– Интересно, испечет ли сестра торт на мой день рождения? – Ведь с тех пор, как мы сюда приехали, прошло всего несколько месяцев. – Странно, что с нами не будет па…
– Смотри! – раздается голос Жозефа, который в окружающей тишине кажется слишком громким, неожиданным, как пушечный выстрел. Он бросает камешек в реку, и тот, прежде чем утонуть, несколько раз подпрыгивает на поверхности воды. – Ты так умеешь?
Я смотрю на реку. В печатне, выполняя свои обязанности или надзирая за другими работниками, Жозеф всегда серьезен и прилежен. А вне фабричных стен он кажется совсем другим, ребячливым и резвым.
Я тоже подбираю камешек, приближаюсь к берегу, поднимаю руку и сосредоточенно примеряюсь. На воде вихрятся темные водовороты и вырисовываются наши отражения: две фигуры бросают камешки, а иссиня-фиолетовая рябь на поверхности реки создает впечатление, будто они заштрихованы косыми линиями. Совсем как фигурки на обоях в башне. Мне чудится, что если я сделаю шаг вперед, то окажусь не в воде, а в нарисованной сценке, и мы с мадам Жюстиной сольемся в единое целое.
Я вздрагиваю и слишком рано выпускаю камешек из пальцев. Он с плеском входит в воду и тут же тонет.
– Плачевно! – хохочет Жозеф.
Я отхожу от реки, наблюдая за своим отражением, которое тоже отдаляется. Мы снова пускаем по воде блинчики, но мне не удается сосредоточиться на игре. Я знаю, что глупо позволять изображенной на обоях женщине неотступно преследовать меня. Мне следует наслаждаться настоящим. Но, кажется, я ничего не могу с этим поделать. Небо темнеет и заволакивается тучами.
– По-моему, будет дождь, – замечаю я. – Может, нам лучше вернуться домой?
– Давай лучше пойдем в ту сторону, – отвечает Жозеф и выходит на тропинку.
Colin-maillard [44]
Лара
– Хочешь поиграть? – спрашивает Жозеф, когда мы подходим к дровяному сараю.
– Мы только что играли. Вам стукнуло семнадцать, а вас все больше тянет к играм! – поддразниваю я его.
Жозеф пожимает плечами.
– Как насчет colin-maillard?
– Разве в жмурки можно играть вдвоем?
– Давай попробуем. Если желаешь.
Какой же он вежливый: прежде чем затеять что‑нибудь, всегда осведомляется, хочу ли я этого.
– Будешь водить первой?
– Хорошо.
– Закрой глаза.
– Разве их не нужно завязать? Иначе будет похоже на жульничество.
Юноша отрывает от своего шейного платка полоску ткани и протягивает ее мне.
– Это подойдет?
Я поворачиваюсь к нему спиной, но он не двигается.
– Давайте же, – подгоняю я Жозефа. – Вы не собираетесь завязывать?
Наконец он протягивает руки к моему лицу и закрывает мне глаза полоской ткани. Когда он завязывает ее у меня на затылке, я чувствую, как у него дрожат руки.
– Не туго? – спрашивает Жозеф.
– Нет. Что теперь?
– Теперь я тебя раскручу, – отвечает юноша и легонько поворачивает меня, так что я оказываюсь лицом к нему.
– Вам не кажется, что надо раскрутить посильнее?
Кончиками пальцев Жозеф берет меня за плечи и снова поворачивает.
– Готово, – глухо произносит он, отступая в сторону. – Поймай меня, если сможешь!
Я начинаю осторожно продвигаться вперед, шаря перед собой руками. Теперь я не улавливаю шагов Жозефа, не слышу, чтобы он обогнул сарай, прячась от меня, не слышу даже его дыхания. Затаил ли он дыхание или вообще позабыл, что мы играем? Я огибаю сарай, носком башмака ощупываю поленья, чувствуя, что от азарта и сосредоточенности у меня приоткрывается рот. Наконец я останавливаюсь. Потом делаю шаг, другой – и кончиками пальцев касаюсь груди юноши.
– Ага! – восклицаю я.
Жозеф не двигается. Мои ладони мягко ощупывают его грудь, добираются до лица. И замирают на щеках, которые – я это, кажется, ощущаю – мгновенно вспыхивают.
Пальцы Жозефа, судя по всему, тянутся к моему лицу, чтобы снять повязку. Его движения нежны, однако медлительны и скованны. На этот раз он прикладывает усилия, чтобы унять дрожь в руках. Вместе с повязкой с моей головы сползает и чепец, порхая, точно огромный белый мотылек.
– Вот вы где! – говорю я.
Жозеф открывает рот, однако ничего не произносит. Это лишь игра воображения или наши лица действительно придвигаются друг к другу, пылая от непривычной близости? Наши губы оказываются на расстоянии едва слышного шепота, а затем соприкасаются. Бешеный пульс отдается у меня в ушах.
Я думаю о Гийоме, и, кажется, проходит целая вечность, прежде чем я отстраняюсь. Жозеф неподвижно стоит передо мной с ничего не выражающим лицом, а в руке у него мой чепец.
Волк!
Май, месяц спустя
Софи
Очередное воскресенье – единственный день, когда мы отдыхаем от работы на фабрике. Полдень давно миновал; мы с сестрой собирались, захватив принадлежности для рисования, пойти на реку, но вместо этого час назад, покончив с делами, Лара ушла в нашу спальню с сильной головной болью. С тех пор, как произошел несчастный случай, эти боли беспрестанно мучают бедняжку. Мама неохотно отпускает меня одну, и я выхожу из дома.
В кармане фартука у меня лежат бумага и грифели, и я, несмотря на отсутствие Лары, все равно решаю отправиться к реке. Идя по дороге, я различаю вдали, на фабричном дворе, чью‑то фигуру.
– Софи!
Я останавливаюсь, улыбаюсь и с энтузиазмом машу рукой.
– Прогуляемся? – спрашивает Жозеф, направляясь ко мне.
– Да.
– А где сегодня твоя сестра?
Моя улыбка слегка тускнеет.
– Дома. С мамой.
– А. – Жозеф проводит рукой по волнистым волосам на макушке. – В любом случае я рад тебя видеть. – Он оборачивается и бросает взгляд на замок. – Я просто вышел подышать свежим воздухом. Дома порой так надоедает. Не возражаешь, если я присоединюсь к тебе?
У меня в животе порхает целая дюжина бабочек.
– Нет, – отвечаю я, пытаясь обуздать восторг, вызванный его вопросом, – ничуть не возражаю.
Сначала мы следуем вдоль границы замкового сада, уходя дальше, чем я ожидала. Жозеф шагает впереди. Когда мы проходим мимо величественного платана, мое внимание привлекают отметины на стволе. Неровные, недавно вырезанные буквы: «Ж. О.». Я торопливо провожу пальцами по инициалам Жозефа и продолжаю идти за ним.
Ветерок, треплющий его рубашку, доносит до меня запах дикого тимьяна. Мы оказываемся на опушке леса и идем по узенькой петляющей тропинке, едва приметной в траве.
– Говорят, это старая волчья тропа, – замечает Жозеф.
– Правда?
– Ты же не боишься волков, а?
– Конечно, нет.
Юноша замолкает и поворачивается ко мне.
– А я боюсь. – Его лицо на удивление серьезно, голос торжественен. – В детстве матушка рассказывала мне одну сказку. Le Petit Chaperon Rouge – «Красная Шапочка». Волк казался мне безумно страшным, но это была моя любимая сказка, потому что, рассказывая ее, матушка всегда крепко обнимала меня. Видишь ли, она понимала, как мне страшно.
Жозеф уже второй раз за последние месяцы заговаривает со мной о своей матери. Интересно, говорит ли он о ней с Ларой.
– Наш отец тоже рассказывал нам эту сказку.
– Правда?
– Только несколько иную версию. В его сказке волчица была ужасно голодна. Она расправилась с Красной Шапочкой, потому что ей нужно было кормить волчат.
– Волчица? – вскидывает брови Жозеф.
Я киваю.
– Когда волчица встретила Красную Шапочку и увидела ее красный плащ, голубые глаза и белую кожу, она откусила девочке голову. Чтобы избавить ее от страданий.
– Понятно. Действительно, версия несколько иная, – говорит юноша, продолжая шагать по дороге.
В конце концов, повернувшись лицом к фабрике, Жозеф выбирает место прямо над водой. Я не помню, чтобы он приходил сюда с Ларой, и эта мысль мне нравится. Отсюда река почти не видна; перед нами лишь бескрайняя ширь небосвода, раскинувшегося над лугом, – светло-кобальтовый купол над зеленой твердью. По ясному голубому небу, подгоняемые ветром, шествуют, точно на большом параде, облака. Жозеф опускается на землю и указывает на них.
– Что ты видишь?
Я подхожу к нему, тоже сажусь и, не понимая, о чем он говорит, спрашиваю:
– Что вы имеете в виду?
– Облака. На что они похожи?
Я перевожу взгляд с его лица на небо и обратно, не находясь с ответом.
– Даже не знаю, – произношу я наконец. – А вы что видите?
Жозеф внимательно оглядывает небо.
– Ничего, – отвечает он, вырывая с корнем пучок травы. – В том‑то и дело. – Повисает пауза. – Это одна из игр, которым научила меня матушка. Она многому меня учила.
И снова он упоминает свою мать! И снова рассказывает об их совместных занятиях – точно таких же, как мои занятия с папой.
– Давно это было, – продолжает юноша, грустно улыбаясь. – Без нее игра уже не та. Теперь я ничего не вижу.
– Мы с папой когда‑то играли в нечто подобное…
«Папа». Это слово в моих устах звучит как‑то не так. Впервые после несчастного случая я произношу его вслух при ком‑то, кроме Лары. В голове проносится мысль: как странно, что, когда умирает близкий человек, мы бессознательно запираем его образ в своей душе, накладываем на уста печать молчания и перестаем произносить его имя, точно любое упоминание о нем может причинить непоправимый вред тем, кого он оставил на земле. По-моему, это очень неправильно.
– …С пятнами на бумаге, – продолжаю я. – Это было учебное упражнение. Мы должны были уловить сходство произвольного пятна с каким‑нибудь предметом и дорисовать его, превратив в законченное изображение.
– В самом деле? – Жозеф снова поворачивается ко мне и изучает мое лицо.
Я хочу сказать ему, что с тех пор, как умер папа, моя жизнь тоже изменилась, но боюсь, что он подумает, будто я пользуюсь моментом и изливаю душу лишь для того, чтобы сблизиться с ним. Впрочем, это ведь правда. У меня перехватывает горло.
– Я соболезную тебе насчет отца, – говорит юноша. – Должно быть, это тяжелая утрата.