Мгновенно позабыв о красильне, я отвожу взгляд и усиленно внушаю себе, что у меня каменный подбородок, чтобы он не начал дрожать.
Жозеф устремляет взгляд в пространство, словно погрузившись в свои мысли, и я уже открываю рот, собираясь поинтересоваться, о чем он думает, но останавливаю себя.
– Хотел бы я, чтобы моя матушка видела, чем я занимаюсь, – произносит юноша, будто угадав мое намерение. Рот его странно кривится, искаженный то ли гневом, то ли страданием. – Надеюсь, она бы меня одобрила.
Жозеф застывает в полной неподвижности, и я не понимаю, что поражает меня больше: то, что он так неожиданно заговорил о своей матери, или что у него такой вид, точно он вот-вот разрыдается.
– Конечно, одобрила бы, – отвечаю я. – Вы усердно трудитесь, вы добрый и… ну, вы знаете. – Я заливаюсь краской.
Юноша вроде и не замечает, что я была близка к тому, чтобы опозориться, ибо едва не упомянула о его красоте.
– Хотелось бы верить, – бормочет он, берет валяющийся кусок бечевки, завязанный петлей, рассеянно надевает себе на пальцы и начинает плести различные фигуры.
– Игра в «веревочку»? – спрашиваю я. – Мы с сестрой играли в нее в Марселе.
Я вспоминаю, как мы с Ларой часами сидели на полу спальни, скрестив ноги, и связывавшая нас нить как по волшебству принимала самые необычайные формы.
Это сообщение будто выводит Жозефа из задумчивости, и он протягивает мне руки.
– И какие фигуры ты умеешь делать?
– Птицу, – отвечаю я, и наши пальцы переплетаются. – Вот так… А еще бабочку – вот…
Он зачарованно наблюдает за мной, изучая меняющиеся фигуры в наших руках, и ресницы его тихо трепещут.
– А что умеете делать вы?
Жозеф задумывается.
– Старый каменный мост… – говорит он, перебирая пальцами. – Башню замка… – Он снова шевелит руками, но, стремясь придать бечевке новую форму, чересчур туго затягивает ее на моем большом пальце.
– Ой!
Жозеф, ни на секунду не замешкавшись, одним ловким движением выхватывает из кармана кафтана серебряный складной ножик и мгновенно перерезает бечевку.
– Надеюсь, тебе не больно?
Я потираю руку, боль уже утихает.
– Ничуть. Все в порядке.
Жозеф смотрит мне прямо в глаза. Проходит секунда. Затем он отворачивается. Я пытаюсь понять, чтó только что произошло между нами. И произошло ли вообще.
Мне кажется, что сейчас юноша встанет и уйдет, но он продолжает рассеянно листать мои работы, все время – и каждый раз с новым интересом – возвращаясь к одному и тому же рисунку: двойному портрету, изображающему меня с сестрой.
– Можно я заберу его? – спрашивает Жозеф. – Не возражаешь?
Проходит несколько секунд, прежде чем я нахожу в себе силы ответить:
– Пожалуйста.
Ребячьи игры
Апрель, следующий месяц
Лара
Я стою у окна нашей спальни. Через окно проникают лучи весеннего солнца, еще совсем нежаркого, и перед моими закрытыми веками бушует пламя цвета персиковой мякоти.
Когда я снова открываю глаза, то вижу за стеклом идущего по улице Жозефа с аккуратно зачесанными назад волосами. Он поднимает на меня взгляд, я отхожу от окна и спускаюсь к нему.
Когда я открываю дверь, Жозеф уже приближается к дому. Секунду он испытующе смотрит на меня, после чего застенчиво опускает глаза.
– Мне нравится, как ты уложила волосы, – бормочет он.
Я поправляю локоны по сторонам от лица. Когда я закрыла глаза, подставив их солнечному свету, еще не все волосы были заколоты: неубранные волнистые пряди оставались на висках.
– С днем рождения! – говорю я, надевая чепец. – Солнце сегодня особенно яркое.
По правде сказать, погода до сих пор не по сезону холодная, что весьма необычно для конца апреля. Зима выдалась капризная и суровая даже для севера и не желает ослаблять смертельную хватку. На протяжении последних месяцев работы на улице не велись, вследствие чего люди остались без жалованья. Мельницы обледенели, и ежедневно находят все больше тел несчастных, которые замерзли или умерли от недоедания из-за нехватки хлеба. С каждой неделей народ Франции все сильнее впадает в отчаяние.
Когда Жозеф подходит ко мне, я вижу у него в руках какой‑то предмет, обвязанный лентой и украшенный цветущими веточками. Это маленький fiole [41] граненого стекла с изящной каплевидной пробкой.
– Я пришел подарить тебе это, – говорит он, вкладывая fiole мне в руку.
– Господи… – лепечу я, смущенная и взволнованная. – Это мне? Ведь это я должна была сделать вам сегодня подарок, а не наоборот! – Я разматываю ленту и вынимаю пробку. Из горлышка флакона исходит насыщенный цветочный аромат. – О, благодарю вас! У меня еще никогда не было настоящего одеколона.
Я слышу за спиной шаги сестры, спешащей к двери, и, все еще держа в руке ленту, прячу fiole в карман передника.
– С днем рождения, Жозеф! – кричит Софи с порога. – Joyeux anniversaire! [42]
– Спасибо.
– Или же мне следует сказать… – Она чуть медлит. – Alles Gute zum… Geb-urt-stag! [43]
Жозеф молчит, очевидно, подыскивая нужные слова. Он никак не ожидал, что Софи выучит поздравление: она битые две недели уговаривала тетушку Бертэ спросить у мсье Вильгельма, как это будет по-немецки. Я гадаю, почему Жозеф сегодня явился сюда: значит ли это, что мсье Вильгельм не затеял никакого празднования в день рождения сына? Может, сам Жозеф решил, что ему необходима компания?
– О, а еще я испекла кое-что вам в подарок! – объявляет Софи, не дожидаясь ответа юноши. – Я собиралась позже зайти в замок и передать его через тетушку.
Жозефа это явно забавляет.
– Испекла? Интересно было бы знать, что именно?
Но внимание Софи кое-что отвлекает, и она не замечает его насмешливого тона.
– Что это? – осведомляется она, указывая на ленту у меня в руке.
Я открываю рот, не зная, что ответить, и понимая, как расстроится Софи, если узнает, что Жозеф принес подарок мне, а не ей.
– Это подарок для тебя, Софи, – поспешно вмешивается Жозеф, очевидно, тоже ощущая неловкость. Он забирает у меня ярко-зеленую, как перья лука-резанца, ленту и протягивает ей.
Выражение лица Софи совершенно преображается.
– Бархатная! – восторженно восклицает она и завязывает ленту на шее. – И какого чудесного цвета!
Жозеф поворачивается ко мне.
– Могу я предложить тебе прогуляться к реке?
– Я тоже пойду, – объявляет сияющая Софи.
В этот момент у дверей появляется мама.
– Долгих лет жизни, мсье Оберст, – сухо произносит она. – А вы, София Тибо, сегодня утром никуда не пойдете, поскольку еще не покончили с домашними делами. В отличие от своей сестры.
Что‑то в мамином тоне, резком и недовольном, заставляет меня прикусить язык, хотя Софи уже сделала все, что ей было велено утром, и мама это признала.
– Но… – начинает Софи.
Я прижимаюсь лбом к ее лбу.
– Ну же, Фи, не грусти. Мы скоро вернемся и сможем все вместе полакомиться твоим тортом.
Улыбка исчезает с лица Софи: моя реплика приводит ее в ярость.
– Спасибо, что испортила сюрприз, – отрезает она. – Жозеф теперь знает, что это торт.
– Думаю, я и сам догадался, – улыбается он.
Мы направляемся к дороге; оглянувшись, я вижу, что мама с сердитым лицом протягивает Софи метлу.
– Так вот зачем ты клянчила у тетушки остатки с кухни большого дома, да? – шепчет она, стискивая запястье Софи. – Послушай-ка, София! Держись от них подальше, иначе рискуешь стать посмешищем, попомни мои слова!
Софи выдергивает руку и потирает ее.
– В следующий раз ты расстелешь перед ним свою кофту, чтобы он мог перейти лужу, – угрюмо добавляет мама. – Стыдись!
Я посматриваю на Жозефа, надеясь – не в последнюю очередь ради Софи, – что он ничего не слышал, но его взгляд прикован к дали, простирающейся за фабричным двором. Мы минуем двор, проходя за дальним рядом тополей, растущих вдоль подъездной аллеи. Неподалеку от реки Жозеф останавливается у дерева, достает карманный ножик, который всегда носит с собой, и проводит лезвием по коре. Я не сразу узнаю это дерево – тот самый платан, под которым мы устроили пикник прошлой осенью. Тот самый, что изображен на обоях в башне. Сейчас мы стоим с другой стороны ствола, той, что обращена к реке, а не к саду.
Жозеф начинает вырезать на коре буквы, и я вспоминаю ощущение, охватившее меня тем прошлогодним ноябрьским вечером в башне, когда мне почудилось, что на обоях непостижимым образом запечатлена моя собственная жизнь. Конечно, я ошибалась, глупо забивать себе голову столь неправдоподобными вещами. Это было просто совпадение. С тех пор ничего такого больше не происходило.
– Жозеф, – интересуюсь я, – вы когда‑нибудь общались тут с кем‑нибудь еще? Я имею в виду, вне работы. Кроме нас.
Юноша щурится, не отрывая взгляда от лезвия.
– Нет, – отвечает он, расковыривая кору. – Но вы – семья мадам Шарпантье. А значит, вроде как и моя семья тоже.
Вода в реке искрится, вокруг нас порхают изящные коричневатые ручейники, и я ощущаю на своем лице дуновение их крошечных крылышек. Я протягиваю руку и пытаюсь приманить одного из них на палец. Жозеф оглядывается.
– Личинки ручейников, обитающие под водой, – рассказываю я ему, – строят себе из речного ила и крошечных веточек красивейшие домики. Чтобы иметь защиту, пока они не превратятся во взрослых летающих насекомых.
Юноша приподнимает брови, будто слушает меня вполуха.
Я придумываю, что бы еще сказать.
– Каково это – быть семнадцатилетним?
– То же самое, что и шестнадцатилетним. – Он пристально изучает землю у себя под ногами, поднимает с берега плоский окатанный голыш и перебирает его большим и указательным пальцами.
Перед моим мысленным взором мелькает несчастное лица Софи, оставшейся дома.