Вид из окна
Лара
Это последняя ночь перед нашим отъездом на север, и сон никак не идет. Странно, ведь после того несчастного случая мне всякую минуту хотелось закрыть глаза – не только для того, чтобы попытаться избавиться от ужасных воспоминаний, но и чтобы заглушить боль в голове. Однако сегодня что‑то изменилось, и я не могу не вглядываться в темноту нашей спальни, ибо знаю: это в последний раз.
Так проходит час. Стараясь не потревожить чуткий сон Софи, я осторожно высвобождаюсь из ее объятий, выскальзываю из постели и устраиваюсь на подоконнике. Всё то время, что мне знаком вид из этого окна, он постоянно меняется. Днем на ведущих к гавани улицах цвета охры кипит жизнь. На набережной царит суета, причаливают и отчаливают корабли, в море, которое простирается дальше, маячат вереницы рыбацких лодок. По ночам в раме окна блистают прекрасные, трепещущие звезды, а далекое море вторит их мерцанию лунными бликами. Но сегодня перед моим взором расстилается лишь расползающаяся, всепоглощающая тьма. Безликий город, невидимая вода. И беззвездное небо, если не считать жалкого серпа желтоватой луны.
Я молюсь, чтобы Гийом нашел кого‑нибудь, кто прочитает ему мой адрес, а может, даже по его просьбе напишет на фабрику от его имени. Мне следовало бы оставить немного денег, чтобы оплатить труд этого человека. Впрочем, откуда у меня деньги? Ведь Эстель, должно быть, передала Гийому мое сообщение? Я надеялась, что он уже приходил к нам, чтобы переговорить с мамой и попросить у нее…
Я думаю о Софи, которая на протяжении двух недель после гибели папы пыталась заглушить боль, преследуя ее, как лиса кролика под землей, лишь для того, чтобы та нашла иной способ прорваться. Горе замаскировалось под гнев. Я думаю обо всем, чего она не знает, и задаюсь вопросом, в силах ли еще чем‑нибудь помочь ей. Я перевожу взгляд с окна на присланный тетушкой образец обоев, который лежит рядом со мной на подоконнике. И отмечаю, насколько насыщеннее выглядит сейчас красный цвет. Он очень ярок, несмотря на почти полное отсутствие освещения. Я точно впервые вижу изображенную сценку. И внезапно на меня находит сокрушительное, одуряющее прозрение, подобное ледяному прикосновению лезвия к затылку: я осознаю, что и впрямь вижу ее впервые. Ведь в этой сценке кое-что изменилось.
Я оглядываюсь и смотрю на безликий полуночный ландшафт за окном, на тонкий лунный серп. Подношу квадратный образец обоев к глазам. На нем по-прежнему изображена молодая женщина в своей комнате, но, хотя раньше мне представлялось, что она сидит перед картиной, теперь я ясно вижу, что женщина расположилась на подоконнике у окна, обрамляющего такую же непроглядную ночь с тончайшим полумесяцем. Сперва мне кажется, что это, видимо, какой‑то обман зрения, остаточное изображение вида из настоящего окна, запечатлевшееся в моем сознании, его эхо, перенесенное моим взглядом на бумагу у меня в руках. Но это не так.
Хотя женщина повернута спиной к зрителю, у нее такие же светлые волосы, как и у меня, и одета она в невероятно знакомое платье. Не удержавшись, я шепчу это вслух: «Она выглядит в точности как я».
Часть II
Туман
Жуи-ан-Жуван
Софи
Впереди, на перекрестке, из земли торчит резной каменный столб, напоминающий надгробие.
– «До Жуи-ан-Жуван одно лье», – читает на нем Лара. – Мы почти приехали, мама, – добавляет она и отворачивается.
Я придвигаюсь к сестре, и ее рука нащупывает мою. Она тоже заметила щемящее сходство этого каменного столба с одним из дорожных указателей папиной работы. Мне вспоминается заброшенная отцовская мастерская, которая сейчас в сотнях миль отсюда, и все мое тело словно наливается свинцом.
Вскоре после того как наш фургон сворачивает у указателя, температура резко падает, и простирающаяся перед нами дорога полностью скрывается в тумане.
– Это из-за реки, – поясняет возница. – Она протекает рядом с фабрикой. Жуи известен своими туманами.
Я вспоминаю южные морские туманы, заволакивавшие побережье белой пеленой. Этот туман другой: такой густой, что чудится, будто облакам надоело небо и они решили навсегда остаться на земле. Дрожа, я плотнее закутываюсь в тонкую шаль.
Фургон с грохотом катится вперед, и я начинаю догадываться, что мы, должно быть, уже въехали в Жуи, хотя и не видим ничего, кроме изредка мелькающих зданий, выстроившихся вдоль улицы. Они то появляются, то исчезают, словно проступая сквозь взболтанное молоко. Здесь – замкóвый камень, там – дверь или ступени крыльца, истертые незнакомыми ногами.
Возница останавливает фургон, и перед нами возникают огромные чугунные ворота. Я в жизни не видывала ничего прекраснее этого гигантского, искусно сработанного сооружения, оформляющего въезд. Створки ворот со скрежетом распахиваются. Туман окутывает людей, которые привели их в движение, однако не скрывает декор, украшающий ворота. Это позолоченные инициалы: «В. О.» на одной створке, «Ж. О.» – на другой.
Мы выезжаем на обширное открытое пространство, по-видимому фабричный двор. Туман здесь прозрачнее, на земле, вокруг фургона, различимы следы колес, расходящиеся во всех направлениях. Слева виднеется поросший травой участок, неподалеку от него – изгиб аллеи.
Я прослеживаю аллею взглядом до самого конца и вижу там какой‑то дом. Хотя я не могу как следует разглядеть его, без всякий сомнений, он огромен. Больше самых больших зданий в Марселе. В сущности, это и не дом вовсе, а гигантский замок, белый и гладкий, точно ледяной.
Когда мы проезжаем мимо него, я различаю высокие, изящные ставни на окнах фасада и люкарны на черепичной крыше, сверкающие, словно драгоценные камни. В центре здания, за балюстрадой крыльца, к которому с двух сторон ведут полукруглые каменные лестницы, виднеется ряд двойных дверей с люнетами наверху. И, как ни странно, у этого строго симметричного сооружения всего одна увенчанная куполом башня, которая пристроена с правого угла и придает зданию неустойчивый, непрочный вид.
Должно быть, здесь и обитают Оберсты со всем их показным великолепием, думаю я, и меня саму изумляет отвращение, которое вызывает во мне эта мысль.
Миновав фабричный двор, фургон замедляет ход перед рядом небольших каменных домиков, серых и приземистых – примерно в четверть высоты нашего марсельского жилища. Рядом с самым дальним стоит какая‑то женщина и неистово машет нам рукой.
– Сестрица! Девочки! Как же вы подросли!
Эта женщина выглядит точь-в‑точь как моя мать, но притом совсем на нее не похожа. Ее облику присуща мягкость, тогда как маминому – жесткость, там, где у мамы прямые линии и углы, у нее – плавные изгибы. Я сразу узнаю ее.
– Тетушка Бертэ! – восклицает Лара, спрыгивая с фургона.
Тетушка без промедления крепко обнимает нас обеих.
– Лара, какая ты красавица, прямо барышня стала! А София, бог ты мой, уже вдвое выше меня!
Пока возница выгружает наши вещи, мы вслед за тетушкой проходим по коротенькой, в несколько шагов, дорожке в дом и оказываемся почти в такой же гостиной, как у нас в Марселе, только намного теснее. Здесь есть очаг, несколько видавших виды стульев и стол. Потолок пересекают толстые балки, идущие в направлении крошечного дворика позади дома. К двум смежным спальням под крышей, одна из которых выходит окнами на улицу, а другая – во двор, ведет низкая, скрипучая деревянная лестница. Вот и весь дом. Я снова начинаю дрожать: здесь очень холодно.
Мама проводит пальцем по тонкому слою пыли, покрывающему все поверхности в гостиной, и равнодушно изучает результат обследования.
– Сюда около месяца никто не заглядывал, – объясняет тетушка Бертэ. – Но я уверена, что ты быстро приведешь дом в порядок. Жаль только, я не смогу остаться и помочь тебе, ведь молодой господин скоро вернется с фабрики, надо будет подавать ему ужин.
– Это сын мсье Обе… – начинает Лара.
– Да, сын мсье, – не дав ей закончить, отвечает тетушка Бертэ. – Очаровательный юноша.
– Он работает по воскресеньям? – спрашиваю я.
– Да. Учитывая все обстоятельства, он предпочитает всё время занимать себя работой. – Тетушка бросает рассеянный взгляд в окно. – Так или иначе, почему бы вам не поужинать в замке? Полагаю, вы видели его по пути сюда?
– Вы имеете в виду тот огромный дворец?
Тетушка Бертэ смеется.
– Не преувеличивай, София. – Она снова устремляет взгляд вдаль. – Что ж, тогда увидимся позже. Зайдете с черного хода, свернете направо, и мы поужинаем у меня в комнате. О, если вы хотите развести огонь, то дрова на заднем дворе.
Помахав нам на прощание, тетушка Бертэ удаляется. После ее ухода мама начинает сновать между домом и кучей наших вещей, сложенных у дороги.
– Пора приниматься за работу. Лара, помоги мне, а потом мы сможем прибраться. София, сходи и проверь, что нужно сделать наверху. И возьми с собой вот это…
Я затаскиваю корзину, врученную мне мамой, наверх по деревянной лестнице и втискиваюсь в узкий дверной проем спальни, задевая косяки локтями. А когда открываю крышку, у меня перехватывает горло. Первое, что попадается мне на глаза, – тряпичная кукла, лежащая поверх белья. Я вытаскиваю ее и, одновременно замечая, как здесь душно, делаю несколько шагов к окну, чтобы распахнуть его, будто кукле нужен воздух.
Старинная щеколда легко отодвигается, но, когда я пытаюсь открыть створку, та не поддается, и я с силой толкаю раму. Кукла выпадает у меня из рук, скатывается по черепице и, соскользнув с края крыши, с глухим стуком приземляется.
– Нет! – вскрикиваю я, бросаюсь вниз по лестнице, распахиваю входную дверь и застываю на пороге.
Передо мной стоит какой‑то юноша, протягивающий мне куклу. Он держит ее так бережно, словно она живая. Незнакомец примерно моего роста, по возрасту, вероятно, чуть старше меня, у него необыкновенные прозрачно-голубые глаза, полные губы, прямой рот, занимающий на лице ровно столько места, сколько нужно, и едва заметная ямочка на подбородке. Его блестящие пряди наводят на мысль о том, что, вероятно, в начале дня их причесали и припудрили, но они уже успели растрепаться и на макушке образовалась непослушная копна белокурых, точнее медовых, волос.