– Простите, отец, вы не забыли, что случилось с мсье Ревейоном? – восклицает Жозеф. – Наши работники, конечно, предпочтут, чтобы их новая хозяйка не принадлежала к аристократии.
– Судя по тому, что я слыхал, заявления Ревейона были неправильно поняты, – возражает мсье Вильгельм. – С финансовой точки зрения этот брак, без сомнения, окажется выгодным. Не только сейчас, но и в будущем. Вот что меня заботит.
– Меня тоже! – упорствует Жозеф. – Ведь девица, о которой я говорю, из семьи, преданно трудившейся на нас в течение многих месяцев… – Он ненадолго умолкает, раздумывая, стоит ли продолжать. – Из семьи Тибо.
Моя собственная фамилия гулко отдается под прохладными сводами коридора. Я ощущаю сильный прилив крови к голове и хватаюсь рукой за стену, чтобы не упасть.
В кабинете воцаряется безмолвие. Мне страстно хочется, чтобы мсье выдавил из себя хоть слово в ответ, нарушил тишину, произнес что угодно, лишь бы стало ясно, как он воспринял последнюю реплику сына. Но хозяин замка просто сидит и молчит, прямой как доска. Я отлично понимаю, что происходит сейчас у него в голове. Хотя наша семья древностью не уступит всем этим дворянским фамилиям, мы не располагаем ни поместьями, ни богатствами, которые могли бы нас отрекомендовать. А для людей вроде него первостепенное значение всегда будут иметь власть, родословная и привилегии.
Секунды проходят одна за другой.
– Мои намерения в отношении мадемуазель Тибо абсолютно честны, – внезапно роняет Жозеф.
Снова молчание.
– Вы женились по любви, отец! – Голос Жозефа звучит громко, отчаянно, без единой запинки.
Мсье Вильгельм беспокойно поеживается в кресле, словно пытаясь отогнать непрошеное воспоминание. В этот самый миг рассветное солнце посылает в комнату луч чистого золотого света. И только тут, как это ни странно, мсье впервые бросает взгляд на сына. Облик его меняется, на лице появляется несказанное изумление, точно он узрел саму Мадонну. Он подается вперед и, чудится, вот-вот встанет и выкажет наконец Жозефу свое расположение.
– Знаешь, я ведь хочу для тебя самого лучшего, – бормочет мсье. – И всегда хотел.
Начинается отсчет очередной долгой, напряженной паузы, во время которой отец смотрит на сына, а сын на отца. Но тут золотой солнечный луч гаснет, и светлый миг безвозвратно уходит.
Мсье снова опускает взгляд на бумаги.
– Всё, – произносит он. – Можешь идти.
Ошеломленная только что увиденной сценой, я как лунатик бреду по коридору к выходу и оказываюсь в саду. Аккуратно подстриженные кустарники образуют ровные зеленые стены, над ними покачиваются аметистовые колокольчики. Несмотря на одну из самых суровых зим на памяти людей, за которой последовала одна из самых засушливых вёсен, эти цветы снова радуют глаз. Вопреки всему случившемуся после, я услышала, что сказал Жозеф. Кончиками пальцев я касаюсь зеленой ленты у себя на шее. После тех часов, что мы провели у реки, он, конечно же, говорил отцу обо мне.
Я тешусь этой мыслью, драгоценной, как аметисты. Я никогда с ней не расстанусь.
Королевский парк
Версаль, неделю спустя
Ортанс
Я еду в экипаже. И не с кем‑нибудь, а с собственным отцом, хотя могу по пальцам пересчитать количество дней, проведенных с ним. Сейчас мы находимся на некотором расстоянии от королевского парка и, запертые вдвоем в этом позолоченном ящике, катим по невзрачному переулку где‑то в окрестностях столицы.
С недавних пор поездки в экипаже не обходятся без встреч с вонючими нищими, которыми кишмя кишат обочины дорог. Попрошайки буквально не дают проходу. Стоит выглянуть в окошко – и они тут как тут. Ввалившиеся глаза, которые пялятся на проезжающие мимо кареты; ключицы, выпирающие, точно каминные полки. Вечные жалобы на нехватку хлеба, невозможность найти работу, всеобщую дороговизну. При этом, как часто говорят в Версале, ни один из этих бездельников, похоже, палец о палец не хочет ударить, чтобы как‑то улучшить свое положение. Мне кажется, я через стекло чувствую исходящий от них смрад. Милый Пепен, будто тоже испытывая отвращение к этой вони, зарывается носом в мои юбки, откуда виднеется лишь его маленький рыжий задик.
Я рассматриваю свое отражение в окне кареты. Среди этих бродяг нет женщин, которым на вид меньше семидесяти, хотя в действительности они навряд ли много старше меня.
– В самом деле, батюшка, так ли уж необходимо ехать дальше? – спрашиваю я.
Из его горла вырывается какой‑то клокочущий звук, будто там застряла рыбья кость: вчера на ужин подавали форель.
– Прошу прощения, батюшка, я не расслышала.
Отец некоторое время мнется, после чего наконец изрекает:
– Боюсь, что необходимо, милочка. Видишь ли, я хотел кое о чем с тобой переговорить.
Не отвечая, я пристально смотрю на него.
– Собственно, речь пойдет о твоем замужестве. Твоя мать, без сомнения, сообщила тебе, что, поскольку в Версале больше нет подходящих женихов, мой человек сейчас наводит справки в другом месте.
Я проклинаю себя за то, что не сумела разгадать отцовские махинации до того, как мы покинули дворец, и осталась в неведении относительно истинной причины этой неожиданной поездки. Обдумав батюшкины слова, я пытаюсь сосредоточиться и составить мысленный список достойных молодых дворян, чьи фамильные поместья находятся на некотором удалении от двора. Но атмосфера в карете становится принужденной, и я начинаю ощущать, что тут таится какой‑то подвох и что я слепо бреду по совершенно ложному пути.
– Верно, батюшка, – замечаю я, – в провинции есть несколько семейств, на которые матушка возлагает большие надежды в отношении моего замужества.
Я вновь умышленно упоминаю матушку. Понятия не имею, какого болвана отец сыскал для меня на сей раз, но готова спорить на свои лучшие бриллиантовые подвески, что если этот тип не дворянин, то батюшка еще не обсуждал это с матушкой.
– Вообще‑то, – продолжает отец, – у меня уже есть на примете один молодой человек.
Итак, этот мужчина молод. По крайней мере, надо радоваться, что батюшка не собирается связывать меня священными узами брака с морщинистым вислозадым старцем.
– Вот как, батюшка? А могу я спросить, кто этот господин? – Прежде чем бросаться в бой, лучше сначала собрать кой‑какие сведения, рассуждаю я.
Отец сияет, мой ответ побуждает его разгласить некоторые подробности:
– Насколько мне известно, это красивый юноша, отлично себя зарекомендовавший.
– В каком поместье проживают его родные, батюшка? Возможно, я их знаю?
Батюшка колеблется.
– Сомневаюсь, милочка. Хотя они живут недалеко от Парижа. На юго-западе.
– Вы говорите, недалеко от столицы? – Я подношу кончик указательного пальца к подбородку, словно размышляя о личности этого таинственного незнакомца. – Я знаю, это де ла Туры! Или Марбо-Лаваль?
– О нет, – отвечает отец. – Молодого человека, о котором речь, зовут Жозеф.
Я пытаюсь вспомнить кого‑нибудь с таким именем.
– Жозеф Оберст. Сын Вильгельма Оберста, – продолжает батюшка.
Поначалу во мне ничто не откликается на это имя, но в последнем слове сквозит нечто ужасно знакомое. Оберст. Вильгельм Оберст. И тут меня как громом поражает: я вспоминаю, где слышала его раньше, и с отвращением отшатываюсь. Переделка, производившаяся в наших покоях, и затянутая холстиной мебель!
– Это ведь не тот немец, что поставляет вам обои?
Отец глубоко вздыхает и отворачивается к окну.
– Батюшка!
– Милочка, не отвергай с такой готовностью это семейство. Позволь мне объясниться. Вильгельм Оберст весьма состоятелен. У него прекрасный… – он поправляется, – довольно приличный дом, солидный доход, он сделал немало разумных вложений. И все это, как ты понимаешь, достанется его сыну.
Я откидываюсь на спинку сиденья.
– Юный Жозеф вскоре станет очень богат. Я слышал, что после смерти жены его отец так и не оправился. – И батюшка крутит пальцем у виска, как бы намекая на умственное расстройство. – Возможно, мсье Оберст еще в состоянии вести дела, но, насколько я понимаю, в последнее время он почти не покидает дом. Рано или поздно его сын унаследует все состояние. Попомни мои слова.
Значит, отец все же обсуждал это с матушкой, поскольку на нечто подобное она и намекала. Мне трудно поверить, что она сумела сохранить это в тайне и тем более – что смирилась с батюшкиными намерениями и согласилась на зятя из простых коммерсантов.
– Помимо очевидных трудностей с поиском подходящего жениха поближе к дому, – разглагольствует батюшка, – ты, конечно, осведомлена о нынешнем положении в государстве. О голоде, хлебных бунтах. Как еще ты объяснишь существование этих, – рукой, затянутой в перчатку, он делает жест в сторону окна, – людей? Многие сходятся во мнении, что в государственных долгах, сколь бы возмутительно это ни звучало, повинны мы и нам подобные. И даже что за уничтожение урожая ответственны улетевшие любимцы твоей матери – ее зяблики и прочие птички. Необходимо, чтобы мы по крайней мере не выглядели равнодушными. И без остатка поглощенными самими собой и своим мирком.
Я безмолвствую.
– А для тебя, милочка, – продолжает отец, – разумеется, не новость, что иногда ты бываешь… сущим наказанием. С приданым, которое я вынужден давать за тобой вследствие этого, сын фабриканта куда охотнее будет терпеть твои выходки, чем человек, равный нам по положению.
Что уж точно не новость, так это то, что отец меня совершенно не понимает. Я нахожу его речи смехотворными и снова отворачиваюсь к стеклу. Количество попрошаек, слоняющихся по улице, только умножилось. Эти закопченные оборванцы куда больше похожи на пугала, чем на цивилизованных людей. На память мне приходит стая изможденных шимпанзе в королевском зверинце, которые набросились на аристократа и содрали с него кожу.
Внезапно я чувствую прилив дурноты. Мне невыносимо душно. Я усиленно обмахиваю лицо веером и в надежде на приток свежего воздуха приоткрываю окно. Но с улицы проникает такой смрад, что у меня нет другого выбора, кроме как снова захлопнуть створку.