– Лара?
У меня начинает кружиться голова, перед глазами все двоится и плывет, точно я теряю сознание. Хотя женщина на обоях изображена в платье другого покроя, она опять чрезвычайно похожа на меня. Возможно ли такое? Этот вопрос заставляет меня похолодеть и с ног до головы покрыться ледяным потом. Ответа на него у меня нет.
Часть III
Камеи
Март 1789 года, четыре месяца спустя
Софи
На одеяле разложены листы с изображениями, похожие на отдельные части узора, вырезанные из обоев. Но эти наброски не имеют никакого отношения к обоям, они сделаны мной. Я рисую их с той ноябрьской ночи, когда мы с Ларой прокрались в комнату в башне. Они напоминают сценки, в которых запечатлено – и увековечено – детство Жозефа, проведенное с матерью.
Хотя я никому не рассказываю о том, чем занимаюсь последние месяцы, даже Ларе, цель у меня та же: запечатлеть сцены нашей прежней, марсельской жизни. Моменты, которые я ни за что не должна забыть. Я не показывала эти рисунки ни одной живой душе. Вот улыбающийся папа сидит рядом со мной и Ларой за столом в своей мастерской. Вот мы в гостиной… в его фургоне… на утесах… в гавани. Здесь много изображений сестры. Ее легко рисовать, она тихая и спокойная, что позволяет мне усерднее добиваться сходства. Солнечный луч, проникший сквозь окно и упавший на наброски на одеяле, словно разрезает ее портрет пополам.
Сегодня воскресенье, и Лара с мамой и тетушкой Бертэ отправились навестить тетушкину знакомую, живущую в одной из соседних деревень. Предполагалось, что мы пойдем все вместе, но я цепляюсь за любую возможность побыть какое‑то время в одиночестве и тайком перенести на бумагу из воспоминаний еще несколько сценок.
Проголодавшись, я, хотя и подозреваю, что еды нет, спускаюсь в кухню, и взгляд мой падает на едва тлеющие в очаге угли. Мама позволила мне остаться дома, лишь когда я пообещала выполнить несколько ее заданий, в том числе поддерживать огонь. Хотя сейчас март, на улице по-прежнему морозно, как в середине зимы. Я понимаю, что, если не сдержу обещания, мама больше никогда ничего мне не разрешит, а значит, надо подбросить в очаг еще несколько поленьев и поворошить угли кочергой. Сообразив, что необходимо еще и принести с заднего двора немного дров для просушки, я беру помятое медное ведро и выхожу из дома.
По пути я мимоходом замечаю за окном, выходящим на улицу, чей‑то медленно удаляющийся силуэт. Это сухопарый, мертвенно-бледный истощенный мужчина с сутулой спиной и свисающими на поднятый воротник кафтана прядями прямых сальных волос. Эмиль Порше, крысолов! За последние несколько месяцев я видела его на фабрике пару раз, и всегда одного. Я негодую: с какой это стати он тут ошивается, да еще у самого дома. Но когда выглядываю в окно, его уже и след простыл.
Во дворе я беру с верхнего ряда поленницы несколько покрытых инеем поленьев, кладу их в ведро и с трудом тащу его обратно в дом, ругаясь, когда оно ударяется о голень. Но, вернувшись в полутемную комнату, застываю на месте. На моих глазах кто‑то направляется к лестнице и поднимается наверх. Сначала я думаю, что мне, ослепленной на улице ярким солнечным светом, это только привиделось. Но тут вторая ступенька сверху издает скрип, и я вспоминаю, что всего несколько минут назад заметила на дорожке у входа в дом Эмиля Порше. Все мои члены напрягаются. Только не закричать, как бы сильно ни билось сердце. Нельзя, чтобы этот диковатый отщепенец расслышал в моем голосе испуг. Я как можно тише ставлю ведро у очага и берусь за кочергу.
Когда я добираюсь до лестницы, то различаю наверху, в спальне, выходящей окнами на улицу, легчайший шорох. На меня снова накатывает страх, а затем гнев: как смеет этот, в сущности, совершенно незнакомый тип без приглашения вторгаться в наше жилище и рыскать у нас в спальне! Я еще крепче сжимаю в руках импровизированное оружие и бесшумно и уверенно поднимаюсь по лестнице, стараясь не наступать на скрипучие доски.
При приближении к двери спальни пульс у меня учащается. На секунду затаив дыхание, я распахиваю дверь и врываюсь в комнату.
– Убирайтесь! – ору я. – Вон отсюда, или я вас ударю!
Я замахиваюсь кочергой, ее тусклый металлический наконечник маячит у меня над головой. Мужчина оборачивается, и я заливаюсь румянцем.
– О! – восклицаю я. – Это вы!
– Софи! – Жозеф изумленно выкатывает светлые глаза. – Прости, я не знал, что ты дома… То есть…
Жозеф не появлялся у нас с того самого дня, когда я впервые открыла ему дверь и увидела его с моей куклой в руках. На неделе я время от времени перебрасываюсь с ним словцом, пару раз он даже приносил нам съестное на ужин. В подобные моменты я ощущаю, как в душе у меня, вопреки голосу разума, все дрожит и пылает.
С Ларой Жозеф, конечно, видится куда чаще. Они вместе работают в печатне и встречаются каждый день. Я же, таская пигменты к красильным ваннам или оттирая ободранными руками пятна с очередного ведра, стараюсь не растравлять себя этим.
Однако в данный момент я испытываю не раздражение, а стыд. Стоя в собственной спальне с занесенной над головой кочергой, я желаю лишь одного: немедленно провалиться под землю.
Внезапно я вспоминаю, что чуть раньше сняла чепец и распустила волосы. Темные патлы разметались по моим плечам и похожи на потревоженное змеиное гнездо. Я не только влетела в комнату, как одержимая, но, должно быть, выглядела при этом сущей дикаркой.
– Прости… – повторяет Жозеф.
– Простите… – лепечу я одновременно с ним.
– Прости, если напугал тебя. Я стучался, но никто не ответил. Прости. – Юноша сконфуженно опускает глаза.
Я делаю шаг вперед.
– Ну конечно. Я была на улице, во дворе. Вам нет нужды извиняться.
Жозеф засовывает руки в карманы.
– Я всего лишь искал Лару.
– Она ушла с мамой и тетушкой.
– А, – разочарованно тянет юноша. – Скоро они вернутся?
– Возможно. Точно не знаю.
На минуту повисает молчание. Жозеф откидывает со лба выбившуюся прядь и кивает на мои рисунки, разложенные на постели.
– Это рисунки твоей сестры?
Лицо у меня вспыхивает: я совсем позабыла, что они там лежат. Поспешно собрав листы и заложив их между двумя тонкими листами картона, я перевязываю папку бечевкой.
– О… нет, – отвечаю я, – они мои.
Снова посмотрев на Жозефа, я вижу, что он не сводит с меня глаз, и смеюсь, смущенная его неожиданным вниманием.
– Они в самом деле весьма хороши, – произносит юноша. – Из-за них‑то я и не вышел из комнаты сразу, как понял, что наверху никого нет.
Я прижимаю папку к груди, думая о том, что Жозеф – единственный, кто видел мои рисунки.
– Спасибо.
– Я серьезно!
Через секунду у меня в голове вспыхивает и тут же гаснет одно соображение. Ведь неприлично оставаться в спальне наедине с молодым человеком, однако как приятно нарушать правила приличия!
Жозеф поворачивается к лестнице.
– Мне пора.
Я следую за ним, отчаянно изобретая, что бы еще такое сказать.
– Не желаете ли подкрепиться? – Это единственное, что приходит мне на ум, – глупый вопрос, ибо у нас почти ничего нет.
– Нет, спасибо. – Жозеф протягивает руку к входной двери. – Впрочем… – Юноша останавливается на пороге, явно размышляя. – Сегодня мне совершенно нечего делать. – Он стоит вполоборота на фоне залитого льющимся снаружи светом дверного проема. – Я бы очень хотел увидеть другие твои рисунки.
До меня доходит, что я по-прежнему крепко сжимаю папку в руках. У меня сводит живот.
– Хотя, конечно, если ты не возражаешь. В противном случае…
– Хорошо, если вам угодно, – отвечаю я, делая жалкую попытку изобразить безразличие.
На губах Жозефа мелькает улыбка, и он возвращается в комнату. Я расправляю юбки, предлагаю ему сесть за маленький столик и кладу между нами свою папку.
Когда я развязываю на импровизированном переплете бечевку, у меня трясутся руки, и листы картона соскальзывают с моих набросков, выставляя их на обозрение. Это простое действие отчего‑то кажется мне слишком интимным, словно я расшнуровываю корсет. Отмахнувшись от этого мысленного сравнения, я гадаю, получится ли у меня спокойно наблюдать за тем, как воспримет мои работы Жозеф. Заметит ли он, что я взяла за образец обои из комнаты в башне, чтобы запечатлеть свое детство так же, как запечатлены его ранние годы?
Жозеф просматривает небольшие композиции, изображающие нас четверых: папу, Лару, маму и меня. Он задумчиво изучает их, скользя взглядом по орнаментам, окружающим каждую сценку: лавровым венкам и «бусам» [40], обрамляющим наши фигуры, геометрическим узорам, образующим ромбовидные рамки. Именно этим мои сюжеты отличаются от сценок на обоях в башне. Я всеми возможными способами пыталась придать этим работам собственное лицо.
– Софи, они прекрасны, – уверяет меня юноша, – честное слово. Я и понятия не имел, что ты такая одаренная.
Я неуклюже благодарю его, и он берет в руки последний из рисунков. Это двойной портрет – моей сестры и меня. Я сделала его в нашей спальне, тайком рисуя Лару, когда она не видела, и изучая себя в маленьком квадратном зеркальце, которое у нас имеется. Цветы и листья на заднем плане я позаимствовала у своей памяти, а обрамление из «бус» – у воображения.
– Восхитительно! – взволнованно, точно в благоговейном порыве, произносит Жозеф, и я чувствую, что краснею, гордая тем, что он выделил наш двойной портрет, а не портрет одной Лары. – Превосходная работа. Без всяких сомнений, это вы с Ларой, и все же тебе удалось запечатлеть… нечто большее.
Юноша кладет лист обратно в стопку, а я размышляю, не попросить ли его поговорить с отцом и дать мне рекомендацию, чтобы я могла работать с ним и Ларой в печатне и перестать дни напролет смешивать красители.
– Ты очень талантлива, Софи. Твоя тетушка упоминала, что твой отец тоже был художником. Бесспорно, он гордился бы этими рисунками.