Зарисовка мэтра Бубнова – это очень точный портрет Алексея Толстого в Берлине. Можно документально подтвердить и лоб, и подбородок, и глубокие глазницы, и цвет глаз, и галстук-бабочку, и трубку. Характерные театрализованные жесты Бубнова (например, прикрывание глаз ладонью) напоминают жестикуляцию булгаковского персонажа – Измаила Александровича Бондаревского из «Театрального романа», в котором с легкостью узнается Толстой. Только возраст сбавлен (Толстому в 1922 году было 39), возможно, чтобы сделать более вероятной любовную ситуацию Бубнова, по сюжету – вначале удачливого соперника героя. При этом слава писателя, как и его прототипа, заслуженна, речь аппетитна, критерии высоки – это Пушкин, которого он обожает и блестяще цитирует. Единственное, в чем его можно упрекнуть, – это литературная ревность: он царит над малоспособной молодежью и мрачнеет от талантливых вещей, написанных молодыми.
«Рыцарь». Предыстория отношений Толстого и Набокова хорошо известна. В 1916 году Толстой посетил Англию в составе группы журналистов, возглавляемой Владимиром Дмитриевичем Набоковым. Толстой, не знавший английского, держался рядом с Набоковым, который представил его своим знакомым – многочисленным английским политикам. В том же году Чуковский привел Толстого в гости к Набокову-отцу, и тот зарифмовал трудное слово Африка:
Вижу пальму и кафрика.
Это Африка.
Набоков-отец показывал Толстому ранние стихи сына, советовался.
Семья Набоковых эмигрировала в 1919 году из Крыма – сначала в Лондон, где разделилась: юноши – Владимир и его брат Сергей – начали учиться в Кембридже, остальные переехали в Берлин (с сентября 1921 года – Зексишештрассе, 67, Вильмерсдорф). Еще до того Набоков-отец посещал эмигрантский Париж, общался там и с Толстым, и с Буниным. Поселившись осенью 1921 года в Берлине, Толстой посещал Набоковых[393].
Набоков-старший был воплощением либеральной России. Юрист-криминолог, один из основателей партии кадетов – второе лицо в партии после Павла Николаевича Милюкова, глава либеральной газеты «Речь», бывший депутат Учредительного собрания и министр юстиции Крымского правительства (1918–1919). 28 марта 1922 года в филармонии в Кройцберге он погиб, заслонив собой Милюкова от пуль черносотенцев Шабельского и Таборицкого. Будущий писатель вернулся к семье в Берлин, откуда мать с сестрами переехала затем в дешевую Прагу, где у эмигрантов было правительственное пособие. А Владимир Набоков остался в Берлине.
В пятом номере берлинской газеты «Накануне» напечатан был некролог Алексея Толстого Владимиру Дмитриевичу Набокову под названием «Рыцарь».
Взволнованный голос пробормотал в телефонную трубку: – Ужас… ужас… Убит на месте Набоков.
Потрясенное сознание, протестуя, не веря, не допуская, вызывает у меня живой образ живого человека. Я его вижу: рослый, красивый, гордый, быть может, слишком не по нынешним временам красивый и гордый человек, из породы отчаянных: Владимир Дмитриевич Набоков.
Человек с высокой душой, с возвышенным умом. Про таких людей говорят устаревшее ныне слово: «Рыцарь». Да, я знаю. Жил он мужественно и честно и умер так, как умирают люди, имя которых заносится в золотые списки бессмертия: защищая чужую жизнь, своего политического противника. Когда он схватил убийцу за руку, – людишки, эти все друзья, борцы, благороднейшие личности, исчезли, как пыль. В опустевшей зале боролись рыцарь и убийца.
А другой убийца подошел к рыцарю и выстрелил ему в сердце.
Черные руки, черные не от земли, не от работы, – от черной, скипевшейся в ненависти крови, протянулись за новой жертвой, отняли высокую жизнь.
Вы, стреляющие сзади, убиваете самих себя. Ваше дело – черное, проклятое. И смерть Набокова лишь с новой силой поднимает сердца на защиту от черных рук Великомученицы России[394].
На вечере памяти В. Д. Набокова в Доме искусств в Берлине 2 апреля Толстой также выступал с воспоминаниями о покойном, как можно видеть из газетного отчета – очевидно, принадлежащего А. Ветлугину.
А. Н. Толстой с присущим ему тонким юмором рассказал о своем знакомстве с В. Д., совместной поездке в Англию в 1916 г., представлении английскому королю, посещении английских передовых позиций, подчеркивая проявлявшуюся при всех обстоятельствах гармоничность облика В. Д. «Это был ритмически сделанный человек… Лучший образец русской расы»[395].
В «Подвиге» есть любопытный пассаж, на основании которого можно предположить, что в Берлине был период, когда Набоков-младший сблизился с Толстым: «…а так как Бубнов не знал ни одного языка, кроме русского, то для собирания некоторых материалов, имевшихся в Государственной библиотеке, охотно брал с собою Мартына, когда тот бывал свободен» (200–201). Возможно ли, что юный поэт занимался библиотечными розысками для бубновского прототипа – в качестве то ли его референта, то ли переводчика, – подбирал ему, скажем, статьи о летательных аппаратах для «Аэлиты»? Если что-то подобное действительно было, то скорее всего после того, как Набоков-сын окончательно вернулся в Берлин весной 1922 года, и до того, как Толстой стал персоной нон грата в глазах эмигрантов.
Ураган. Как известно, 14 апреля 1922 года Толстой опубликовал «Письмо Чайковскому», где объявил о своем разрыве с эмиграцией. Он возглавил Литературное приложение к газете «Накануне», которая издавалась группой т. наз. сменовеховцев, пропагандировавших политическое примирение с Советской Россией. Газета заявляла, что находится над схваткой, – но финансировалась она из России, и курировал ее советский полпред Крестинский. Целью Кремля при учреждении «Накануне» был раскол эмиграции и возвращение интеллигенции. Несомненно, Толстому было обещано, что газета будет политически нейтральна и что он станет в ней полноправным хозяином. На деле его приложение оказалось лишь придатком к просоветскому изданию, которое неуклонно делалось все более одиозным, сервильным и все более постылым для Толстого.
Газета окончательно скомпрометировала себя во время эсеровского процесса, и редакция ее раскололась. Один из организаторов сменовеховства, Ю. Ключников, ушел из нее, возмущенный тем, что «Накануне» поддержала большевистский суд. Толстой, попавший в газету через Ключникова, собрался было уйти тогда же. Но ее советские заправилы не отпускали писателя – морочили ему голову, обещая журнал, где он был бы настоящим хозяином. Это позволило бы ему избавиться от контроля со стороны ненавистного главного редактора Григория Кирдецова – бывшего белого журналиста, который теперь во всем подчинялся Советам. Осенью 1922-го, в самый разгар эсеровского процесса Толстой решился ехать в Россию – но Горький прислал ему остерегающее письмо:
В Петрограде арестован Замятин. И еще многие, главным образом – философы и гуманисты: Карсавин, Лапшин, Лосский, и т. д. Даже – Зубов[396], несмотря на его коммунизм, видимо за то, что – граф.
Старому большевику, недавно убитому кем-то в Лондоне, князю Кугушеву, один мудрый уфимский мужичок сказал:
– Да ты – князь, стало быть? Это – плохая твоя примета, и лучше бы тебе кривым быть на один глаз!
Так-то[397].
Толстой не поехал – послушался предупреждения. Теперь он отнюдь не рвался в Россию, а сидел и сидел в Берлине, действуя раздражающе на эмиграцию, вокруг него клубились скандалы.
Набоков входил в организованное А. Дроздовым «Веретено» – другое, также примиренческое содружество писателей, художников и музыкантов, пытавшееся встать «над схваткой»; содружество, объединявшее эмигрантскую творческую молодежь с группой советских писателей. Туда приглашали накануневцев; посетил его заседание и Толстой.
В ноябре 1922 года, из-за беспрецедентно грубого нападения «Накануне» на Эренбурга в статье Василевского «Тартарен из Таганрога», произошел раскол «Веретена». Через две недели, 12 ноября, в день выступления Толстого на вечере содружества, ряд его активных участников, осуждающих беспринципное поведение главного редактора «Накануне», покинули «Веретено» и перешли в отчетливо антибольшевистское издательство «Медный всадник» С. А. Соколова-Кречетова[398]: Бунин, Сирин (Набоков), Вл. Амфитеатров-Кадашев[399], С. Горный[400], И. Лукаш[401], Г. Струве[402] и др. Молодежь образовала свой орган «Веретеныш», полный сатирических нападок на Толстого, карикатур и т. д. Оставшийся в «Веретене» Дроздов в 1923 году стал публиковаться в «Накануне» – зато Толстой печатал свой «Ибикус» в дроздовском журнале «Сполохи». В том же году и сам Дроздов, и наиболее видный его сотрудник Глеб Алексеев тоже вернулись в Советскую Россию.
Крандиевская в своих мемуарах утверждала, что Толстой равнодушен был к тому, что пишет о нем пресса. Но юноша Набоков увидел, кажется, совершенно другую картину – тяжело раненного человека:
Не удивившись вовсе появлению Мартына, которого он не видел с весны, Бубнов принялся разносить какого-то критика, – словно Мартын был ответственен за статью этого критика. «Травят меня», – злобно говорил Бубнов, и лицо его с глубокими глазными впадинами было при этом довольно жутко. Он был склонен считать, что всякая бранная рецензия на его книги подсказана побочными причинами – завистью, личной неприязнью или желанием отомстить за обиду. И теперь, слушая его довольно бессвязную речь о литературных интригах, Мартын дивился, что человек может так болеть чужим мнением… (241)