– Что именно он сказал? – уточнил Амброуз и весь напрягся, выпрямившись в кресле.
Тогда-то я впервые увидела, как Кейт умеет закрываться ото всех, каменеть. Она словно маску надела и ответила ровным, бесцветным, чужим голосом:
– Не знаю. Не разобрала.
Амброуз не стал наказывать Люка. Всю дорогу до Солтен-Хауса Фатима недоумевала по этому поводу; мы молчали, хотя вопрос «Как же так?» терзал каждую из нас. Кейт подобное с рук бы не сошло; Амброуз, хоть и демонстрировал спокойствие, уж конечно, прочел бы дочке нотацию и лишил бы ее карманных денег в счет возмещения ущерба. С Люком, напротив, Амброуз проявил терпение. И теперь мне ясна причина.
Фрейя спит, дышит легко-легко – кажется, и перышко от ее дыхания не затрепещет. Поднимаюсь, потягиваюсь. Смотрю на реку и дальше, на Солтен. Вспоминаю юного Люка и пытаюсь понять, почему была так шокирована его вспышкой ярости на почте.
В конце концов, о склонности к таким вспышкам мне давно известно. Порой Люк направлял свою ярость на окружающих, а порой – и на себя самого. И вдруг до меня доходит. Мой шок – не от ярости Люка как таковой. Мой шок – оттого, что Люк злился на нас.
Никогда раньше такого за ним не наблюдалось. Люк мог рвать и метать – но с нами, со всеми четырьмя, обращался, будто с драгоценным костяным фарфором, к которому и прикасаться-то рискованно. А уж как я этого хотела – прикосновения, в смысле, как жаждала! Помню, мы с Люком загорали на мостках. Солнце жарило наши спины. Я повернулась к Люку, смотрела на его закрытые веки и мысленно заклинала: «Открой глаза, открой! Посмотри на меня! Прикоснись ко мне!» Я тогда почти растворилась в тоске по его взгляду, по его прикосновению.
Но Люк так и лежал, не открывая глаз. Не в силах больше терпеть свою жажду, уверенная, что Люк не может не слышать грохота, с каким мое сердце колотится о ребра, я приблизилась к нему и прижалась губами к его губам.
Люк отреагировал совершенно неожиданно; впрочем, я и сама не знала, на что надеялась.
Его глаза мгновенно открылись. Он оттолкнул меня, выкрикнув по-французски: «Не прикасайся ко мне!», вскочил на ноги и стал пятиться к краю мостков, рискуя свалиться в воду. Грудная клетка ходила ходуном, взгляд был полубезумный – словно я разбудила его резким ударом.
Мое лицо вспыхнуло. Я тоже поднялась и попятилась.
– Прости, Люк. Люк…
Он ничего не ответил, лишь стал озираться, будто не соображая, ни где находится, ни что произошло. И я почти не сомневалась: Люк меня едва узнает, смотрит, как на чужую. Через несколько минут он опомнился – я это заметила по его глазам, – и ему стало стыдно. Люк бросился бежать, игнорируя мои крики: «Люк! Люк, прости, пожалуйста!»
Я осталась в полном недоумении. Что я такого сделала? Зачем так бурно реагировать? В конце концов, я сотни раз целовала Люка по-сестрински; этот поцелуй был почти столь же невинен – откуда такая вспышка бешенства?
Зато теперь… теперь я догадываюсь, что за эпизоды из прошлого вызвали столь яростную реакцию, – и сочувствие к Люку причинило мне физическую боль. Впрочем, сочувствие смешано с настороженностью – слишком много общего между тем, давним, случаем и сегодняшней сценой на почте.
Теперь я знаю, что значит быть врагом Люка Рокфора. Я видела, как легко он впадает в ярость.
Из головы не идет мертвая овца. С каким остервенением терзали бедное животное! Овечьи кишки словно выплескиваются в Рич, навсегда пачкая синюю воду.
И мне очень, очень страшно.
– Чем займешься?
Фатима передает мне треснутую чашку. Ланч окончен. Мы с Фатимой моем посуду, то есть она моет, а я вытираю. Фрейя копошится на прикаминном коврике.
Кейт и Тея вышли покурить, а заодно выгулять Верного. Я вижу их через окно. Они возвращаются берегом Рича. Головы склонены друг к другу, сигаретный дымок завис в солнечном луче. Странно, что Кейт с Теей выбрали это направление – к северу, к шоссе на Солтен. Я бы на их месте пошла на юг, по морскому берегу. И дорога лучше, и пейзаж приятнее.
– Пока не решила, – отвечаю Фатиме, ставя сухую чашку на стол. – А ты?
– Вообще-то, я тоже не представляю, как быть. Чутье говорит: сваливай домой, все равно твое присутствие ничего не изменит. В Лондоне, по крайней мере, не так высока вероятность, что за мной придут из полиции.
От ее слов пробирает дрожь. Невольно кошусь на дверь, представляю, как Марк Рен топает форменными ботинками по узким, полугнилым мосткам… Вот что бы я ему ответила, а? Вспоминается предупреждение Кейт, почти приказ: «Мы ничего не видели, ничего не знаем». Так Кейт наставляла нас в ту ночь. Ее наставлениям мы следовали семнадцать лет. Если мы, все вчетвером, будем стоять на своем, никто ничего не докажет, верно?
– Не пойми меня неправильно, – продолжает Фатима, откладывает мыльную губку и откидывает на плечи хиджаб, не замечая, что мазнула по щеке белой пеной. – В смысле, я хочу поддержать Кейт. Но подумай сама: мы ни на одном вечере встречи не были – и вдруг заявимся. Не вызовет ли это подозрений?
– По-моему, вызовет. – Я ставлю на стол очередную чашку. – Мне и самой идти не хочется. Но куда теперь денешься. Куда больше вопросов будет, если мы, согласившись, вдруг откажемся и не пойдем.
– Все так, Айса. Правило второе – стой на своем. Придется идти на чертов вечер встречи. Кейт купила билеты, разболтала по всей округе, что мы приедем. Чем все обернется – неизвестно. Но как вспомню про овцу…
Фатима качает головой и продолжает мытье посуды. Украдкой смотрю на ее профиль.
– Слушай, Фати, ты овцу лучше рассмотрела. Это и правда Верный ее загрыз?
– Не знаю. В моей практике было всего двое покусанных собаками. Покусанных, а не загрызенных насмерть. И все равно, даже такой скромный опыт подсказывает, что…
Подкатывает тошнота. Не знаю, ох, не знаю, удастся ли, в случае чего, выкрутиться. Если вмешается полиция, тогда лучше, чтобы Фатима была совсем не в курсе. Ей бы не пришлось ничего скрывать. Но мы когда-то поклялись не лгать друг другу – так не нарушаю ли я клятву, пусть и косвенно – посредством замалчивания?
– Там записка была, – решаюсь я. – Кейт ее прочитала и сразу сунула в карман. А я нашла, когда стала стирать ее жакет.
– Записка? – Глаза у Фатимы округлились, лицо перекосилось. Посудное полотенце падает из мокрых рук. – И ты до сих пор молчала?
– Не хотела вас пугать. Не хотела…
– Что было в записке, Айса?
Сглатываю. Язык не поворачивается произнести это вслух – но я все-таки произношу, и чудовищные слова обретают плоть.
– Там было написано: «Может, и ее в Рич кинешь, а?»
Раздается звон – это Фатима уронила чашку. Лицо у нее совершенно белое, застывшее, с него только маску ужаса для японского театра Но лепить. Белизну оттеняет темный хиджаб.
– Что-что?
Фатима еле шепчет. Но повторить я не в силах, да и Фатима, разумеется, отлично меня расслышала. Просто она слишком перепугана, чтобы признать очевидное: кто-то знает, кто-то твердо решил нас покарать.
Кладу на стол посудное полотенце, иду к Фрейе, сажусь с ней рядом и закрываю лицо ладонями.
– Это в корне меняет дело, – решительно говорит Фатима. – Айса, нам надо уезжать. Сейчас же. Немедленно.
Снаружи слышны шаги, клацанье собачьих когтей по деревянным мосткам. Оборачиваюсь к двери – той, что выходит на берег. В проеме Кейт с Теей – отряхивают сандалии от влажного песка. Кейт смеется. Напряжение, не отпускавшее ее последние сутки, наконец-то ослабило хватку. Впрочем, сто́ит Кейт взглянуть на нас с Фатимой, как ее лицо снова каменеет от тревоги.
– Девочки, вы чего? Что-нибудь случилось?
– Я уезжаю.
Фатима начинает собирать осколки. Зачем-то кладет их на сушилку для посуды, вытирает руки и делает шаг ко мне.
– Я еду в Лондон. Срочно. Вместе с Айсой.
– Никуда вы не едете.
Тон Кейт не допускает пререканий.
– Айса, что ты молчишь? – выкрикивает Фатима. – Тебе нельзя здесь оставаться! – Жестом она обводит гостиную. – Ты в опасности, сама знаешь! Скажи им! Скажи про записку!
– Про какую еще записку? – Лицо у Теи вытягивается. – Да что происходит, черт возьми?
– Кейт получила записку, – выдает Фатима. – Там сказано: «Может, и ее в Рич кинешь, а?». Кейт, кто-то все знает! Это Люк, да? Ты ему говорила? Поэтому он овцу убил?
Кейт молчит, только удрученно качает головой. Наверное, отрицает – но что именно? Тот факт, что открылась Люку? Предположение, что это Люк убил и подбросил овцу? Или ее движения – вообще не ответ?
– Кому-то все известно! – вновь повторяет Фатима, едва не переходя на визг. – Тебе надо уезжать отсюда!
Кейт закрывает глаза и придавливает веки пальцами. От очередного крика Фатимы «Ты меня слышишь вообще?» вздрагивает.
– Фати, я никуда не поеду. Сама знаешь почему.
– Ну и почему? Чего проще – упаковала чемодан и уехала!
– Сама подумай: ничего ведь не изменилось. Тот, кто написал записку, в полицию не обращался. Выходит, либо это провокация, пустые домыслы, либо шантажисту есть что терять. Мы по-прежнему в безопасности. А вот если я вдруг сорвусь, уеду – тогда всем станет ясно, что я что-то скрываю.
– Оставайся, если так, – упрямится Фатима. Она уже схватила свою сумку и тянется за солнцезащитными очками. – А я уеду. У меня нет причин здесь торчать.
– Есть у тебя причины, Фати.
В голосе Кейт слышится металл.
– Ты должна остаться, по крайней мере, до завтра. Должна пойти на вечер встречи. Неужели не понимаешь – если не пойдешь, вся наша версия превратится в пыль. Зачем в таком случае мы вообще собрались через целых семнадцать лет?
Кейт не озвучивает истинную причину. В этом нет нужды. У каждой из нас перед глазами – броский газетный заголовок.
– Твою мать! – выкрикивает Фатима. Швыряет сумку на пол, бежит к окну, приникает лбом к стеклу, которое держится в раме буквально на честном слове, и повторяет: – Твою мать!
Наконец с видом прокурора оборачивается.
– Скажи, Кейт, какого черта ты нас вообще собрала? Удостовериться, что мы тоже день и ночь трясемся?