В обоих текстах Толстой идет против новейших требований насчет равенства полов, в том числе и в выборе профессий. Позже, в «Анне Карениной», он сделает следующий «антипрогрессивный» вывод о Кити, подчеркивающий как одинаковую важность, так и дополнительную дистрибуцию сфер мужского и женского героизма:
В ней было возбуждение и быстрота соображения, которые появляются у мужчин пред сражением, борьбой, в опасные и решительные минуты жизни, те минуты, когда раз навсегда мужчина показывает свою цену и то, что все прошедшее его было не даром, а приготовлением к этим минутам[226].
Затем героиня «Декабристов» отдыхает, и автор рисует ее портрет в статике. Это женщина рано перегоревшая:
Наталья Николаевна, убравшись, оправила свои, несмотря на дорогу, чистые воротнички и рукавчики, причесалась и села против стола. Ее прекрасные черные глаза устремились куда-то далеко; она смотрела и отдыхала. Она, казалось, отдыхала не от одного раскладыванья, не от одной дороги, не от одних тяжелых годов – она отдыхала, казалось, от целой жизни, и та даль, в которую она смотрела, на которой представлялись ей живые любимые лица, и была тот отдых, которого она желала. Был ли это подвиг любви, который она совершила для своего мужа, та ли любовь, которую она пережила к детям, когда они были малы, была ли это тяжелая потеря, или это была особенность ее характера, – только всякий, взглянув на эту женщину, должен был понять, что от нее ждать нечего, что и что ничего от нее не осталось. Осталось достойное уважения что-то прекрасное и грустное, как воспоминание, как лунный свет.
Повествование отнесено к 1855–1856 годам, то есть героине должно быть за шестьдесят – естественно, по тем временам, что женская жизнь ее кончена. Вероятно, Толстой имеет в виду нечто другое, когда говорит, что «ничего от нее не осталось» и ждать от нее нечего: что-то вроде «кончился завод», духовные силы иссякли? Ключевая здесь фраза – «она уже давно когда-то положила всю себя в жизнь» – представляет собою как бы ту формулу, к которой подводит развитие образа Наташи Ростовой на страницах «Войны и мира». Там жизнь – это сверхценность. Юная Наташа вносит оживление в жизнь окружающих, потом она оживляет поникшего было князя Андрея. Хотя Наташа-мать делает только первые шаги, чтобы отдать всю себя без остатка жизни мужа и семьи, нет никаких сомнений, что в конце этого пути она окажется Натальей Николаевной, которая «положила всю себя в жизнь». Для Толстого это и есть женский героизм.
От нескольких бытовых негативных характеристик Лабазовой он делает почти незаметный шаг к мифопоэтическому выводу:
Нельзя было себе представить ее иначе, как окруженную почтением и всеми удобствами жизни. Чтоб она когда-нибудь была голодна и ела бы жадно, или чтобы на ней было грязное белье, или чтобы она спотыкнулась, или забыла бы высморкаться – этого не могло с ней случиться. Это было физически невозможно. Отчего это так было – не знаю, но всякое ее движение было величавость, грация, милость для всех тех, которые могли пользоваться ее видом…[227]
Итоговая формула впечатления, производимого Натальей Николаевной, – это величавость, грация[228], милость. В светском регистре величавость и милость суть атрибуты монарха, а грация – это характеристика прекрасного облика, изящество. Но вспомним, что тут имеются также сакральные коннотации. Ведь центральное значение слова gratia – это и есть милость, или харизма, или благодать. Gratiae plena – говорится о Деве Марии именно в значении благодати и/или милости. Античные грации – богини не красоты, а привлекательности (Anmut, Grazie)[229]. Толстой строит мифопоэтический ореол героини из общеевропейских религиозных и культурных символов.
Живое совершенство. Как изобразить женское совершенство? Толстой идет от негатива. О Наталье Николаевне нельзя и подумать, «чтоб она когда-нибудь была голодна и ела бы жадно, или чтобы на ней было грязное белье, или чтобы она спотыкнулась, или забыла бы высморкаться – этого не могло с ней случиться. Это было физически невозможно». Она одевается в платье, сшитое ею в Сибири, – и даже это платье не старомодно, а по-своему красиво и достойно. Даже рукавчики на ней чистые, несмотря на дорогу.
Напомним архетипический случай женского совершенства – явление пушкинской Татьяны в восьмой главе, также описанное через ряд отрицаний: тут единственное утвердительное выражение – непереводимое французское, и оно прозвучало лукаво.
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей…
Всё тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du comme il faut… (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)
Следует еще один залп отрицаний:
…
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (Не могу…
Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести.
Непереводимость только подчеркивает и «несказанность» облика героини, и игру вокруг этой невыразимости. Единственное, что утверждается здесь об облике Татьяны, – это фраза: «Беспечной прелестью мила»[230]; однако от нее тут же следует переход обратно к отрицаниям:
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы;
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.
В книге эмигрантского автора А. С. Позова говорится о софийности образа Татьяны:
Величие и красота Татьяны – в ее духовной метаморфозе… «И прелесть важной простоты» в ней, простота ума и духа. Второе – это покой, исихия, невозмутимость, бесстрастие <…> Не смерть ума и чувств, а их замирение. В образе Татьяны Пушкин сумел показать красоту человека преображенного, человека, победившего самого себя, человека просветленного, <…> увидел в облике Татьяны незримый, духовный «тихий свет», разглядел фаворские черты. Эта красота неуловима, и для описания ее нет слов на человеческом языке[231].
Автор считает Татьяну наиболее полным и совершенным образом вечно-женственного, понятого как посредник между небом и землей, Богом и природою, имеющим двойное бытие, земное и небесное. Кажется, таков же умысел и толстовского наброска с его и скрытыми, и явными мифопоэтическими аллюзиями.
Это только подтверждает предполагаемую мною мифологическую подкладку и в образах юной Наташи, которые, как я попыталась показать выше, строятся на «ангельских» аллюзиях и «птичьих» сравнениях.
В середине своего портрета отдыхающей декабристки Толстой приводит цитату:
Sie pflegen und weben
Himmlische Rosen ins irdische Leben.
Она знала этот стих и любила его, но не руководилась им. Вся натура ее была выражением этой мысли, вся жизнь ее была одним этим бессознательным вплетением невидимых роз в жизнь всех людей, с которыми она встречалась. Она поехала за мужем в Сибирь только потому, что она его любила; она не думала о том, что она может сделать для него, и невольно делала все: стелила ему постель, укладывала его вещи, готовила обед и чай, а главное, была всегда там, где он был, и больше счастия ни одна женщина не могла бы дать своему мужу[232].
Шиллеровская цитата – главный ключ к образу Наталии Николаевны. Стихотворение Ф. Шиллера «Достоинство женщин» было написано им в 1795 году вместе с рядом других философских стихотворений – после длительного перерыва, посвященного университетскому преподаванию и ученым занятиям, после появления цикла классических его статей на темы эстетики. Цитата из Шиллера должна прояснить смысл образа Наталии Николаевны, как он намечен в «Декабристах».
Фраза «Sie pflegen und weben / Himmlische Rosen ins irdische Leben» в переводе значит: «Они лелеют и вплетают небесные розы в земную жизнь». Вот, однако, первая строфа этого стихотворения в оригинале и в переводе Т. Спендиаровой:
Ehret die Frauen! sie flechten und weben
Himmlische Rosen ins irdische Leben,
Flechten der Liebe beglückendes Band,
Und in der Grazie züchtigem Schleier
Nähren sie wachsam das ewige Feuer
Schöner Gefühle mit heiliger Hand[233].
Женщинам слава! Искусно вплетая
В жизнь эту розы небесного рая,
Узы любви они сладостно вьют.
В туники граций одевшись стыдливо,
Женщины бережно и терпеливо
Чувства извечный огонь стерегут.
Посвящено это сочинение противопоставлению двух начал – мужского, вечно-непокорного, деятельно-разрушительного, и женского, кротко-созидательного, поданного в ореоле святости (Himmlische Rosen, небесные розы, mit heiliger Hand, святою рукой).
В раннем рукописном варианте «Декабристов» в шиллеровской цитате вместо himmlische, небесные, как это было в подлиннике, стоит unsichtbare, невидимые. В оригинале нет и никакого «лелеют»: вместо толстовского pflegen стоит flechten – плести наряду с weben – ткать. Получается, Толстой процитировал Шиллера с двумя «ошибками».