.
Англичане и французы, заключал Толстой, «помогут нам – лишь при условии, что мы дело родины поставим каждый выше своего личного дела, что мы пойдем впереди, при условии, что их протянутая рука встретит руку мужчины, а не мокрые, теплые пальцы мерзавца. Пусть союзники на этот раз не ошибутся в нас, как тогда, когда приветствовали шестерых испуганных журналистов»[375].
Мы помним, что и Чуковский, и Толстой, и, по-своему, Набоков в своих статьях и книгах проецировали на раздираемую распрями Россию спасительный идеал внутринационального примирения перед лицом общей угрозы, идеал, который они увидели в Англии[376]. Примирения, однако, не получилось, и страна рухнула.
В начале 1922-го Набоков был убит в Берлине, защитив своей грудью Милюкова от пули монархиста. Толстой год спустя, после пяти лет в эмиграции, вернулся в Россию. Чуковский в советское время не вспоминал в печати английский эпизод, а писал о нем лишь неформально, в «Чукоккале». Английский вояж канул в Лету, так и не став достоянием истории, поскольку основные тексты о нем сделались малодоступны.
На этом фоне в 1927 году в уже упомянутом эссе «Англичане, когда они любезны» Толстой ревизовал английский эпизод, реагируя на разрыв англо-российских отношений. История этого разрыва такова.
В мае 1927 года лондонская полиция произвела обыск в помещении советского торгового представительства и фирмы «Аркос Лтд», заподозренной в шпионаже в пользу СССР. Изъятые при обыске документы содержали свидетельства о подрывной деятельности СССР в Китае и колониях Британской империи. Это послужило основанием для расторжения всех британских торговых соглашений с Россией. Разорванные одновременно с этим дипломатические отношения были восстановлены только в 1929 году. Премьер-министром Великобритании в это время был жесткий консерватор Стэнли Болдуин (1867–1947). В финале очерка 1927 года за фигурой Асквита, призывавшего в 1916 году к мести Германии, автору мерещится хищный облик нынешнего министра иностранных дел Невилла Чемберлена, изрыгающего угрозы в адрес Советского Союза. Заканчивается очерк ликующим сообщением о взятии Шаньтоу (в тексте Толстого – в транскрипции Сватоу). Этот город был действительно взят войсками Гоминьдана, китайскими националистами, воевавшими против Шанхая, поддерживавшего британцев и американцев. Вместе с Гоминьданом тогда выступили коммунисты, отсюда и ликование в советской прессе.
Если в статье Толстого 1918 года нет еще попыток свалить на англичан и вообще союзников вину за развал и крушение исторической России, то такая модель появится в его очерке 1927 года. Надо сказать, что позиция союзников, последовательно не дававших обескровленной России заключить мир с Германией, а после революции не слишком рвавшихся спасать историческую Россию, многими авторами, писавшими о Гражданской войне, оценивалась как решающий фактор, способствовавший победе большевиков. В числе этих авторов были умнейшие Виктор Шкловский, автор «Сентиментального путешествия» (1922) и А. Ветлугин (В. И. Рындзюн), оба близкие к Толстому (Ветлугин в Париже и в Берлине в 1921–1922, Шкловский в Берлине в 1922–1923 годах). Так что за переменой взгляда Толстого на союзников стоит двойная мотивировка: не только верноподданническое усердие угодить советским властям, оплевывая Запад, но и оправданная досада русского «государственника», каким всегда был Толстой, на предательскую измену «англичанки». В этой перспективе тирады Асквита о мести Германии звучат особенно знаменательно – ведь именно союзники не давали заключить демократической России мир «без аннексий и контрибуций», и дело кончилось ее падением и Брестом.
В английских корреспонденциях Толстого главное все-таки не техника и организация и не дипломатия, а восхищенное восприятие английского национального характера. Офицеры выглядят спокойными, милыми, беззаботными; везде написано «Keep smiling», о немцах говорят со спокойным, сдержанным достоинством, без истерики и злобы. Чрезвычайно нравится ему и их манера обращаться с начальством, почтительная и исполнительная, но без искательства, непринужденная и исполненная достоинства. Такие люди хороши во всех ролях: товарищей, начальников, подчиненных. Во время визита к Уэллсу Толстого более всего впечатляет то, что он, социалист-утопист, дружит семьями с издателем реакционной газеты. Подобные зарисовки, возможно, самое ценное в толстовских очерках: тут и простуженный, с воспаленными глазами, генерал, год просидевший в окопах, в жидком иле; тут и англичане, показавшие секреты, о которых следовало в ту же минуту забыть, но, в расчете на порядочность гостей, не предупредившие, что об этом нельзя писать. Все офицеры простодушны, открыты, с огоньком юмора, и разница между ними лишь та, что один командует армиями, а другой только пятью десятками людей в окопе. Каждый – прежде всего человек и джентльмен.
Именно это восхищение цензуровалось Толстым в вышеупомянутом очерке 1927 года, написанном спустя десять лет для советского читателя. Здесь англичане – хитроумные агенты спецслужб, цинично имитирующие дружелюбие, они строят из себя простачков, действуя в корыстных целях:
В промежутки между осмотрами военных заводов, флота и фронта устраивались для гостей банкеты с министрами и с членами королевского дома (с теми, которые любили крепкие напитки). На одном таком банкете герцог Девонширский[377], – про которого гостям сообщили, что у него «лицо Старой Англии», а лицо у него было багровое от постоянного употребления портвейна (напиток хорошего тона), с большим носом и усами, закрывающими рот, сказал гостям спич: «Черт возьми! Я хорошо не понимаю, зачем вы сюда, собственно говоря, приехали, но, видимо, вы – теплые ребята, – давайте выпьем…» (За столом громкий и добродушный хохот, переходящий почти в умиление.)
Это был стиль грубоватого добродушия, так сказать – морской, соленый… (душа Старой Англии). Этого стиля держались почти все, кому требовалось производить впечатление на гостей. Только и видно было добродушнейших, – почти что придурковатых, – людей-рубах. Ты, мол, да я, мол, англичанин да русский, – давай, парень, выпьем…
Даже сэр Эдуард Грей (на другом банкете), задававший тон всей политике, прикинувшись простачком, похохатывал. Когда его спросили (я его спросил): много ли он путешествовал? – он посмотрел на меня детскими глазами:
– Я никогда не был на континенте. (То есть он хотел сказать – в Европе.)
– Почему?
– А я боюсь, что украдут мой багаж.
Другого стиля гостям не показывали. При них неотлучно находились рубахи-парни, офицеры, по всей вероятности, из контрразведки. Они возили гостей и по театрам, и по выставкам, и в кабаки…[378]
Несмотря на эти позднейшие ревизии, вполне вероятно, что именно при чтении английских газетных корреспонденций 1916 года Чуковского, Толстого, Набокова у русского читателя начал формироваться идеальный образ немногословного и надежного, самоотверженного и скромного британского офицера, который, по всей вероятности, оказал прямое влияние на показ положительных активных героев русской литературы последующего периода – например, пильняковских коммунистов в «Голом годе».
Отдельный вопрос – то, как портреты английских генералов и адмиралов, бесконечно простых, скромных и человечных, «с огоньком юмора в глазу», могли повлиять на образы, которыми вскоре преисполнилась советская официозная словесность, – «самого человечного человека», а затем и «отца народов». По-видимому, к 1924–1925 годам, когда оформлялся культ Ленина, соответствующие черты успели размножиться, банализироваться и превратиться в расхожие клише. Что же касается повторения подобных черт в портретах Сталина, в том числе и у самого Толстого, в середине тридцатых годов (о чем на конференции 2013 года о Первой мировой войне в русской литературе говорила О. Богданова), то здесь мы имеем дело не с самоцитированием, а скорее с поэтикой нового классицизма, в которой заслуга состоит в воспроизведении уже имеющихся образцов, получивших свой нормативный характер именно в силу своей расхожести и привычности.
И наконец, можно поставить вопрос о влиянии корреспонденций участников визита на создававшийся новый культ Англии в России, от поэзии Киплинга, полюбившейся молодому поколению, и до скаутизма в его советских версиях, следом которого остались «Тимур и его команда» и теннисоновская строчка, ставшая скаутским девизом, в «Двух капитанах» Каверина. Культ этот распространялся также на быт, дизайн, моду. Тут можно предполагать, что глубокое впечатление мог произвести ряд зарисовок Толстого, запечатлевших английскую роскошь и интерьеры, а также восхищенный пассаж заядлого англомана Набокова, воспевающий английский стиль в военной одежде: его поразило в Лондоне количество людей, одетых в (квази)военную форму (напомним, что Набоков был в 1914 году призван и в описываемое время служил в чине прапорщика, поэтому был знаком с темой не понаслышке):
Правильно было бы сказать: одетых в хаки и носящих фуражки с большими козырьками и кокардами. Дело в том, что военных атрибутов этот костюм совершенно не имеет. Холодного оружия не носят, офицеры ходят с палкой или тросточкой в руках. Внешний вид – крайне разнообразный. Практичные во всем, англичане стремятся прежде всего к удобной военной одежде. Оттого она имеет у них какой-то спортивный вид: короткое пальто с отворотами, кругом шеи широкий вязаный шарф, толстые шнурованные ботинки из желтой кожи, высокие краги, затягивающиеся ремнями, а при более «домашней» форме – обыкновенные панталоны из хаки, с завернутыми краями. Под пальто китель, тоже открытый, белье и галстух защитного цвета. В ненастную погоду сверху пальто надевается overcoat – нечто в роде непромокаемого плаща. Материал, употребляемый на все эти виды одежды, – насколько я мог убедиться, – превосходного качества