[315]. Толстой сам становится уполномоченным. Ему предстоит ревизовать условия жизни земсоюзовских дружин, действующих на Западном фронте, – контролировать качество жилых помещений, наличие бань и прачечных, работу всего обслуживающего персонала. Базируясь в Минске, он снова колесит по фронту с земсоюзовскими санитарными поездами. Целый месяц никаких его корреспонденций в газете нет. Лишь 17 января 1917 в РВ появляется статья «Из дневника за 1917 год», где подробно и любовно описана деятельность Земсоюза, а центральное место занимает фигура его начальника – и заместителя князя Г. Е. Львова – Василия Васильевича Вырубова[316]. Жене Толстой писал, что военные впечатления теперь занимают его меньше: «Самое же интересное – это Земский союз – вся организация в работе: это не случайное и преходящее с войной, а новая формировка общества. В. В. Вырубов один из оригинальнейших и замечательнейших людей»[317]. До революции между тем остаются считаные дни, власть уже ничего не контролирует, и никто ее не боится. Его работа о Земсоюзе посвящена как раз тому самому вопросу, из-за которого только что запретили земский съезд, – вопросу о беженцах. Она никогда и нигде не перепечатывалась. Поскольку она показывает писателя в новом и неожиданном ракурсе, а также вводит до сих пор малоисследованную тему, есть смысл привести статью целиком.
Я приехал на фронт из Москвы, из тыла, истерзанный разговорами о том, что Россия вообще кончается, что нельзя продохнуть от грабежей и спекуляций, общество измызгано, все продано и предано, война будет длиться еще пять лет, а если кончится скоро, то еще хуже, и пр., и пр.
Подобное душевное состояние всем знакомо и осточертело, и мне тоже, конечно. Работать, – писать пьесы и повести, – я больше не мог: до книг ли, когда гроза уже за окнами. Таким я приехал в главную квартиру комитета западного фронта всероссийского земского союза.
Первое, что пришлось испытать, – недоумение. На мои вопросы: Скоро ли кончится война? Что вообще с нами будет? Почему отступают румыны за Серет[318] и т. д. мне ответили очень спокойно?
– Не знаем.
– Но если вы ничего не знаете, то как же можно быть спокойным?
– У нас очень много работы, – ответили мне, – нам некогда волноваться по поводу Серета; когда кончится война, – знает Бог, да еще, может быть, копенгагенские[319] журналисты, – спросите у них; а если интересуетесь знать, пропадет Россия или не пропадет, присмотритесь, как здесь работают, что сделано и что предстоит еще сделать.
Мне предоставили полную волю присматриваться, расспрашивать, рыться в книгах, ездить куда угодно: работа союза должна происходить под стеклянным колпаком – правило первое. И то, что пришлось узнать и увидеть – необычайно.
Помню, в начале войны многое казалось истинным откровением. Появились герои среди обычных обывателей. Впервые, с оглядкой и робостью, было произнесено слово «родина». На улицах Варшавы бросали цветы в сибирских стрелков[320]. Мы пережили небывалый подъем и отчаяние, почти гибель.
Все это минуло. Время романтических боев прошло. Не повторятся ни кавалерийские набеги, ни головокружительные обходы галицийских битв, ни падение крепостей, ни отход на сотни верст. Война стала расчетом, фронт – буднями. Учет сил произведен. Неожиданность может исходить только от злой воли.
И вот на фоне этих будней появляется то новое и прочное, что, возникнув на фоне общей сумятицы и потасовки, крепнет сейчас, организуется, становится национальным предприятием. Я говорю о всероссийском земском союзе.
Иностранцы не понимают, сколько ни толкуй, что такое всероссийский земский союз. Думаю, что и многие русские не дали бы по этому поводу точного ответа. Настолько эта организация единственна, своеобразна и пока еще трудно определима. Во многом она еще в потенции, возможности ее неисчерпаемы.
Прежде всего это – свежая организующая сила. Начавшись с десятка санитарных поездов, эвакуирующих раненых в глубь России, союз строит сейчас мосты, сооружает больницы, ангары, целые городки для рабочих, солдат, беженцев, имеет свои механические мастерские, колонны автомобилей, приготовляет палатки, телеги, повозки, сани, кухни, упряжь, одежду, обувь, противогазовые маски и т. д. (Я не считаю тыловых предприятий.) Имеет свои заводы – химические, мыловаренные, кожевенные, лесопильные и др. Собирает на фронте кожи, металлы, тряпье. Раскидывает повсюду питательные и перевязочные пункты, госпитали, бани и прачечные. Приобретает рудники. Организовав «Земгор» – инженерно-строительные дружины, роет окопы. Наконец, в собственных столовых кормит и обучает грамоте более десяти тысяч беженских детей, по большей части сирот, до которых раньше не было никому никакого дела. И не отказывается ни от одной поставки военному ведомству, в каком бы размере ни было предъявлено требование. Всего учреждений западного комитета свыше 1500, и ежемесячный оборот их – около 20 миллионов.
В одном западном комитете работают более 100 000 человек. Все новые людские потоки из Финляндии и Владивостока, с Белого моря и Черного, – киргизы, калмыки, финны, буряты, корейцы и проч. – ежедневно вливаются в распределительные пункты союза. Закупщики материалов разбросаны по всей России и за границей. И, конечно, конец войны не может остановить организующих и строительных работ союза, – только изменит их направление, повернет лицом к тылу.
Вчерашние обыватели, присяжные поверенные, помещики, земцы, инженеры, составляют колеса этого небывалого общественного механизма. Каждому дается работа по плечу и в меру таланта. Соединили этих людей живая здоровая любовь к России, здоровый разум и талантливость руководителей. Здесь не место теории и спорам. Человек определяется сразу. Здесь делают дело – будущее России. Здесь образуются новые мускулы. Россия здесь, а не там, в тылу. И каждый здесь чувствует за спиной дыхание многомиллионного крестьянского народа.
В арабской сказке рыбак вытаскивает сетями со дна морского медный кувшин, открывает, и оттуда выходит джинн-гений. В крутые времена, когда государство трещит по швам, появляются замечательные люди, и именно так, как в сказке: из-за сорванной крышки на диво (или на страх) рыбаку.
Как будто есть невидимые полномочия (их чувствуют сердцем) – поди и делай. Союз составлен из таких людей. Других указаний у них нет, ни установленной меры, ни рамок, ничего. Все предоставлено творчеству. Величайший искус и опасность. И действительно, здесь экзаменуется народ, есть ли в нем организующие, творческие и волевые силы.
Комитет западного фронта всероссийского земского союза возник в феврале 1914 года [ошибка в месяце – должен быть сентябрь или октябрь. – Е. Т.] в Варшаве, когда Василий Васильевич Вырубов начал эвакуацию раненых в поездах союза и разброску питательных и перевязочных пунктов. Эта работа приняла крайнее напряжение во время отхода наших войск. Приходилось принимать меры, чтобы вывозить раненых, имущество, и, задерживаясь везде, где только возможно, обслуживать отставших, кормить голодные толпы беженцев. Все это происходило под огнем, в суматохе обозов, при зареве пылающих деревьев и складов. И комитет естественно вырос в огромную организацию.
Собрание уполномоченных фронта составляет комитет, он выделяет управу, члены которой ведают тридцатью отделами. Председательствует и правит всеми делами В. В. Вырубов. Это – человек сгущенной воли. Он всегда напряжен и тревожен. Где бы он ни появлялся, вокруг него, как вихрь, начинается лихорадка работы.
Сегодня он решает – строить дорогу, а часов в пять утра за стеной (в нашем общежитии) я слышу, как он кричит: «Ты глубоко штатский человек, ты не имеешь права говорить „нельзя“, у нас должны быть свои мастерские!»[321]
После паузы ослабевший голос собеседника возражает: «Откуда же мы их возьмем, что ты, нельзя же, право, так все-таки заноситься». «Должны!» – кричит Вырубов высоким голосом. Засыпая, я слышу целые колонны цифр, затем диктуются телефонограммы.
Это – человек большого роста с военной выправкой, стремительными движениями, широким шагом. На открытом крепком лице – веселые светлые глаза под черными косматыми, точно усы, бровями, и, как всегда в русском лице, вся энергия – в глазах, лбе, круглом черепе[322]. Помню: он входит, как всегда, в военной форме без погон, с портфелем, из-под косматых бровей блестят веселые глаза. Быстро расшаркиваясь, поворачиваясь к одному, к другому, одного схватив за локти, другого загнав в угол к печи, он говорит отрывисто, неожиданно: он только что достал пятнадцать миллионов, и новое предприятие обеспечено: пусть оно кажется невыполнимым на первый взгляд, на то и общественная организация, чтобы невозможное стало возможным.
И приезжему из тыла вспоминаются слова: «Есть еще порох в пороховницах, не ослабла еще казацкая сила».
Как я уже упомянул, более десяти тысяч беженских детей кормятся в столовой комитета. С восьми утра и до пяти вечера дети пьют чай, обедают, ужинают, учатся пению, грамоте, играм. Есть столовые в деревнях, расположенные почти в сфере артиллерийского огня. Там дети жмутся к сестрам, как цыплята, и действительно, сестры заслужили такую любовь. Обо всем этом я буду писать впоследствии подробнее. Пусть не оскудеет щедрая помощь тем, кто ни в чем не повинны.
В третий день Рождества мне пришлось мимоходом взглянуть на две елки. На огромной застывшей под снегом площади за железнодорожными путями стоят низкие и длинные домики из фанеры. В дверную щель валит пар. Я вхожу. В полумраке почти не видно дальней стены. У досчатых столов сидят дети, толпятся в проходах, ждут елки. В чьей-то поднятой руке горит стеариновая свеча. Все лампы унесли в елочный барак. При неверном свете я разглядываю взбудораженные, взволнованные лица, платки, обмотанные вокруг головы, вихры. Здесь самому старшему девять лет. Дежурная девочка разносит чай, черпая его прямо из ведра жестяными кружками. Чаепийцы кряхтят, дуют в кружки, возятся.