Полина сделала несколько пометок в блокноте и спросила:
– А кого он убил?
– Сперва директора завода с женой, тот не соглашался платить дань местному авторитету, некому Репе, а спустя несколько лет зачистил подельников – Митина и Никулина. И вот представьте, что при этих вводных его участие в убийствах оказалось недоказанным. А опер Чумаченко просто оговорил несчастного, совершенно безвинного, как агнец, Пострельцева – в прошлом боксера-разрядника, который и голыми кулаками мог забить кого угодно насмерть.
Полина молчала. Она хорошо понимала чувства, обуревавшие собеседника. Собрать доказательства, иметь на руках все, чтобы довести дело до суда, и на выходе получить оправдательный приговор, потому что у фигуранта полно денег и тот смог купить и свидетелей, и – не исключено – судью…
У нее, к счастью, еще не было подобного опыта, но она хорошо знала объем работы, выполняемой оперативниками, и могла представить, что чувствует в такой ситуации человек, искренне болеющий за дело. А в девяностые таких было не слишком много.
– И после всего, что вы только что рассказали, все равно будете утверждать, что моя версия о мести акционеру Пострельцеву бредовая? – спросила она, глядя в лобовое стекло на убегающую под колеса дорогу.
– Уже не знаю. Надо прикинуть. Пострельцев мог прищемить кому-то хвост, уже вернувшись сюда.
– А он акции свои не продавал, не знаете?
– Скорее, перевел на чье-то имя, но зачем? Уехал, получал дивиденды… вернулся, снова получает, какая разница? Его ведь в розыск не объявляли, он легально свалил, не хотел здесь оставаться, чтобы свои же не пришили, хотя к тому времени уже почти никого не осталось – кто сел, кто лег, – пожал плечами Чумаченко, паркуясь у кофейни с надписью «Кофе с собой». – Вы какой кофе пьете?
– Черный.
– Я так и подумал, – удовлетворенно хмыкнул он, выходя из машины.
Вернулся он быстро, протянул Полине большой стакан с ярко-красной витиеватой надписью:
– Профессиональный напиток. Хотя принято считать, что у оперов это водка. А хотите, нагрянем к Пострельцеву? – неожиданно предложил он, отхлебнув из стакана. – Эффект внезапности. Вдруг что интересное расскажет, когда меня увидит?
– А поехали! – решительно сказала Полина, рассудив, что предложение не так уж дурно. Может, в присутствии Чумаченко Пострельцев станет чуть более разговорчив.
Фельдшер
Ей казалось, что все происходящее просто страшный сон, и стоит открыть глаза, как все исчезнет, станет нормальным – таким, как было с утра. Но ничего подобного не происходило, и, сколько Вика ни моргала, грязно-зеленая стена, маленькое зарешеченное окно под потолком и неприятный запах из угла никуда не исчезали. Она куталась в спецовку, словно это могло помочь согреться, но на самом деле трясло ее вовсе не от холода, а от нервного напряжения. С нее сняли кроссовки, выдав взамен какие-то разбитые насмерть резиновые шлепанцы, и от мыслей о том, сколько ног они видели, Вику трясло еще сильнее. Повезло только в одном – по распоряжению следователя ее поместили в одиночную камеру, и за это Вика была ей даже благодарна.
Только сейчас у нее появилось время и возможность обдумать все, что произошло. Максим мертв, и в этом обвиняют ее. Но хуже другое… ее обвиняют еще и в серии убийств, о которых в городе не говорит только глухонемой. Она даже не знала этих людей, никогда не видела, не слышала фамилию…
И вот тут память снова подсунула картинку – Вика сидит в шикарно обставленной квартире и заполняет сопроводительный лист на Пострельцеву Дину Александровну. И лицо мужчины со шрамом между бровей, которое она определенно видела когда-то раньше. Она даже вспомнила, как тот сказал, что накануне погибла их дочь… и фамилию вспомнила, это была та самая фамилия, которую ей назвала следователь.
– Черт возьми… – простонала Вика, откинувшись на стену. – Но ведь девушка была уже мертва, когда я приезжала на вызов к ее матери! Уже мертва – потому у той и случился сердечный приступ! Мне обязательно нужно сказать об этом следователю, обязательно! Я не могла девушку убить, она уже была мертва!
Эта мысль как будто придала ей сил, вселила надежду на то, что все еще можно исправить. Все, кроме одного – Максим мертв. И чертов скальпель у нее в сумке. И упаковка, как назло, вскрыта – Вика умудрилась всадить в палец занозу и вытащить ее смогла, только чуть надрезав верхний слой кожи.
«Почему я не вспомнила об этом там, в кабинете у следователя? – рассматривая оставшуюся ссадину на коже большого пальца, угрюмо думала Вика. – Ведь на самом деле так и было, но я не вспомнила!»
Но даже это казалось ей не самым страшным. Хуже было другое. Одинаковая с Митиным группа крови.
– Но ведь есть же эксперты, – рассуждала Вика вслух, и эти мысли казались ей разумными и здравыми. – Ведь проводят разные анализы, соскобы берут… Да, и анализ почвы на подошвах тоже делают. Но я сегодня была не в тех кроссовках, те дома стоят, под вешалкой, мне их даже вымыть некогда было… Если их найдут – а их, конечно же, непременно найдут, что там искать, их никто не прятал… если найдут, станет ясно, что я была в Новинках. Но я же этого не отрицала! Я там была, мы с Максимом там встретились, он шел от постоянного клиента, которому капельницы делает… он мне сам позвонил, спросил, где я, сказал, что надо поговорить… черт, а я не помню, что было потом… – она обхватила руками голову и застонала. – Я не помню… даже не помню, о чем мы говорили… но занозу я вынимала точно до того, как Максим пришел, потому что он опоздал, а я его ждала, вымокла еще вся… черт… что же теперь будет?
Сон сморил ее к утру, Вика так и уснула сидя, поджав под себя ноги и прислонившись спиной к стене. Снилась мама Света, сидевшая за пианино, Вика очень ясно видела ее руки с тонкими длинными пальцами, словно порхавшие над клавишами и извлекавшие из них поистине волшебные звуки. Но вскоре идеальное звучание пианино прервал резкий, неприятный звук, похожий на скрежет заржавевшего замка, и мужской голос:
– Завтрак!
Никакого завтрака Вика не хотела, одна только мысль о том, что придется прикасаться к металлической тарелке и алюминиевой ложке, вызвала у нее тошноту.
Окошко захлопнулось, но мир Викиного сна уже был разрушен окончательно. Она встала, с отвращением сунула ноги в шлепанцы и прошлась по камере от окна к двери, разминая затекшее от неудобной позы тело.
«И что теперь? – думала Вика, расхаживая туда-сюда по крошечному помещению. – Что будет дальше? Меня снова будут допрашивать, повезут куда-то? Как вообще все это происходит? И что будет с мамой Светой, когда она узнает? Очередной приступ, которого она не перенесет? А если и перенесет, то все соседи станут тыкать в нее пальцем и говорить, что она вырастила убийцу? Мол, что взять с детдомовской сироты? А я и детдом-то не помню… да что я вообще помню, если разобраться? Только медицину свою? Кому это теперь нужно? Буду на зоне в больнице работать, если разрешат? Господи, зачем это все, к чему, за что? Понять бы…»
От обеда она тоже отказалась, как и от прогулки, сославшись на отсутствие обуви.
– Ну, родня принесет, – сказал в окошко контролер, но Вика покачала головой:
– Нет у меня родни, а тетка в больнице, в тяжелом состоянии.
– Тогда беда, – вроде как даже посочувствовал он. – Ты с следователем поговори, может, придумаете что-то.
– Она мне подруга, что ли, выходы придумывать? – зло огрызнулась Вика и тут же смутилась: – Извините… я просто… я никогда раньше в такой ситуации не оказывалась, не знаю, как себя вести…
– Ничего, обвыкнешься, – успокоил контролер, закрывая окно. – А от еды не отказывайся, голодовок у нас не любят, враз в лазарет оттартают и через зонд кормить будут.
«Да, похоже, это совет дельный, – подумала она, снова забираясь на нары с ногами. – Зонд в этих условиях вещь совершенно лишняя, придется себя как-то пересилить».
День заканчивался, а Вику никуда не вызывали, казалось, до нее вообще никому нет дела.
«Не торопятся задержанную маньячку допрашивать, – грустно веселилась Вика, продолжая измерять шагами камеру. – Или это тактика такая – сперва довести человека до психоза, а потом он и сам подпишет все, что угодно?»
Еще из головы не выходила мысль о тетке, и это сводило с ума куда сильнее, чем даже тревога за собственную судьбу.
«Мне ведь даже позвонить не дадут, – мучилась Вика, в который уже раз мотаясь от окна к двери, как трамвай по рельсам. – А вдруг ей стало хуже? Или – лучше, и тогда она непременно захочет позвонить мне сама, а телефон у меня забрали. И она снова разволнуется, состояние опять ухудшится, что тогда? Даже не представляю, что в моей ситуации лучше: чтобы она по-прежнему лежала в реанимации или чтобы ее в отделение перевели».
Следователь приехала ближе к вечеру, когда Вика уже перестала надеяться. Но ее вывели из камеры и проводили в комнату для допросов, где она увидела ту самую шатенку в сером брючном костюме. У женщины было усталое лицо, казалось, что она, как и сама Вика, провела накануне бессонную ночь.
«Да у нее-то с чего бессонница? – раздраженно подумала Вика, усаживаясь на стул. – Небось, рада-радешенька, что поймала маньячку».
– Добрый вечер, Виктория Павловна, – произнесла следователь, подняв голову от бумаг. – Извините, что так поздно.
– Вы не очень нарушили мои планы, – огрызнулась Вика.
– Состояние вашей тети не изменилось, она по-прежнему в реанимации, я попросила, чтобы вашему адвокату сообщали о всех изменениях. Он придет к вам завтра.
– Мне все равно.
– Напрасно. Это хороший защитник.
– Не бывает хороших защитников без денег.
– Он работает за зарплату.
– Вот я об этом и говорю. Какой у него интерес защищать человека, который не сможет заплатить ему достойный гонорар? Так – отпишет бумажки, какие положено, и все.
– Вы так уверенно об этом говорите, словно уже сталкивались с подобным.
– Нет, я просто хорошо знаю цену деньгам.