в Москву, автор встречает молодого офицера, который рассказывает ему об окопах; по мере приближения к нормальной жизни боевой офицер преображается в обыкновенного мальчика. Оба этих очерка также перепечатаны только в ПСС.
Очерк «В окопах» выводит повествование из фронтовой конкретики к общим темам и замыкает цикл фронтовых зарисовок в обоих изданиях книги «На войне», и лишь за ним следуют «Пленные», «Париж», «Макс Вук»: свой цикл 1914 года Толстой закольцевал этими тремя обобщающими эссе, написанными, однако, еще до его погружения в армейскую стихию.
В книге «На войне» (первом варианте 6 тома собрания сочинений, 1915) фронтовые очерки 1914 года сгруппированы под тремя подзаголовками: «От Москвы до Томашева (август)», «От Москвы до Ярослава», «От Львова до Карпат». Во втором издании (1916) они делятся на два цикла: «По Волыни» (август 1914) и «По Галиции» (октябрь 1914).
В феврале 1915 года Толстой был командирован от тех же «Русских ведомостей» на Кавказский фронт, где Россия противостояла Турции, союзнице Германии. Он продолжал публиковать свои впечатления под тем же общим названием «Письма с пути», продолжая их нумерацию, начатую на Юго-Западном фронте – с XVII по XXIV.
При проверке de visu выяснилось, что библиографические сведения, повторяющиеся во всех собраниях сочинений Толстого, неверны. Очерки якобы печатались в номерах 37, 44, 45, 47, 50, 52, 57, 61 за 15, 24, 25, 27 февраля и 3, 5, 11, 15 марта. Однако в номерах 44 и 45 «Русских ведомостей» за 24 и 25 февраля 1915 года корреспонденции Толстого ответствуют. По утверждению комментаторов ПСС, Толстой в № 44 от 24 февраля якобы напечатал Письмо XVIII, посвященное кавказскому отделу Всероссийского земского союза. Но там его нет. (Этот текст см. в Приложении к ПСС, т. 3.) Письма XIX в газете также не обнаружилось: после Письма XVII, вышедшего 15 февраля 1915 (№ 37), в выпуске от 27 февраля (№ 47) дано сразу Письмо XX.
Чем это объяснить? Письмо XVIII начинается сухим отчетом о работе Всероссийского земского союза на Кавказе; следуют описание военного Тифлиса и жанровые сценки на похоронах и в благотворительном кафе – то есть весь этот материал не является военной корреспонденцией в строгом смысле слова. Письмо XIX, если бы не было в каком-то виде все-таки напечатано, вероятнее всего тоже сохранилось бы в архиве, как Письмо XVIII. Но нам кажется, что оно все же дошло до нас в начале главки 2 книжного текста «На Кавказе»: первую половину ее составляют живописные сцены толчеи и коррупции на тифлисском вокзале, которые могли вызвать те же возражения, что и Письмо XVIII: это еще не была военная корреспонденция.
Во второй половине главки 2 излагается рассказ безымянного офицера-попутчика о массовом переходе аджарцев на сторону турок и об огромных турецких потерях. Можно предположить, что это и было Письмо XIX. Вызвать цензурное недовольство могли тут шокирующие картины истребления турок под Сарыкамышем (сам офицер-рассказчик не мог больше убивать – у него «становились волосы дыбом»), включая историю об ущельях, заполненных оттаивающими трупами турецких солдат, с бьющими оттуда газовыми «вулканчиками». Так или иначе, этот текст в газете напечатан не был и впервые появился только во втором издании книги «На войне».
В начале февраля Толстой приехал поездом в Тифлис, где и переночевал. До Батума он добирался автомобилем, присланным за ним Земсоюзом. По дороге еще раз остановился – в лазарете, принадлежавшем тому же учреждению. Ясно, что сведения о работе Земсоюза на Кавказе, содержавшиеся в неопубликованном тогда Письме XVIII, и гораздо более подробное изложение той же темы в начале Письма ХХ почерпнуты им из бесед с людьми, принимавшими его у себя в пути и затем в Батуме.
Оттуда писатель выезжал на приморские позиции. Хотя из корреспонденций все географические названия цензурой вычеркивались, о своем местопребывании он сумел сообщить читателям в конце письма XX: «Увидите сами, – любопытное зрелище: пока заряжают пушку, наводят, дают огонь, ничего на горе не видно, а после выстрела сейчас же показывается где-нибудь усатая рожа, и по всей горе – „ба-тум“, „ба-тум“, „ба-тум“ затрещат ихние винтовки…»[282]
По первоначальному плану Толстой должен был вернуться в Тифлис, а потом отправиться в Карс и Караурган[283]. Но из очерков явствует, что в течение всей этой командировки он оставался в прибрежной полосе, перемещаясь на пароходе к югу, в очередные – неназванные – приморские городки, и оттуда поднимался в горы, на позиции. Сам он сознавал ущербность своего корреспондентства: «Подумаешь, – очень нужны геморроидальным подписчикам Р<усских> В<едомостей> письма с Кавказа, где и войны-то никакой нет»[284].
Туда, где происходили самые интересные военные события, он так и не добрался: в Карс его не направили. Корреспондентом «Русских ведомостей» там был Ф. Крюков, казацкий писатель, дававший очень подробные военные обзоры – в феврале 1915-го это была серия «За Карсом», потом «В Азербейджане». В том же феврале очерки из Польши в «Русских ведомостях» печатал В. Брюсов; военные материалы поставляли и шлиссельбуржец Ник. Морозов, и эсер С. М-ский (Мстиславский[285]), и еврейский фольклорист С. Ан-ский (Ш. Раппопорт). Рассказов было очень мало, изредка их присылал Серафимович.
Вернувшись с Кавказа домой, Толстой быстро напечатал остальные «Письма с пути» (XXI, XXII, XXIII и XXIV, «Русские ведомости», 3, 5, 11 и 15 марта 1915). Ему явно не терпелось перейти от военных очерков к военной беллетристике, и уже 22 марта 1915 года в газете появился рассказ «На горе», прямо связанный с кавказскими впечатлениями. В апреле РВ издали его рассказ «Анна Зисерман», в мае появилась «Шарлота», в июне в двух номерах – «Буря», в ноябре – в трех номерах – «Спасенный» (потом получивший название «Под водой»). Зная, что читатели ожидают от него очередного очерка, он давал уточняющий подзаголовок «Рассказ».
В феврале – марте 1916 года Толстой послан был от «Русских ведомостей» в Англию в составе группы русских писателей и журналистов. Корреспонденции, написанные им во время и по следам этого путешествия, с марта по май, и объединенные под заглавием «В гостях у англичан», составили цикл «Поездка в Англию». Толстой успел включить его в то же второе дополненное издание 6 тома Собрания сочинений (1916), где были перепечатаны, с большими сокращениями[286], и очерки «На Кавказе», и циклы «По Волыни» и «По Галиции». И наконец, в декабре 1916-го он в последний раз отправился на Западный фронт, где оставался несколько недель, но опубликовал об этом только один очерк – «Из дневника на 1917 год» (РВ, 17 января 1917).
Итак, вопреки распространенному мнению, Толстой не «провел на театре военных действий почти три года»[287]. На Юго-Западном фронте он находился всего два месяца – с конца августа по конец октября 1914-го, на Кавказском – меньше месяца в феврале 1915 года; несколько дней пробыл в расположении английского корпуса во Франции – в марте 1916 года – и несколько недель в Минске, откуда он разъезжал по Западному фронту в декабре 1916 – январе 1917 года.
Народ. Как сегодня можно интерпретировать хрестоматийное высказывание Алексея Толстого: «На войне я увидел подлинную жизнь, я принял в ней участие, сорвав с себя застегнутый наглухо черный сюртук символистов. Я увидел русский народ»[288]?
Чем, собственно, мешал ему жить этот черный сюртук? Конечно, тут подразумевается его собственная петербургская литературная юность и «Аполлон», где он состоялся как прозаик, входивший в «молодую редакцию» журнала вместе с Гумилевым и Кузминым; словом, это тот самый сюртук, в котором он, тогда еще худощавый, был сфотографирован в 1909 году – в сорочке со стилизованно мягким воротником и в старинной славянофильской «кучерской» прическе под горшок, она же новомодная парижская. Но зачем ему вздумалось кусать символистов? В. Брюсов (тоже писавший окопные корреспонденции) приветствовал его дебют и печатал Толстого в «Русской мысли»; стихами и прозой А. Белого Толстой насквозь пропитался в пору литературного ученичества и в 1915 году был в восторге от «Петербурга». Блок, не любивший Толстого, и сам давно расстался со своим сюртуком: в отличие от Толстого-белобилетника (которого тогда признали негодным к военной службе из-за повреждения лучевого нерва), Блок был мобилизован и состоял в интендантской части. Акмеист Гумилев, еще один недруг Толстого, черный сюртук которого тот упомянул в своем некрологическом очерке 1921 года, пошел на фронт добровольцем и печатал «Записки кавалериста». Короче, никаких символистов и сюртуков давно не осталось, а денди даже в тылу носили «военные рубашки», то есть гимнастерки, которые Толстой называл «лягушиными рубашками». И вообще к началу войны он уже два года как успел порвать с кругом вскормившего его «Аполлона», переехать в Москву и начать строить все заново.
Более того – вряд ли писатель, выросший в заволжской деревне, впервые встретил народ только на войне. В пьесе «День Ряполовского» (1912) он изобразил симпатичнейшего дворянина-бунтаря, который мутит мужиков, подбивая их на восстание. Народ описан был уморительно смешно и со знанием дела. Вероятно, имелось в виду все же нечто другое. Подобно Софье Федорченко, автору великой книги «Народ на войне», Толстой заглянул в народные мысли и чувства и ощутил свою принадлежность к этому целому. Пафос его военных циклов – единство: внутреннее родство армии и штатских, офицеров и солдат, которые все вместе и есть народ.
Толстой понимал, что от него ждут именно войны, увиденной штатским из штатских; не батальных сцен, а психологических картин и портретов. Но это портреты, выбранные специально, с умыслом. В них ощущается телеология: кажется, ему хотелось показать нового гражданина страны, в котором уже угадывается то, что вскоре будет называться «грядущей Россией», – человека одновременно свободного и ответственного, человека, берущего на себя инициативу