– Что такое, матушка? – Я вскидываю брови и внимательно смотрю на мать, но та не спешит вдаваться в объяснения. – В чем дело?
– О, Ортанс… Твой отец! – восклицает она, тяжело опускаясь на стул, который только что освободила Мирей. – Он… наконец‑то… получил весточку от… Дюбуа!
Поскольку матушка по-прежнему не может отдышаться, фраза получается отрывистой, из-за чего мне трудно судить о том, как она произнесена. И я не могу сказать, воспарю ли сейчас на крыльях восторга или погружусь в пучину отчаяния. Матушка откидывается на спинку кресла и закрывает глаза, ее пышная грудь бурно вздымается. Кажется, она забыла, зачем пришла. Не в силах больше ждать, я тыкаю ее в лодыжку носком туфли.
– Ой! – Матушка вздрагивает и широко распахивает глаза. – Видишь, именно потому этот Дюбуа и отказался от брака!
Меня захлестывает невыразимое облегчение. Хвала небесам! Я не обязана выходить замуж за недоумка. А самое главное, сын «этого Дюбуа» – последняя возможная партия для меня! У дорогого батюшки больше не осталось вариантов.
– Не надо напускать на себя такой самодовольный вид! – добавляет матушка, прихлопывая комара на руке.
Я безучастно разглядываю ее, отмечая и retroussé [33] кончик носа, и маленькие влажные губы. Она вторая жена отца и мать его младших детей – пятерых, включая меня. Первая батюшкина супруга, женщина с огромным лбом, который высотой мог соперничать с Зеркальной галереей Версальского дворца, и вечно страдальческим выражением лица (доказательством чему ее портреты, которые мне доводилось видеть), произвела на свет четырех моих старших братьев и сестер и умерла, рожая последнего из них. Благодарение Господу, я много лет не виделась со своими сводными братьями и сестрами. Мне этого и не хочется.
– Ты не думала, – продолжает матушка, – что, раз в Версале больше не осталось подходящих женихов, отец прикажет своему человеку подыскать тебе мужа в другом месте?
Эта мысль несколько обескураживает меня, но я заставляю себя насмешливо фыркнуть.
– Матушка, вы не хуже меня знаете, что батюшка такого не допустит. – Не секрет, что мой отец не самый настойчивый человек на свете и у него не самая сильная воля. Скорее он предпочтет проводить время за выпивкой и картами, чем продолжать заниматься устройством моего брака. – Он сделал все, что мог, с этим покончено.
Я ожидаю, что матушка согласится, но, к моему удивлению, она молчит.
– Боюсь, что нет… – отвечает она через несколько минут. – Думаю, ты не понимаешь. В последнее время твой отец гораздо… решительнее в этом вопросе. – Она хмурится. – Будь ты чуть менее разборчива…
Жужжание насекомого у моего уха внезапно выводит меня из себя. Я гневно отмахиваюсь от мерзкой твари и рывком поднимаюсь на ноги, оставляя матушку на съедение комарам.
Английские народные песенки
Жуи-ан-Жуван
Софи
С тех пор как мы появились на фабрике, минуло две недели, обремененные трудом, новыми обязанностями, правилами, которые нужно соблюдать, и указаниями, которые необходимо помнить. С самого прибытия мы почти ничем, кроме работы, не занимались, у нас не было ни времени, ни сил ни на что иное. По воскресеньям же, когда у нас выходной, приходится идти в церковь, а затем браться за домашние дела, и в конце концов Лара, мама и я так устаем, что после ужина у нас слипаются глаза.
Шесть дней в неделю звон колокола будит нас еще до рассвета, и мы бредем на фабрику в первых лучах солнца, озаряющих небо. Трудимся до обеда, во время получасового перерыва съедаем свой хлеб, и снова трудимся до конца дня. Однообразные, серые будни. А работа, как я и опасалась, очень тяжела. От того, что я внаклонку выуживаю из красильных ванн замоченные листья, у меня ноет спина. От того, что таскаю по лестницам из одной части здания в другую ведра с красками, распухают и немеют ноги.
Жозефа я почти не вижу. Но в самые тихие ночные часы, когда, несмотря на ломоту в костях и боль в мышцах, мне никак не уснуть, я ловлю себя на том, что вспоминаю юношу, стоящего на пороге нашего дома с моей тряпичной куклой.
Сегодня не успеваем мы возобновить работу после обеденного перерыва, как в красильне случается неприятное происшествие. Авелина Кольбер – старуха, которая в первое утро нашего пребывания здесь показывала маме, что нужно делать, – внезапно спотыкается, неся к чанам ведро с красной мареной (это было бы нелегко и женщине вдвое моложе ее). Бо́льшая часть жидкости выплескивается из ведра, заливая пол и фартук несчастной. Женщина стонет и пытается встать на ноги, но беспрестанно поскальзывается в луже краски. Я бросаюсь к ней и помогаю подняться с земли.
– Вы не ушиблись, мадам?
Старуха, морщась, потирает колени.
– О боже, мой фартук… И краситель пропал…
Я умоляю, чтобы она не волновалась, нахожу тряпку, чтобы оттереть пол, и отвожу мадам Кольбер на улицу, к низкой ограде, на которую можно присесть.
– Давайте-ка помогу вам снять фартук, – говорю я, развязывая мокрые тесемки у нее на талии. – Я сбегаю и принесу вам чистый. Не волнуйтесь, вернусь через несколько минут.
Я мчусь к нашему домику мимо лужайки и каменного моста. Очутившись внутри, набираю полведра воды, добавляю ложку соли и замачиваю испачканный фартук. Затем захватываю из спальни один из своих чистых фартуков и спешу с ним обратно на фабрику.
Хотя день еще в разгаре, над рекой уже стелются клочья тумана. В поле зрения снова возникает старинный каменный мост, и я вижу, что теперь на нем стоит некто, почти полностью скрытый сгущающейся белой пеленой.
Сквозь плотный морозный воздух до меня неожиданно доносится медленный напев.
– Дам-ди-ди-дам, дилли-дилли…
Меня так поражает этот необычный голос, дрожащий и жалобный, что я не сразу узнаю мотив. Когда‑то я слыхала, как эту песню в марсельском порту пела одна англичанка:
– У нас с тобой, дилли-дилли, одна судьба, и порознь мы спать, дилли-дилли, не будем никогда…
Она называется «Лаванды цвет». Я некоторое время стою, пораженная печалью и красотой этой песни. А потом мелодия стихает, снова растворяясь в тумане, из которого и появилась.
Я подхожу ближе, чтобы узнать, кто это пел, но, когда завеса тумана редеет и рассеивается, оказывается, что мост пуст. На нем никого нет.
Королевский зверинец
Версаль
Ортанс
– Подожди, ma petite! Подожди мамочку!
Я останавливаюсь, скорее для того, чтобы взять Пепена на поводок, чем для того, чтобы подчиниться матушкиной просьбе: ее зловещее утверждение насчет отца до сих пор звенит у меня в ушах, как комарьё.
Я оглядываюсь на матушку. Она ожесточенно чешет пышную грудь, на которой проступают воспаленные розовые укусы, и это зрелище доставляет мне некоторое удовольствие.
– Эти дьявольские полчища закусают меня до смерти, – жалуется она. – Можно подумать, они не ели целый год. Эти твари зловредностью не уступят крестьянам.
– Если будете расчесывать укусы, станет только хуже.
Матушка досадливо цокает языком и машет мне веером.
– Пойдем, ma petite. Давай на время позабудем обо всех этих брачных делах и прогуляемся по королевскому зверинцу. Иначе меня здесь съедят заживо.
– Среди львов вы будете в большей безопасности, – ехидно замечаю я, матушка же подходит к воде и подзывает пустую гондолу.
«Гондольер» опасливо косится на капитана Пепена, и я поправляю своему маленькому песику эполеты, чувствуя себя вполне удовлетворенной. Матушкины недавние слова вызывают у меня очередной всплеск раздражения. «Давай на время позабудем обо всех этих брачных делах». Вольно же ей так говорить. Она знать не знает, что творится у нее под носом, и никогда не знала.
На протяжении всей поездки я нарочно игнорирую матушку, устремив взгляд на медленно приближающееся здание зверинца в дальнем конце канала. Этот восьмиугольный павильон из светлого камня не так уж сильно отличается от великой Бастилии. Но, в отличие от Бастилии, самая высокая часть постройки увенчана куполом, совсем как вольер…
– Вижу, теперь ты обливаешь меня la froideur [34], – подает голос матушка, прерывая мои размышления. – Я ведь просто пыталась предупредить тебя, вот и все. Боюсь, что твой отец до сих пор стремится несмотря ни на что выдать тебя замуж, и поскольку в Версале не осталось подходящих молодых людей, он начнет подыскивать кандидатуру за пределами двора.
Я вскипаю.
– Матушка, минуту назад вы сами предложили на время позабыть об этом деле, однако снова касаетесь его.
– Тсс, Ортанс, – журит меня матушка, обмахиваясь веером. – Я вот что хочу сказать. Ты должна уяснить: если твой отец попросит своего человека сыскать жениха для тебя в другом месте, тебе придется покинуть двор!
Покинуть двор! Я не могу себе этого представить. Я много раз старалась, но так и не смогла решить, что для меня Версаль: тесная клетка или позолоченное святилище, и эта дилемма тревожит меня даже больше, чем мысль о расставании с ним.
Гондола останавливается, я крепко прижимаю Пепена к себе и спрыгиваю на траву. У меня возникает желание развернуться и отправиться обратно, к себе в апартаменты, но эта мысль тоже угнетает меня. За моей спиной, пыхтя и отдуваясь, пытается выбраться из лодки матушка. Пропустив ее мольбы о помощи мимо ушей, я направляюсь прямиком к зверинцу.
Изнутри павильон отделан в стиле rocaille [35] и инкрустирован галькой и ракушками наподобие грота. В центре журчит фонтан, а по стенам стекают ручейки, охлаждая помещение. Но это, судя по всему, не помогает. Несколько месяцев назад вылезла шерсть у белого медведя. Прошлым летом, по-видимому от теплового удара, погиб волк. Кажется, все обитатели зверинца больны той или иной болезнью и балансируют на грани преждевременной смерти. Несколько лет назад в канале утонул слон, выпивший свою дневную меру, пять бутылок бургундского, быстрее, чем обычно. Надо думать, некоторые версальские аристократы могли бы посостязаться в этом с животным.