– Вы сегодня какой‑то тихий, – замечаю я, но он меня не слушает. – Тише, чем обычно.
Поскольку Жозеф нечасто появляется в печатне, с нашего последнего разговора минуло много времени.
Юноша срезает карманным ножом конец палки и выбрасывает ее в воду.
– Что‑то случилось?
– Мой отец… – И Жозеф осекается.
– Он нездоров? Мне очень жаль.
Жозеф устремляет взгляд на дальний берег реки, где по мелководью плывет болотная курочка, за которой следуют четыре пушистых птенца.
– Он попросил меня сопровождать его в поездке в Версаль.
Я радостно распахиваю глаза.
– Это же прекрасно! Значит, он доверяет вам переговоры с самыми важными клиентами.
– Самыми важными? – Жозеф фыркает. – Лучше скажи: самыми гадкими.
Сила его презрения поражает меня.
– Но это просто клиенты? – предполагаю я. – Речь лишь о деле, не так ли?
Повисает пауза.
– Он намерен… – начинает Жозеф, запинается, а затем выпаливает одним духом: – Он намерен женить меня на их дочери. Совсем скоро.
Болотная курочка перестала перебирать лапками в воде, чтобы заманить свой выводок поближе к засохшим камышам. Птенцы теснятся вокруг матери, машут крошечными, еще не сформировавшимися крылышками, требуя пищи.
Жозеф кивком указывает на них.
– Какие жалкие, верно? Эти нелепые коротенькие крылышки! Без взрослой птицы они совершенно беспомощны.
Я хмурюсь.
– По-моему… – начинаю я, но юноша не дает мне продолжить, он поворачивается ко мне лицом и берет меня за запястья.
– Это последнее, чего мне хочется, – произносит он, и его глаза становятся еще светлее, чем обычно. – Ты ведь понимаешь?
Я смотрю на его пальцы, стискивающие мои руки, вспоминаю, что произошло между нами у дровяного сарая в день его рождения, и ощущаю комок в горле.
– Однако желания вашего отца, разумеется, надо учитывать, – замечаю я. – Деловые интересы…
Хотя я произношу эти слова тихим голосом, Жозеф отталкивает мои руки и вскакивает, будто испуганный выстрелом.
– Желания моего отца! – кричит он и резко отворачивается.
Проходит нескольких мучительных секунд. Наконец юноша отряхивает кюлоты, поправляет воротник и говорит:
– Мне пора возвращаться.
Calissons [46]
Лара
Возвращаясь домой, я замечаю сидящую на краю лужайки Софи.
– Я уже закончила прибираться и пыталась найти тебя, – сообщает она. – Где ты была?
Я оглядываюсь через плечо, все еще силясь постичь смысл нашего разговора с Жозефом. Поколебавшись, не поведать ли об этом Софи, я принимаю решение ничего не рассказывать.
– У реки. Просто делала наброски, – отвечаю я и показываю лист бумаги.
Я ожидаю, что сестра продолжит допытываться, спросит, не было ли там Жозефа, но она молчит. В последнее время в Софи произошла перемена, ее гнев улегся. Полагаю, это началось вскоре после нашего переезда на фабрику. Но примерно месяц назад она вдруг сделалась немного веселее, мягче. Ее острые, глубокие страдания притупились. Не знаю, чем это вызвано, но я рада за нее.
– Надо же, и я! – сияет Софи, размахивая рисунком.
Я подхожу, сажусь рядом с ней, и она, заправляя за ухо прядь волос, смотрит на мой лист.
– Он пуст!
– Да, – отвечаю я. – Боюсь, я ничего не успела.
– В таком случае мы поменялись местами, – смеется Софи. – Раньше отлынивала я.
Я на мгновение задумываюсь над ее словами, после чего мой взгляд падает на нарисованную ею овальную рамку, внутри которой размещены три фигуры. До моего сознания доходит, что я давно уже не видела наброски сестры, хотя и замечала, что ее папка пополняется новыми работами.
– Можно взглянуть?
Софи будто колеблется, но все же кладет лист мне на колени.
– Боже! – улыбаюсь я. – Я помню тот день!
Передо мной одна-единственная сценка из нашего марсельского детства. Как‑то утром, когда мама пребывала в дурном настроении, папа увел нас гулять. В конце концов мы оказались на рынке, среди прилавков, и папа отдал торговцу монетку в обмен на наши любимое провансальское лакомство – calissons в форме лепестков или улыбок, из сладкого миндального теста, которое по контрасту с кислой цитрусовой глазурью кажется еще слаще.
– Мне нравится, Фи, – говорю я. – Какие приятные воспоминания, и как точно ты уловила сходство! У тебя получается все лучше и лучше. С каждым днем.
– Вероятно, так оно и есть, – отвечает Софи. – Ведь ты вторая, кто сообщает мне об этом.
Я осведомляюсь, кого еще она имеет в виду, но сестра небрежно роняет:
– О, всего лишь маму, – и обнимает меня за плечи. Я прижимаюсь к ней и внимательно изучаю ее рисунок. Момент нашего детства, запечатленный на бумаге… Мгновение, которое уже не вернуть…
– Софи… – произношу я и умолкаю. У меня возникает внезапный порыв рассказать ей о том, что я до сих пор держала в себе. Что, когда я смотрю на обои, у меня начинает болеть голова, перед глазами все плывет, и я уже не доверяю тому, что вижу. Что мне чудится, будто я заново проживаю изображенное на бумаге, и я ничего не могу с этим поделать.
– Что? – спрашивает Софи.
Я смотрю на лицо сестры, в ее серьезные темные глаза, в которых уже нет той тревоги, как раньше. Я не хочу все испортить, не хочу ее волновать.
– Ничего, – отвечаю я.
Юный пьяница
Софи
Что‑то привело меня к окну нашей спальни, и я смотрю сквозь стекло. Сегодня ночью непроглядная темень, ущербный месяц превратился в тоненький обрезок ногтя. Я, как и каждую ночь, наблюдаю за замком Оберстов, но не вижу ни единого огонька.
Внезапно из темноты появляется фигура, и, хотя я сразу понимаю, что это он, Жозеф, его походка изумляет меня. Спотыкаясь и шатаясь, юноша плетется по дорожке к нашему дому. У порога он останавливается и, покачиваясь, наклоняется к земле и набирает пригоршню камней. Я хватаю свою кофту, стараясь не разбудить Лару, нащупываю свечку и устремляюсь вниз по лестнице.
Когда я добираюсь до Жозефа, он пытается запустить камешком в окно нашей спальни. Его кожаные башмаки украшены свежими царапинами, а неестественный румянец на щеках заметен даже в темноте.
– Жозеф! – тихо зову я его. – Что вы делаете?
Он неуверенно оборачивается и кланяется.
– Мадемуазель!
Кабы не его плачевный вид, я бы уже рассмеялась.
– Я пришел, чтобы… чтобы… э… – Слова, слетающие с его губ, превращаются в неразборчивое мычание, почти лишенное смысла и сильно отдающее спиртным.
– О, да вы же напились! – восклицаю я, вопреки своему намерению переусердствовав с укором. Я не могу скрыть разочарование, не в последнюю очередь оттого, что вместе с поведением изменился и облик юноши. Его рассеянный взгляд блуждает, не задерживаясь на моем лице; когда он молчит, у него отвисает челюсть; к потному лбу прилипла прядь светло-русых волос. Я никогда еще не видела Жозефа таким.
Его бессвязная речь и несогласованные движения пробуждают воспоминания, которые мне на протяжении нескольких недель удавалось подавлять. Но сейчас они проступают, точно гной на поверхности раны: та ночь у пруда, покачивающиеся, ерничающие гуляки, сильно перебравшие, вонючие, чертыхающиеся и пугающие лошадей…
Жозеф раскрывает ладонь, выбирает камень и снова пытается прицелиться им в окно нашей спальни. Камень чересчур велик для подобной задачи, да к тому же юноше нет нужды вызывать меня таким образом, ведь я уже стою перед ним. В подпитии он лишился всякой рассудительности.
– Нет! – шиплю я. – Вы разобьете стекло! – Я разжимаю пальцы Жозефа и выворачиваю ему ладонь, вытряхивая из нее остальные камни на землю. На секунду моя рука задерживается в его руке, и я решаю отвести его в дом, усадить и положить ему на лоб что‑нибудь прохладное. Но он отстраняется.
В этот момент из его кармана на землю выпадает какая‑то мелочь – совсем незаметно, однако успевая привлечь мое внимание. И прежде, чем Жозеф успевает сообразить, что случилось, я наклоняюсь и поднимаю ее.
В свете свечи я вижу небольшой клочок бумаги. На миг мне даже чудится, что это образец обоев, но потом я все понимаю, и меня словно громом поражает. Это же рисунок, мой рисунок! Тот, который я когда‑то подарила Жозефу, тот, на котором изображены мы с Ларой. Правда, теперь он совершенно испорчен, разорван: на нем остался лишь портрет моей сестры.
С упавшим и разбившимся сердцем я осознаю, насколько глупой оказалась, как заблуждалась! Весь последний месяц я обманывала себя, вопреки всему надеясь, что, произнося в тот день речь в кабинете отца, Жозеф подразумевал меня. Но он говорил о Ларе.
Жозеф выхватывает у меня листок и поспешно засовывает обратно в карман. Его грубые, неуклюжие действия приводят к тому, что он случайно задевает мою свечу и гасит пламя.
– Знаете, она вас не любит, – восклицаю я, борясь с подступающими слезами. – У нее есть другой.
– Что… – бормочет он, и тут мои слова доходят до его сознания. – О чем ты?
Я молчу, вздернув подбородок и сжав губы.
– Софи? – Жозеф приближается, и мне приходится задержать дыхание, чтобы не вдыхать запах перегара. – Прошу тебя…
Он прижимается бедром к моему бедру, я ощущаю ком в горле и, не удержавшись, выпаливаю:
– Там, в Марселе… был один парень… молодой человек. Он помогал нам доставлять заказы.
Жозеф начинает хохотать.
– Они с Ларой…
– Нет! – Он изрекает это короткое слово так, будто вопрос закрыт, и, прежде чем я снова успеваю заговорить, поднимает глаза к окну, точно уже позабыл о моих словах. – Лара! – кричит он, а я пытаюсь заставить его замолчать.
Из дома выходит сестра в накинутой поверх ночной сорочки кофте.
– Что происходит? – шепчет она. – Вы разбудите маму!
– А, вот и она! – объявляет Жозеф. – Мадемуазель Тибо!
Лара, стараясь не смотреть на меня, тащит юношу подальше от дома, к самому темному участку дороги.
– Спасибо, Фи. А теперь возвращайся в дом.