Надин вешает парням лапшу на уши. Что самостоятельна, самодостаточна, красива, обеспеченна. Они вешают ей. Что влюблены, сгорают от страсти, готовы оплатить ее прихоти. Сплошной клубок лжи. Потому что, если задуматься, за прихоти Надин платит покупатель платья, а не тот, кто с ней делит постель. И кстати, последний, скорее всего, будет рассчитывать на то, что за него заплатит Надин, раз с финансами у нее нет проблем. Ведь он говорит ей то, что она желает услышать, а сладкая ложь – дорогая вещь.
Набираю текст для Надин: «Если в тебе проснется совесть, наказания не последует».
Мое послание застает Надин на работе. Специально выбираю это время, чтобы проследить за ее реакцией. Наблюдаю из-за вешалок, как она вынимает из кармана узких форменных брючек телефон, чертит пальцем по экрану и почти сразу меняется в лице. Она воровато оглядывается. То ли боится, что кто-то случайно подсмотрит, то ли подозревает, что тот, кто отправил ей это, сейчас находится где-то поблизости. Только сомневаюсь, что она подумает на меня.
Действительно, Надин задевает меня перепуганным взглядом, но спустя мгновение уже снова пялится на экран своего телефона. Надеюсь, она правильно поймет мое сообщение, или все-таки следовало быть не столь лаконичным и объясняться конкретней: «Или признаешься сама, или эту запись увидишь не только ты».
Кто-то из покупателей окликает Надин, она дергается, вскидывает глаза, таращится на потенциальных клиентов с непониманием. Обратившаяся к ней женщина тоже смотрит на нее с легким недоумением:
– Девушка, с вами все в порядке?
Надин старательно кивает, голова мотается сверху вниз и, кажется, того и гляди оторвется и скатится с напряженно приподнятых плеч.
Набираю новое послание: «У тебя в распоряжении три дня. Надеюсь, ты догадалась, что надо сделать». Пару секунд сомневаюсь, но потом все-таки добавляю то самое: «Или признаешься сама, или эту запись увидишь не только ты» – на случай, если от страха она совсем перестанет соображать.
Отправляю сообщение. До адресата оно доходит спустя короткое мгновение – убеждаюсь в этом, заметив, как Надин судорожно стискивает в руке телефон, как ее лицо искажается гримасой. Ей не терпится посмотреть, чтобы наконец-то успокоиться или… разволноваться еще сильнее. Но покупательница наседает:
– Так вы мне поможете? Или торчите тут исключительно для вида?
– Да-да-да, – словно заведенная бормочет Надин, но не думаю, что она разобрала хоть одно обращенное к ней слово.
– Что «да»? – все сильнее распаляется тетка. – Хотите сказать, что действительно только для вида?
– Извините, – произносит Надин на автопилоте, чуть приходит в себя, выдает заученное: – Вам помочь? – А сама все равно косится на зажатый в ладони мобильник.
Дальше уже неинтересно. Раньше или позже, но мое послание она все равно прочитает. А наблюдать за назревающей мелкой магазинной склокой с покупательницей мне не хочется. Да и смысл? Поэтому медленно продвигаюсь к выходу.
Даже если судья не собирается выносить приговор, я не имею права оставить все как есть. Справедливость взывает ко мне, и я не могу не откликнуться. Я самый преданный ее слуга. Я – посланник Дикé.
13. Эмберли
Сон не помог, никакой перезагрузки не произошло, озарения не случилось. Остаток ночи пролетел словно один миг, как будто Эмберли провалилась в черную бездну небытия, но тут же выскочила из нее.
Особо умных мыслей не появилось, но хорошо, что голова не раскалывалась от боли, хотя девушка предполагала, что именно так оно будет после всего, лавиной обрушившегося на нее вчера и едва не раздавившего всмятку.
Значит, как обычно, придется ломать голову самой, но сейчас надо тащиться в школу. В школу… Ну да! И это весьма кстати. В ней же учится один из подсудимых – Купер Швайгман. Если его уже выписали из больницы, надо как можно скорее поговорить с ним, выяснить, правда ли все то, в чем его обвинили, и как он оказался в заброшенном здании, отчего возник пожар. Стоило бы убедиться окончательно и безвозвратно выкинуть из головы мысль о дурацких совпадениях. Но видно, Эмберли никогда не избавиться от этой неистребимой надежды на случайность взаимосвязей, на невозможность слияния жизни и игры.
Выйдя из своей комнаты, девушка взглянула на дверь материнской спальни и сразу вспомнила про нападение. Разработчик – страшный человек. Он реально спятил: уверовал в свою безнаказанность и думает, что имеет право не просто осуждать, что, впрочем, делают и обычные люди, но и судить. Хотя нет. Судит-то как раз Эмберли, а он приводит ее приговоры в исполнение. Настоящий палач!
Вздохнув, девушка постучалась к матери.
– Ма-ам!
Ответа не последовало. Спит? Эмберли осторожно заглянула в комнату.
Да, ее мать лежит, свернувшись калачиком и приоткрыв рот, как безмятежный ребенок. Но на щеках… На щеках блестят слезы.
Слезы? Странно. Эмберли всегда казалось, что мать не умеет плакать, что она перешагивает через неприятности и плюет на них с высоты своего роста. Железная не-Леди, дьявол ее побери! А Эмберли, между прочим, опаздывает на занятия!
Проследив, что замок на входной двери точно защелкнулся, девушка быстрым шагом направилась в сторону школы. Периодически оборачиваясь и всматриваясь в каждого прохожего, она пыталась выцепить взглядом хоть что-то необычное, но ничего необычного либо вовсе не было, либо тот, кто следил за ней, являлся мастером маскировки.
Оказавшись в стенах школы, Эмберли сразу же забила на давнюю привычку прятаться в туалете до начала модуля. Делая вид, что разбирается в собственном шкафчике, она открыто следила за проходящими мимо учениками и преподавателями, изучала лица и силуэты, надеясь, что нужного человека удастся опознать без труда, ведь внешность игрового персонажа опять могла быть взята из реальности.
Сначала ученики приходили по одному, но все не те. Потом, получасом позднее, повалили группами, однако и среди них Швайгмана не наблюдалось. Неужели все так плохо? В новостях говорилось только про легкие ожоги, вывих плеча и отравление угарным газом, и вроде времени прошло достаточно, чтобы отойти от всего этого. Или этот Купер решил прогулять именно тогда, когда Эмберли начала сходить с ума?
Звонок ударил по нервам будто электрический разряд. Пришлось прервать свое наблюдение и пройти в кабинет, где привычные занятия прошли в этот раз бесконечной мучительной пыткой. Натолкнуться на Швайгмана посчастливилось только в самом конце обеденного перерыва.
Есть абсолютно не хотелось, даже слегка подташнивало – наверное, от переживаний, – и Эмберли не стала уходить из спортивной раздевалки. Дождалась, когда все остальные девчонки отвалили, достала лэптоп. Сначала проверила почту: никаких новых писем. Она даже не поняла, чего почувствовала больше – разочарования или облегчения. Потом опять зашла в игру: та по-прежнему бесконечно крутила заставку. Потом…
То ли Эмберли заснула, то ли опять слишком углубилась в мысли – скорее всего, первое, потому что ночью выспаться как следует не удалось, а снотворное, похоже, еще действовало. Девушка резко вскинулась, словно ее толкнули в плечо, лэптоп едва не грохнулся на пол – пусть невысоко, но он такой старенький, что даже малейшую встряску мог бы не пережить. Эмберли вовремя поймала его, засунула в рюкзак, вспомнила, что хотела найти Швайгмана, и все-таки отправилась в столовую, по пути рассуждая, что, если он в школе, уж там-то точно объявится, но… встретила парня в коридоре.
Сама чуть не вздрогнула, когда взглядом уткнулась в него, а вот он не на шутку занервничал, услышав свое имя. Хотя, конечно, сделал вид, будто окликнули не его, и попытался проскочить мимо.
– Я все знаю! – выкрикнула Эмберли.
Ничего более умного в голову не пришло, но зато сработало. Швайгман застыл, побледнев, и мрачно уставился исподлобья. Бровей Эмберли почти не заметила: видимо, обгорели и еще не успели вырасти. И волосы у парня были пострижены совсем коротко.
– Что ты знаешь? – произнес тот хрипло.
Собравшись с мыслями, девушка выдала на одном дыхании:
– Про однокурсницу, про деньги, про поджог!
Швайгмана передернуло, он стиснул зубы, так что желваки упруго вздулись, сглотнул:
– Откуда?
Но рассказывать ему про игру совсем не хотелось: слишком долго, муторно, да и вряд ли он поверит. И теперь уже Эмберли сделала вид, что не расслышала или не поняла, спросила о том, что ее волновало больше:
– Зачем ты пошел в тот дом?
На Купера она старалась не смотреть, чтобы не смущать и не злить его своим прицельным взглядом. И так создавалось впечатление, что он разрывается между желанием послать ее подальше и сбежать и желанием наброситься, чтобы выместить свое раздражение на столь вовремя подвернувшемся человеке.
Прошло, наверное, с полминуты, прежде чем он решил, как поступить, и все-таки заговорил:
– Филлипс написала в записке, что принесет деньги именно туда. Чтобы никто не увидел.
Филлипс?
Ах, да! Лейси Филлипс – его однокурсница. Эмберли где-то о ней уже слышала, поэтому в задумчивости переспросила:
– В записке?
– Ну да, – хмуро подтвердил Швайгман. – Она ее подсунула мне в ящик.
– Ты видел?
– Что?
– Как она ее подсовывала.
– Нет.
– Тогда почему решил, что записка от нее? По почерку?
– Да откуда я знаю, какой у нее почерк? – вскипел Швайгман. – И кто еще мог ее подложить? Тебе часто дают деньги без всякой причины?
Ни разу не давали. Даже когда имелась причина, не давали. У матери редко бывают лишние деньги, и вообще она считает, что все желания Эмберли – всего лишь странные прихоти и не стоят внимания, а уж тем более финансовых затрат. Но не в этом дело!
– Она действительно там была? – Эмберли заглянула Куперу в глаза. – Ну, в том доме. Эта Филлипс.
– Я не видел, – буркнул тот и уставился в ответ. – Но там точно кто-то был. Я не разглядел. Но вряд ли она. Эта овца не смогла бы и палец о палец ударить. Там был кто-то другой! – Швайгман буравил Эмберли каким-то чересчур пристальным и напряженным взглядом. – И он… все поджег.