— Ништяк! — засмеялась Лена. — Умеешь ведь, когда захочешь. Вот скажи лучше, почему мне в каждой игре или на любом Интернет-ресурсе предлагают добавить каких-то незнакомых типа друзей? Бесит.
— А как же я? Меня тоже тебе предлагали, нет? — меланхолично осведомился я, глядя в то место, где потолок соединяется с двумя смежными стенами. Сейчас там никакого паука уже не было. Уполз что ли?
— Ты не считаешься, — сказала она, нервно улыбаясь. — Ты не вполне друг, ты — бывший любовник, а это разные вещи. Ты хороший слушатель, и если у меня какие-то трудности, то всегда выслушаешь. Мало кто умеет слушать, как ты. Вот ты — умеешь. Другие — нет. Начинаю общаться, а собеседник перебивает и сводит к собственным проблемам, хотя вроде речь шла только обо мне, а сама я еще не договорила. Либо общение прекращается, практически не начавшись.
— Вот и расскажи о себе, — ни с того ни с сего, сказал вдруг я. — Ничего ведь про тебя так толком и не знаю.
— В смысле — не знаешь? — удивленно спросила она.
— Ну, где росла, что делала, — уточнил я. — И после того, как вы переехали с Пионерской… То, что можно озвучивать, естественно.
— Я же тебе рассказывала, нет? Еще тогда, зимой, помнишь? Когда еще на Садовой жила?
— Неполно, — буркнул я. — В двух словах.
— А ты желаешь полных подробностей?
— Конечно! — воскликнул я с поддельным воодушевлением. — Мне интересно всё, что с тобой связано, несмотря на все неудобства.
— Ути-пуси! — откликнулась Лена, вглядываясь в моё лицо прищуренными глазами. — Не много ли на себя берёшь? Смотри, не пожалей потом.
— Не, в самый раз, — терпеливо подтвердил я. — Вынесу. Рассказывай.
— Тогда — держись, май френд. Своё детство я помню хорошо, но как-то фрагментарно, урывками. Проще всего сказать, что оно прошло под знаком непохожести. Мне приходилось отличаться, не было выбора. Вообще детство для меня, это регулярные переезды, редко когда больше года оставались в одном городе. Я никогда не знала своего отца. Почти у всех подруг отцы имелись, а у меня — нет. И подружек помню только в совсем малом возрасте, причем те вечно менялись. Постоянно сменялись также детские сады, а потом и школы. Иной раз полгода не проходило, как мы срывались с места и переезжали в другой город, где нас ждала свободная, но всем обеспеченная квартира. Мама ничего не объясняла, а если я спрашивала, отвечала — «работа». Что за работа такая, я не понимала. Помню, как в четыре года лежала в больнице и даже помню соседей по палате. Помню, как меня привезли в эту больницу, и я тогда даже не подозревала, что меня там оставят. Помню запах в детском саду. Как мы все дружно там ходили в туалет, выстраивались в очередь, а потом беседовали с соседом по унитазу. Один из унитазов не работал из-за неисправности, и мы считали, что он специально для воспитателей. Помню, как мы в том же садике с одним мальчиком изучали его писюн. И прекрасно помню невероятно долгий тихий час, во время которого я ни разу не заснула и все время наблюдала за стрелками часов. Наверное, поэтому обычные часы освоила еще годам к четырём, а к школе стала понимать электронные. А в самой школе возникло состояние какой-то безысходности и брошенности, не проходило ощущение панического страха, что со мной вот-вот произойдет что-то ужасное и никто ничего не сможет или не захочет для меня сделать. Так, собственно, потом и случилось. Я подавляла это состояние единением с природой и подолгу бродила одна в лесу или в парке, наслаждаясь каждым листочком и былинкой, ловила ящериц и лягушек, разговаривала с ними, потом отпускала. Про меня тогда говорили, что я чокнутая. В начальной школе помню, как нас выстраивали для общей фотографии. Я тогда была среди самых высоких, и меня ставили во второй ряд, а так хотелось оказаться в первом ряду на стульчике. За своё долгое детство пришлось сменить больше десятка школ. Мама не отвечала мне на многочисленные вопросы, или говорила просто — «вырастишь, расскажу!» А когда мне стукнуло тринадцать, с расспросами я уже не отставала. Под майкой у меня как следует обозначились сиськи, не заметить это казалось невозможным, к тому же произошло то, что всегда случается с подросшими девушками. Тогда мама сдалась и рассказала об отце. Как оказалась, она застрелила его.
— Что, вот прям так и сказала? — не поверил я.
Тем временем мы постепенно закончили процесс питания, расплатились и покинули кафе-кайтен. А вокруг шумел летний город. Всё выглядело привычно и знакомо, но почему-то возник вопрос, где сейчас быть и куда пойти? Чем заняться? Вести ее в коммуналку, в которой я остановился, не хотелось категорически, поэтому без особой цели мы неторопливо брели по Среднему проспекту.
— Нет, конечно, — сдержанно добавила Лена, изображая улыбку. — Не прям так, но ей всё-таки пришлось. Как-то раз вернулась я из школы с двойкой. Вообще-то, несмотря на кочевую жизнь, училась я очень хорошо, и для меня тот случай был редким, можно даже сказать — редчайшим. Боялась жутко. Причем боялась вовсе не наказания, а самого признания. Тихо открыла дверь, прокралась в свою комнату, и только тут поняла, что матери дома нет. Через какое-то время пришла мама, и громко меня позвала. Но я не ответила, как обычно, а притаилась и сидела тихо: я тогда еще не придумала, что буду врать в свое оправдание. Мама решила, что я еще не вернулась из школы, и пригласила в квартиру какого-то неизвестного мужика. К этому я привыкла: к нам иногда приходили незнакомые мужчины, и в такие моменты мама отправляла меня гулять до тех пор, пока не позовет. Вот и в тот раз я подумала, что они любовью будут заниматься, и чувствовала себя на редкость гадостно. Будто в замочную скважину подглядываю. В тринадцать лет я давным-давно знала и понимала, что случается между взрослыми. Но тогда — ничуть не бывало, у них проходил сугубо деловой разговор. Слова я почти все расслышала, кроме отдельных моментов, когда они уж слишком понижали голос. После того, как мужик ушел, я почти сразу вышла к маме. Она как меня увидела, так смертельно побледнела. Я никогда не думала, что мама может так резко бледнеть, даже испугалась. Но все равно потребовала от нее объяснений, и тогда она объяснила, что работала профессиональной убийцей. Палачом по найму…
— А за что твоя мама застрелила твоего отца, она тоже рассказывала?
— В двух словах. Получила приказ и выполнила. Но, как я поняла, она не особо им дорожила, они даже никогда не жили вместе. Отец ребенка, не более того.
— А дальше?
— А дальше, — отозвался она, — всё та же средняя школа, перед парком, на улице Гагарина в тихом городке недалеко от Москвы, где еще Королёв конструировал свои ракеты. Я казалась скромной и впечатлительной девочкой и жила в мире фантазий, как Амели с Монмартра. У меня были тонкие запястья и щиколотки, и я лучше других писала сочинения по литературе. В общем, мечта для учителей. Зато в музыкальную школу меня даже не пытались отдавать — никакой склонности, кроме хулиганской, к музыкальным инструментам я не проявляла. Математические способности у меня отсутствовали напрочь, так что материал приходилось тупо задалбливать наизусть, но я справлялась. Ещё бессонницы. Не спала целыми сутками. В ту пору из меня получился бы очень плохой актёр. Жуткий. Ужасный. У меня всё на лбу было написано. Если мне бывало хорошо — никак не могла подделать унылую рожу. Если плохо — хоть убейся — но ни за что не улыбнусь по-человечески. Но, обычно, я вообще не могла улыбаться. Ну, и какая женщина из меня могла бы вырасти? Мне казалось тогда, что скоро захочется размозжить себе голову. Тогда мать и отдала меня в эту Школу искусств, где мы с тобой и познакомились. Преподавал клёвый мужик, хорошо все объяснял. Занятия длились по два с половиной часа, два раза в неделю. На первых уроках просто карандашом чирикали, а не рисовали. Линии, кривые и всё такое. Ну, ты помнишь. Мне было очень непривычно на мольберте, рука уставала и не могла делать хороший нажим, а так норм. Я там училась для себя, и страшно, смертельно скучала. Обучалась душевной эквилибристике.
— Там мы с тобой не только познакомились, но ты научила меня трахаться. Знаешь, я тебя никогда не спрашивал…
— Кто меня лишил девственности?
— Ну, вроде того, — несколько смущенно признался я. — Если не хочешь, не говори.
— Почему? Всё получилось очень глупо, немного забавно и до отвращения банально. Таких историй, наверное, тьма-тьмущая. Как уже говорила, училась я очень хорошо, но любила прогуливать некоторые уроки. И вот в конце второго полугодья химичка вдруг заявила, что не видать мне пятерки в году, если не сдам пропущенные лабораторки. «Лабы», как мы говорили. Такой, знаешь ли, чисто вузовский подход к школьному образованию. Ну, остались мы на послеуроков эти лабы делать — в основном двоечники и я одна такая отличница. В кабинете химии имелся свой лаборант — молодой парень, учился он на химфаке в пединституте, а у нас подрабатывал. Химичка куда-то торопилась, и велела ему, чтобы не смел ничего никому подсказывать, а когда последний ученик работу сдаст, надлежало всё убрать, за всем проследить, кабинет запереть. Я давно на него глаз положила, хотя ничего не знала и не умела, но и он на меня временами поглядывал. Короче, последней оказалась я, как легко догадаться…
— Что произошло дальше, кажется знаю.
— Это вряд ли… но потом мы часто встречались с этим лаборантом, можно сказать регулярно. Самое смешное, что я даже не спросила, как его зовут!
На этом она затихла, стала молча курить, задумчиво затягиваясь и пуская тонкие струйки сизого дыма. Вероятно, давние воспоминания всё-таки разбередили ей душу. Или что там у неё сейчас вместо души?
— А потом? — нетерпеливо спросил я.
— Потом начались летние каникулы, меня отправили в лагерь на три смены, а в самом начале сентября я подслушала разговор мамы с тем чужим мужиком, узнала о её делах, впала в жутчайшую депрессию, чем-то даже лечилась, и мама, по совету врача, записала меня в ту самую Школу искусств.
— А он? Этот лаборант?