Как и бабушка, спасенная от участи какой-нибудь Кабанихи (кстати, Марфы), мать Нади не соответствует знакомым стереотипам: «И ее невестка[249], мать Нади, Нина Ивановна, белокурая, сильно затянутая, в pince-nez и с бриллиантами на каждом пальце»: Нина Ивановна носит пенсне, как ученая женщина, но у нее бриллианты на каждом пальце, которые с этой ролью не вяжутся. Она музицирует и играет в любительском театре: ср. «ведь мама небось по-французски говорит, в спектаклях участвует».
«И отец Андрей, <…> и его сын Андрей Андреич, жених Нади, полный и красивый, с вьющимися волосами, похожий на артиста или художника, – все трое говорили о гипнотизме». Еще один персонаж, не поддающийся старым классификациям: полный, красивый попович с артистическими вьющимися волосами – попович, которому раньше бы полагалось «топтать рассохлые сапоги» в погоне за наукой или революцией, а не играть на скрипке. Он выбился из своего сословия, как и мифический отец Нади, женившийся на «интеллигентной» Нине Ивановне – очевидно, бедной дворянке. Она же попала в купеческую семью и, овдовев, оказалась в полной зависимости от традиционно религиозной свекрови. Деваться ей некуда, но она все-таки старается держать фасон – постоянно утверждает свой статус интеллигентной женщины. Как полагалось тогда в этом слое, она не верит в Бога.
О чем на самом деле спор? Мать
– Стало быть, вы верите в гипнотизм? – спросил отец Андрей у Нины Ивановны.
– Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, – ответила Нина Ивановна, придавая своему лицу очень серьезное, даже строгое выражение, – но должна сознаться, что в природе есть много таинственного и непонятного.
– Совершенно с вами согласен, хотя должен прибавить от себя, что вера значительно сокращает нам область таинственного.
Подали большую, очень жирную индейку. Отец Андрей и Нина Ивановна продолжали свой разговор. У Нины Ивановны блестели бриллианты на пальцах, потом на глазах заблестели слезы, она заволновалась.
– Хотя я и не смею спорить с вами, – сказала она, – но согласитесь, в жизни так много неразрешимых загадок!
– Ни одной, смею вас уверить.
Это, конечно, глупый и провинциальный диалог – сама формулировка отца Андрея, казалось бы, смехотворна: «Вы верите в гипнотизм?» На самом деле она провокационна: мы пока находимся в зоне теократии, и священник пока начальство. Нина Ивановна должна ему ответить, что верить можно только в Бога. Поэтому она осторожна в ответе: «Я не могу, конечно, утверждать, что я верю». В раннем тексте стояло «верю в гипнотизм», а в окончательном – появилась неопределенность. О. Андрей добавляет, что «вера значительно сокращает нам область таинственного», – подразумевая уже веру религиозную, в соответствии с катехизисом, где вера определяется как знание о невидимом мире. В ранней версии диалога Нина Ивановна на это отвечала: «Батюшка, а если я не могу верить?» – то есть верить в Бога. Без этого признания непонятно, почему в следующий миг «у Нины Ивановны блестели бриллианты на пальцах, потом на глазах заблестели слезы». Чехов, должно быть, решил, что и так угадывается ее разуверение в жизни, которое здесь важнее, чем неверие в Бога. Понятно, что ей нужно, чтобы в жизни было «так много неразрешимых загадок» – раз есть они, то есть и надежда. Поэтому так безжалостно звучит фраза попа «Ни одной, смею вас уверить»? Кроме всего, мир церкви – это мир мужей, мужчин, им ведомы все ответы, а бедная глупенькая Нина Ивановна только недоумевает и ищет ответы в чтении, в гомеопатии, в спиритизме, в своих «сомнениях».
Надя видит, что мать оживает и молодеет при гостях, но думает, что это эффект вечернего освещения или точки зрения: «– А я вот сижу и смотрю отсюда на маму, – сказала Надя. – Она кажется отсюда такой молодой!»
Это и есть загадка Нины Ивановны – она кажется молодой, потому что не может забыть, что хочет жить, и несчастна, потому что не способна на то, чтобы выйти из зависимости. Она все время читает книги и много плачет.
Уже в начале рассказа читатель может заметить, что все три поколения женщин Шуминых связаны общей чертой – повышенной плаксивостью. Бабушка плачет, молясь, Нина Ивановна плачет по ночам, и Наде с самого начала рассказа хочется плакать, и она несколько раз плачет в течение его.
Вот Нина Ивановна, заплаканная, со стаканом минеральной воды. <…> Теперь Надя поцеловала мать и пошла с ней рядом.
– О чем ты плакала, мама? – спросила она.
Та излагает содержание сентиментальной повести, которую читала на ночь и плакала, а утром вспомнила о ней – с тем же результатом. Надя пытается обратить ее внимание на себя и жалуется, что не спит по ночам. И тут Чехов рисует Нину Ивановну совершенной дурой – в ответ она говорит:
А когда я не сплю по ночам, то закрываю глаза крепко-крепко, вот этак, и рисую себе Анну Каренину, как она ходит и как говорит, или рисую что-нибудь историческое, из древнего мира…
Сюжет в том и состоит, что героиня постоянно корректирует свои представления о близких. Наде казалось, что ее мать необыкновенная женщина, а все ее увлечения имеют «глубокий, таинственный смысл». Ночью она понимает нечто важное о своей матери:
Спать не хотелось, на душе было непокойно, тяжело. Она сидела, положив голову на колени, и думала о женихе, о свадьбе… Вспомнила она почему-то, что ее мать не любила своего покойного мужа и теперь ничего не имела, жила в полной зависимости от своей свекрови, бабули. И Надя, как ни думала, не могла сообразить, почему до сих пор она видела в своей матери что-то особенное, необыкновенное, почему не замечала простой, обыкновенной, несчастной женщины.
Мать, оказывается, не любила мужа – не зря она рисует себе Анну Каренину. Надя сознает, что причуды матери – это просто метания несчастной женщины. Когда она впервые почувствовала, что мать ее не понимает, «ей даже страшно стало, захотелось спрятаться». На следующую ночь все разъясняется. Мать оказывается не на ее стороне: Надя хочет отменить свадьбу и уехать, но Нина Ивановна страшно пугается. Она отделывается пословицами и общими местами, начинает молоть чушь, но чушь, направленную против дочери, со встроенной собственной жалобой:
– Да, – сказала Нина Ивановна, помолчав. – Давно ли ты была ребенком, девочкой, а теперь уже невеста. В природе постоянный обмен веществ. И не заметишь, как сама станешь матерью и старухой, и будет у тебя такая же строптивая дочка, как у меня.
Надя считает, что мать, с ее несчастной жизнью, должна предотвратить ошибку, спасти дочь от такой же несчастной судьбы, брака с нелюбимым. Однако она ошибается: Нина Ивановна думает вовсе не о дочери и ее благе, а о себе:
Нина Ивановна порывисто села. – Ты и твоя бабка мучаете меня! – сказала она, вспыхнув. – Я жить хочу! жить! – повторила она и раза два ударила кулачком по груди. – Дайте же мне свободу! Я еще молода, я жить хочу, а вы из меня старуху сделали!
Мать хочет наконец сбыть Надю с рук, видимо рассчитывая, что один на один со стареющей свекровью она как-нибудь справится – сможет потребовать себе большей свободы.
По возвращении беглой дочери на каникулы Нина Ивановна окажется сильно постаревшей и подурневшей – она «как-то осунулась вся», хоть и затянута по-прежнему, и блещет теми же бриллиантами. О ее большей независимости нет и речи. Зная о своей предательской роли – одной из причин побега дочери, она ведет себя как виноватая. Ее «вольнодумный» мистический настрой преображается в «религиозное философствование»: она «думает, думает», но как-то без толку. Кажется, что она еще поглупела – хотя куда уж дальше:
– А я, как видишь, стала религиозной, – сказала она. – Знаешь, я теперь занимаюсь философией и все думаю, думаю… И для меня теперь многое стало ясно, как день. Прежде всего, надо, мне кажется, чтобы вся жизнь проходила как сквозь призму <…> то есть, другими словами, надо, чтобы жизнь в сознании делилась на простейшие элементы, как бы на семь основных цветов, и каждый элемент надо изучать в отдельности.
Может, эта идея как-то связана с ее бриллиантами, разлагающими свет? А может быть, это вид автопсихотерапии: ведь разложенная «на простейшие элементы» мысль уже не так разительна, с ней как-то можно справиться, обмануть себя… В ранней версии Нина Ивановна переставала читать, признавала, что для нее как женщины все кончено, и отказывалась от всех надежд. Видно, Чехов ощутил, что это была бы слишком реалистичная оценка ситуации и слишком решительное поведение для такого характера. В окончательном тексте он подчеркнул неадекватность ее ответа на случившееся: «религиозная философия» Нины Ивановны – это очередной повод для эскапизма.
Кстати, «Религиозно-философские собрания» в Петербурге существовали с 1901, а были закрыты Победоносцевым именно в апреле 1903 года – когда переписывался рассказ.
Картина художника Шишмачевского: Надя. Культурный попович мог бы стать героем романа – молчаливый кудрявый красавец-скрипач с филологическим образованием. Он страстно влюблен в Надю – красивую, здоровую, как она характеризуется в романе, однако безнадежно то ли холодную, то ли заторможенную.
Он десять лет назад кончил в университете по филологическому факультету, но нигде не служил, определенного дела не имел и лишь изредка принимал участие в концертах с благотворительною целью; и в городе называли его артистом.
Андрей Андреич достаточно богат, чтобы не служить, и только изредка играет на скрипке.
Перед вечером приходил Андрей Андреич и по обыкновению долго играл на скрипке. Вообще он был неразговорчив и любил скрипку, быть может, потому, что во время игры можно было молчать. В одиннадцатом часу, уходя домой, уже в пальто, он обнял Надю и стал жадно целовать ее лицо, плечи, руки.
– Дорогая, милая моя, прекрасная!.. – бормотал он. – О, как я счастлив! Я безумствую от восторга!