Я с облегчением замечаю, что мой муж, похоже, еще не понял, сколь мало на мне надето. Встав с кушетки и силясь справиться с дрожью, я подхожу к супружеской кровати, держа на руках Пепена. Жозеф следует за мной, по пути гася свечи. Когда он уже почти добирается до кровати, Пепен, подпрыгивая на своих маленьких лапках, ощеривается на Жозефа. Тот раздраженно косится на моего защитника.
– Вы что, не собираетесь его приструнить?
– Думаю, Пепен просто возражает против того, чтобы гасили свет, – отвечаю я. – Он предпочитает оставаться при свечах. Мой песик твердо верит в то, что способен заранее предвидеть, какие ужасы его ожидают.
Жозеф пытается напустить на себя сердитый вид, но хмель замедляет его реакцию, и он скорее похож на человека, которому недавно удалили часть мозга. Я замечаю, что сейчас мои мысли все стремительнее обгоняют друг друга, как бывает со мной всегда под давлением обстоятельств.
– Тогда унесите его в другую комнату, – бросает Жозеф.
– Навряд ли это возможно, – возражаю я, стараясь сохранять невозмутимый тон. – Видите ли, он не любит со мной расставаться. Обычно мы спим вместе.
Пульс у меня учащается. Уже слишком поздно, и я разрываюсь между желанием немедленно покончить с этой пыткой и стремлением оттягивать ее как можно дольше.
– Ему придется подвинуться. – Жозеф подается к моему питомцу и пробует схватить его, но в ответ слышит энергичное щелканье челюстей.
– Он не может спуститься с кровати без лестницы. – Я кивком указываю в нужном направлении, но Жозеф лишь непонимающе таращится. – Да подвезите же ее!
Наконец он замечает позолоченную лестницу на колесиках, стоящую возле кровати, нетерпеливо подталкивает ее к краю постели и отрывисто произносит:
– Велите собаке уйти.
Я подчиняюсь и беру Пепена, но очень неторопливо и с величайшей осторожностью, словно кости у него из тончайшего венецианского стекла. Сажаю песика на верхнюю ступеньку и шепчу в его маленькое ушко:
– Иди же. Твоей мамочке надо кое-чем заняться, милый. У нее нет выбора.
Мои слова заставляют Жозефа побледнеть, впрочем, как и меня саму. Погасив как можно больше свечей, он неуклюже стаскивает с себя всю одежду, за исключением длинной рубашки, не менее трех раз потеряв при этом равновесие. Затем устало забирается на перину, и я содрогаюсь при мысли о том, чтó сейчас должно произойти.
Но идет минута за минутой, Жозеф сидит не шелохнувшись, и до меня внезапно доходит: он не знает, что делать, с чего начать! А следовательно, я знаю куда больше, чем он. Меня поражает, что отец Жозефа не удосужился нанять женщину, дабы та просветила его сына по этой части. Впрочем, сам Вильгельм Оберст, вероятно, знает о женщинах немногим больше, чем его чадо-услада.
– Могу заверить вас, что дамам приходится гораздо хуже, – замечаю я, тщетно пытаясь справиться с собственным страхом.
Жозеф ничего не отвечает, однако ложится рядом со мной лицом вниз. Сердце у меня бешено колотится, я жду, что он шевельнется, протянет руку и неуклюже прикоснется ко мне, например, схватит за сосок, как однажды ручной бабуин герцога схватил одну версальскую служанку, но муж лежит неподвижно.
Пробыв еще несколько минут в бездействии, Жозеф внезапно вскакивает с кровати и поднимает с пола свой камзол. Вопреки всему, я надеюсь, что он сейчас удалится, но молодой человек, повернувшись ко мне спиной, достает из кармана какую‑то вещицу, очевидно, довольно маленькую, умещающуюся у него в ладонях, и склоняется над ней.
– Что вы делаете?
Жозеф пропускает вопрос мимо ушей и, убрав эту вещицу в карман, к моему полному разочарованию, опять забирается на кровать уже с новыми намерениями. На сей раз он недвусмысленно нависает над моим телом и ложится на меня. С учетом его опьянения и прежней пассивности, полная готовность супруга застает меня врасплох. Я чувствую, как что‑то твердое упирается в мои бедра, и непроизвольно ахаю от испуга.
Жозеф, прищурившись, оценивающе разглядывает меня, трогает мои волосы и, дыша все тяжелее, случайно роняет на пол несколько подушек. Он закрывает глаза, явно погрузившись в собственный мир, тянется к подолу моей сорочки и начинает задирать ее наверх.
Мне тоже хочется зажмуриться, но я не в силах и пальцем пошевелить. В настойчивости мужа, в странной решимости, написанной на его привлекательном (если не считать омерзительного запаха рвоты и перегара) лице, есть нечто пугающее и в то же время интригующее; прерывисто дыша, с колотящимся пульсом, я готовлюсь к тому, что последует дальше. Но Жозеф неожиданно замирает и оборачивается назад.
– Р-р-ряв!
На спине у него стоит Пепен, вертясь по сторонам и тявкая так победоносно, будто только что добрался до неизведанной вершины.
Я вижу, как мой супруг напрягает члены – все, кроме одного, а затем высвобождается из моих объятий, и не могу сдержать ни смеха, ни безмерного облегчения.
– О, ну иди же к мамочке! – говорю я и тянусь губами к милому собачьему носику. Ты снова мой маленький спаситель. – Не волнуйся, bébé [49], ты ничего не пропустил.
Я отодвигаю Пепена, чтобы посмотреть, что будет делать Жозеф. Тот ложится на краю перины и отворачивается от меня, позаботившись, чтобы расстояние между нами было как можно больше. И больше не двигается.
Сна у меня теперь ни в одном глазу, и я бодрствую, погрузившись в размышления. Где‑то в этом здании еще пируют, поднимая тосты за наш союз, больше сотни гостей. А всего два дня назад Версаль полнился новостями. Король разместил в Париже тридцатитысячную армию. Тридцать тысяч обученных солдат! И все это лишь для того, чтобы усмирить кучку крестьян с вилами. Либо его величество стреляет из пушек по воробьям, либо вилы у этих крестьян острее, чем кажутся.
Через некоторое время мои раздумья утомляют даже меня саму, и у меня созревает решение сосредоточиться на чем‑нибудь другом. Я приподнимаюсь на локтях. В комнате еще горит несколько свечей, и мой взгляд падает на разбросанную по полу одежду Жозефа. И тут меня осеняет.
Я тихонько встаю с кровати и на цыпочках обхожу ее. Муж как будто спит. Я осторожно машу рукой перед его лицом, чтобы удостовериться в этом. Он не шевелится.
Подойдя к камзолу, который был на Жозефе весь день, а теперь сброшен, точно дорогая кожа, я поднимаю его. Ощупываю каждый карман и почти сразу нахожу маленький комок бумаги. Оглядываюсь через плечо, чтобы убедиться, что муж не проснулся, и расправляю бумагу.
Передо мной возникает лицо молодой женщины с волнистыми волосами, ее профиль заключен в орнаментальное обрамление, половина рисунка, судя по всему, оторвана. Это всего лишь карандашный набросок, беглый, но умелый; художник сумел придать облику женщины невыразимую пленительность.
Я провожу кончиком указательного пальца по ее тонким чертам, ощущая зуд любопытства, и задаюсь вопросом, кто же она такая.
Охота на оленя и кабана
Софи
Я тружусь на фабрике. День тянется бесконечно долго, как и три предыдущих. Снова засуха. Вечер душен, солнце нещадно палит с самого рассвета, и в красильне жарко как в печке.
Я черпаком перекладываю соль из мешка в ведро, при этом немалая ее часть просыпается на пол. Мышцы спины ноют, тонкую кожу на костяшках пальцев саднит от соли. Но я сейчас почти не замечаю этого, без конца повторяя про себя одни и те же слова. Жозеф женат. Три дня назад Жозеф женился.
Мсье Вильгельм настоял на своем. Ради пополнения карманов заставил сына вступить в брак с избалованной дочкой версальского маркиза. И я, похоже, не единственная, кто осуждает его поступок. Примерно за неделю до церемонии по фабричным зданиям прокатилась волна удивления, превратившаяся в недовольный ропот и призывы повысить жалованье. В требование встречи с мсье.
Последние несколько недель проходят тайные собрания. На фабрике – поздно вечером, в деревне – в предрассветные часы. Однажды вечером, в сгущающихся сумерках, мы с сестрой наткнулись на Сид с корзинкой на руке. Увидев ее, Лара побледнела, и Сид, должно быть, тоже это заметила.
– Прости, что напугала тебя тогда, Лара, – усмехнулась она. – Я не хотела. Хорош был мсье Жозеф, верно?
Сид снова усмехнулась, и я поняла, что она имеет в виду ту ночь, когда около месяца назад Жозеф заявился к нам во хмелю. Когда я увидела, что он испортил мой рисунок, оторвав и выбросив мой портрет, как нечто ненужное. После ссоры по пути на фабрику мы с сестрой помирились, но мне по-прежнему совестно оттого, что я слишком резко разговаривала с Ларой и обрушилась на нее с обвинениями. Я не смогла заставить себя объясниться с нею. А еще не смогла долго злиться на Жозефа, как бы мне того ни хотелось, и по-прежнему повязываю ту зеленую ленту себе на шею.
– В ту ночь я возвращалась от Бернадетты и Каля, – продолжала Сид. – Собственно, как и сегодня. Вам обеим стоит пойти туда в следующий раз. – Она сунула руку в корзину, накрытую тряпицей, и вытащила лист бумаги с печатным текстом. – Мы обсуждали фабричные дела. Думаю, работники мсье Оберста скоро потребуют более справедливого жалованья, как и рабочий люд по всей стране, ведь цены на зерно опять выросли. А тут еще эта новая мадам прибывает. Вот, – она вложила листок мне в руку и подмигнула.
Это был памфлет, каких я раньше не читала. Он призывал хозяев предприятий прислушиваться к своим работникам, считаться с их заботами. Он требовал реформ. А главное, обличал алчность дворянского сословия, всех этих де Контуа и Ортанс дю Помье, которые больше не могут измываться над трудовым народом. Слова, напечатанные на этом листке, ширились и искрились перед моим взором, как мираж.
Итак, встреча с мсье Вильгельмом состоится сегодня вечером. Сразу по окончании рабочего дня, у замка. Люди получат шанс высказать свое недовольство. Эта мысль слегка утешает меня, заглушает душевную боль. Но лишь слегка.
Многие из работников красильни прекращают трудиться еще до того, как звонит вечерний колокол, моют руки, споласкивают тряпки и ведра, развешивают очищенные инструменты на крючках у дверей. В воздухе ощущается легкое напряжение, возбуждение. Предвкушение перемен.