[289]. В очерках осени 1914 года это такие восхитительные фигуры, как доброволец санитар Сусов, душа санитарного поезда, и женщина-врач, материалистка и феминистка, с ним враждующая; кроткие меннониты – сектанты, которым нельзя воевать, а потому они служат санитарами, или энглизированный юный петербуржец А. Н., который для воспитания воли по ночам пробирается в окопы, разнося шоколад и чай.
Встречи с замечательными людьми. Еще в октябре 1914-го сквозной темой толстовских очерков стал Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам. С земским санитарным поездом писатель едет из Москвы в Белосток и по дороге знакомится с уполномоченными Земсоюза – Н. Н. Ковалевским и Тихоном Полнером, толстовцем и общественным деятелем, работавшим с земскими санитарными отрядами еще на японской войне:[290] «О двух этих людей рушился ураган нетерпеливости, успокаивался затем и получал нужное направление». Полнер все пытается дотянуться до своего стакана чаю, но все новые и новые просители никак не дают[291]. В центре внимания Толстого оказывается глава поезда и будущий действительно великий человек – доктор Абрам Соломонович Залманов, главврач военных госпиталей и генерал медицинской службы, будущий врач Ленина – натуропат, геронтолог, основатель русской курортологии, изобретший метод воздействия на капиллярное кровообращение. Залманов в изображении Толстого – «человек с неутомимой силой и страшной жадностью к жизни». Всем, «от санитара до врача, – всем в нашем поезде внушил Залманов это приподнятое отношение: работе ли, отдыху, веселью отдавать все силы»[292]. Толстой с восхищением описывает, как тот проводит свои отпуска – уезжает ловить треску на Белое море или ходить с шарманкой по Италии, а не то прикинется чистильщиком сапог у пароходной пристани или переоденется арабом – предсказателем будущего.
К поезду Земсоюза прицепляют еще один состав, в котором едет другой летучий отряд – и в нем оказывается В. В. Шульгин (в ПСС имя его, тогда узника Владимирской тюрьмы, заменено литерой Ш.), который рассказывает о своем первом бое:
Я знал Шульгина как человека заносчивого, теперь же похудевшее, утомленное лицо его мягко и покорно, словно он уже давно почувствовал и пережил возможную смерть, совсем спокоен <…> За чаем, у наших узеньких столов, при свечах все слушают его рассказ о тех 35 минутах, когда он вошел в первый свой бой, пережил восторг битвы, жажду бежать, стрелять, колоть, затем угрызения совести за этот восторг, словно принадлежащий другому человеку, – не ему, а какому-то театральному, – затем острое напряжение внимания, потом удар, точно палкой по спине, осколком шрапнели, – и потом, когда он вскочил от боли, почти незаметный ожог, – его, стоящего, пронизала австрийская пуля.
Второй интересный попутчик – Н. Н. Львов[293]:
За другим столом Н. Н. Львов, уколотый скептической фразой своего собеседника, сжимает эфес шашки, и лицо его, худое, узкое, тонкое, с бородкой и пепельными кругами под глазами, – и глазами прекрасными и пылающими, – то кажется важным, то мягким, и вслед за гневной тенью промелькнет по нему усмешка; и только в России бывают такие лица; их никогда нельзя определить, сколько чувств проходит по ним, так они изменчивы и своевольны. «Мы слишком много отдали этой войне, – говорит он, – мы стали новым народом, одним великим чувством охвачена вся Россия, все крестьянство; мы вступаем на новый путь, мы пробудились наконец, приняли на себя мировую миссию…»[294]
Думается, скептиком, выступавшим против любой войны и раздраженным великодержавным энтузиазмом Львова, здесь был толстовец Полнер. Характерно, что автора восхищают все персонажи, независимо от их позиции. В кавказских очерках подобную же роль восхитительного нового человека играет генерал Л. (Ляхов)[295].
У стола стоял стройный, широкоплечий человек, в серой черкеске, с костяными патронами и с костяной ручкой кинжала на черном поясе – генерал Л.
Он внимательно оглядел меня: его лицо, с раздвоенной русой бородкой, с небольшими усами над правильным, твердым ртом, с глазами холодными и серыми было чрезвычайно красивое и жуткое. Такие лица запоминаются навсегда; в них, как на камне, отпечаталась воля, преодолевшая страсти. Генерал спокойно выслушал меня, затем сказал: «Увидите на месте сами вверенные мне войска, каждый день мы продвигаемся вперед. Везде, где возможно, я даю место молодым. Честолюбие молодого офицера – в храбрости…»[296]
Тут денщик вводит некоего просителя – отставного полковника, который так фальшиво рассыпается в уверениях, предлагая свои услуги, что генерал после его ухода замечает: «Подобных сотрудников у меня быть не может». Затем входит капитан,
молодой, загорелый, спокойный и бесстрастный; слегка поклонившись, он подал большой конверт с пятью красными печатями и, после приглашения, сел, глядя на носки своих грязных сапог. Генерал быстро сломал печати, прочел донесение и вежливо, как равному, отдал приказание. Капитан поднял умные черные глаза, наклонил голову и вышел, не сказав ни единого слова.
Красота этого нового стиля поведения – во внутреннем сознании равенства, взаимном уважении, предельной простоте и лаконизме. Позднее, в английских зарисовках 1916 года, именно эти черты Толстой будет подчеркивать, восхищаясь британскими офицерами.
Кульминацией кавказских очерков стало документальное описание подвига поручика Орлова, попавшего в турецкое окружение и просидевшего со своей полуротой сорок пять дней на горе в снегу, на сухарях, в одной рубашке. В конце концов он сам вышел в разведку, определил уязвимое место противника и ночью ринулся туда на прорыв со всеми солдатами, унося раненых: «Орлов вывел свою полуроту к морю, к нашим войскам и явился перед офицерами без шапки, одичалый, голодный и веселый; было похоже, что он свалился с того света»[297]. Вся эта история подробнейшим образом описана в толстовском рассказе «На горе», появившемся в газете по горячим следам – сразу вслед за последним «Письмом с пути», посвященным тому же сюжету. Весьма вероятно, что это и есть тот самый загадочный Орлов, который присутствует в московском дневнике Толстого революционного года как неустановленное лицо.
Но и у рядовых Толстой открывает новые черточки. Офицер В. говорит, указывая на одного из своих солдат:
Много в газетах о разных геройских подвигах пишут, а вот этот так и умрет, – никто о нем не узнает. А по-моему он точно герой.
В это время герой проходил мимо; я всмотрелся; весь он был в морщинах, глаза выглядывали из мохнатых каких-то щелок; русая бороденка росла отовсюду, где только могла, ростом был так себе, сам неказист, точно выкопали его где-нибудь плугом, как корягу. В. продолжал:
– Он, изволите видеть, третьей очереди, пригнали его во Владикавказ, заставили перед казармами улицу мести, – словом, на легкую работу; видят, – хилый мужичонка и семейный. Помел он улицу с неделю, явился по начальству и говорит: «Я с Китаем воевал, и с японцем, нам подметать мусор неудобно, уж коли от своего деревенского дела отрешили, дозвольте воевать». Его прогнали, конечно. Взял он хлеба каравай из пекарни, ночью тайком ушел по Военно-грузинской дороге в Тифлис, там порасспрошал, на вокзале проводника побил, – как ты, говорит, с воина смеешь деньги требовать, приехал в Батум[298] и сюда прямо ко мне: «Ваше благородие, слышал, что вы разведчиками командуете. Дозвольте у вас послужить». И с первого же раза проявил отчаянность и не совсем отчаянность, – все-таки отчаянный человек вроде пьяного, а этот линию свою рабочую до конца гнет, и никакого страха у него, разумеется, быть не может. «Ну, думаю, шалишь, брат, я тебя зря терять не хочу». Вот видите, ходит, коли не особенно нужно, он у меня на отдыхе, а беру его в самое что ни на есть трудное дело. И представьте, на днях получаю бумагу из Владикавказа, что он предается суду за побег. Хорошо? Нет, пусть они меня тоже судят. Я им отписал, что такой-то солдат представлен мною к Георгиевскому кресту[299].
Земсоюз. Кавказские же очерки в газетных вариантах насквозь проникнуты темой Всероссийского земского союза. Похоже, что в начале 1915 года Толстой и сам был тесно связан с тамошними людьми – ведь из Тифлиса его забрал их автомобиль и даже жене он оставил для переписки адрес Всероссийского земского союза в Тифлисе[300]. Как мы помним, о Земсоюзе Толстой вкратце писал в неопубликованном Письме XVIII:
У подъезда пыхтел автомобиль; черкес провел меня наверх через клады и канцелярии к князю Сумбатову[301], заведующему кавказским отделом организации Всероссийского земского союза. Деятельность отдела чрезвычайно велика и вглубь Закавказья направлена тремя артериями – на Батум, на Ольты[302], на Игдырь[303]. В каждом направлении имеются разбросанные сетью передовые перевязочные отряды, питательные пункты и лазареты. Через отдел проводится раздача подарков на передовые позиции.
На севере мало знают о Кавказе, о здешней войне, еще меньше – о врачебной помощи; до сих пор я видел только, что раненый и больной солдат попадает в прекрасные санитарные условия; тяжела лишь доставка его с крутых и лесистых гор на пункты. В направлениях Ольты и Игдыря в отрядах Глебова и Полнера горы выше, завалены глубоким снегом; среди турок сильные заболевания; там приходится бороться с бездорожьем, вьюгами и стужей; работа уполномоченных, всех врачей и персонала, попавших в необычные и трудные условия Кавказа, в высшей степени напряженная, заслуживает всяческого внимания в обществе