувствия к реформам царствования Александра II, преимущественно к крестьянскому делу, полным незыблемой веры в Россию и любви к ней, и высокой внутренней простоты[222].
Это и есть ключ к Лабазову. Другой ключ – само его имя. Теперь стало общим местом, что будущий Пьер – Лабазов имеет прямое отношение к такому известному лицу, как предводитель масонов А. Ф. Лабзин, создавший в 1800 году московскую ложу «Умирающий сфинкс». Эйхенбаум связывал имя декабриста с прожектером Дмитрием Завалишиным, опираясь на перевернутое созвучие «завал-лаваз» и на идейное сходство его квазифилософских построений со взглядами Толстого. Завалишин был энтузиастом нравственного самоусовершенствования. Орден восстановления, основанный им в 1824 году с разрешения, но без одобрения царя, имел все признаки масонской ложи, однако состоял в нем только сам основатель. Тема внутреннего усовершенствования потом прозвучит в «Войне и мире».
Кэтрин Фойер считала, что образы этих героев в старости оказали как бы «задним числом» некоторое влияние на их образы в «Войне и мире», где они молоды. Так, по ее мнению, всепримиренность старого Пьера в «Декабристах» бросает отсвет на Пьера в романе, лишая его энергии и мужественности. Она права: мы помним, как герой вдруг расслабился, опустился и состарился после дуэли – это был relapse его изначальной старости.
А с другой стороны, писала Фойер, нельзя слишком тесно отождествлять персонажей неоконченного романа с героями «Войны и мира», потому что генезис тут был отнюдь не прямолинейным – действующие лица раздваивались, сливались, получали автобиографические черты. Это касается и героинь. Первоначальные наброски Наташи – грациозный бесенок, девочка слишком чистая, чтобы понимать опасность движущих ею чувственных импульсов, поющая девушка. Фойер нашла этот тип личности в романе «Декабристы», отождествив его со спонтанной Соней Лабазовой – дочерью декабриста. Но кроме того, по всей вероятности, поэтическая фигура Натальи Николаевны из «Декабристов» есть итог развития именно своевольной Наташи, enfant terrible, каким она изображена в экспозиции романа. Нужно ли считать, что это один и тот же характер? Мне кажется, что да, и помочь тут могут мифопоэтические структуры, бросающие свет на глубинный смысл образа.
Достоинство женщины. Шиллеровская цитата и ее роль в «Декабристах». Портрет декабристки Лабазовой дан в семейной интимной атмосфере, она показана через бытовые действия.
– Не на ту, не на ту, Гавриловна, Катя, – тотчас же заговорила Наталья Николаевна, обращаясь к девушкам, стелившим постель, и одной рукой, как будто мимоходом, оправляя взбившиеся волосы дочери. Не останавливаясь и не торопясь, Наталья Николаевна убиралась, и к приезду мужа и сына все было готово: сундуков уж не было в комнатах; в спальне Пьера все было так же, как было десятки лет в Иркутске: халат, трубка, табакерка, вода с сахаром, Евангелие, которое он читал на ночь, и даже образок прилип как-то над кроватью на пышных обоях комнат Шевалье, который не употреблял этого украшения, но которое явилось в этот вечер во всех комнатах третьего отделения гостиницы[223].
Героиня – воплощенная забота. Вспомним сцены «заботы» из «Анны Карениной», описывающие человеческую реализацию Кити в уходе за умирающим братом Левина, – они наследуют сцене с Натальей Николаевной и ее бытовым героизмом.
Те самые подробности, одна мысль о которых приводила ее мужа в ужас, тотчас же обратили ее внимание. Она послала за доктором, послала в аптеку, заставила приехавшую с ней девушку и Марью Николаевну месть, стирать пыль, мыть, что-то сама обмывала, промывала, что-то подкладывала под одеяло. Что-то по ее распоряжению вносили и уносили из комнаты больного. Сама она несколько раз ходила в свой нумер, не обращая внимания на проходивших ей навстречу господ, доставала и приносила простыни, наволочки, полотенцы, рубашки <…>.
Вернувшись с стклянкой, Левин нашел уже больного уложенным и все вокруг него совершенно измененным. Тяжелый запах заменился запахом уксуса с духами, который, выставив губы и раздув румяные щеки, Кити прыскала в трубочку. Пыли нигде не было видно, под кроватью был ковер. На столе стояли аккуратно стклянки, графин и сложено было нужное белье и работа broderie anglaise Кити. На другом столе, у кровати больного, было питье, свеча и порошки. Сам больной, вымытый и причесанный, лежал на чистых простынях, на высоко поднятых подушках, в чистой рубашке с белым воротником около неестественно тонкой шеи и с новым выражением надежды, не спуская глаз, смотрел на Кити[224].
Толстой изображает удивление и восхищение перед теми вещами, которые юная женщина знает интуитивно. По мысли Левина, это то, что Господь открыл простецам, скрыв от умных[225]. Это знание у обеих героинь одинаково и касается не только дел бытовых: так, Наталья ухитрилась прилепить к стене образок, которого не было у вольнодумного француза – хозяина гостиницы; а Кити уговорила нигилиста Николая собороваться.