Как только раздается звон колокола, мы с Ларой и мамой пробираемся сквозь толпу на фабричный двор. Приблизившись к дальнему его краю, мы замедляем шаг, поскольку по тополиной аллее к замку продвигается плотный поток работников. Там мы встречаемся с Бернадеттой, идущей под руку со своей матерью, мадам Кольбер, Паскалем и Сид. Всемером мы направляемся к огромному зданию и через минуту оказываемся на посыпанном гравием пространстве, откуда уже несутся сердитые возгласы. Лара быстро переглядывается со мной.
– Мсье Оберст!
– Где он?
– Обманщик!
Я вижу парадный вход замка, две каменные лестницы, ведущие на крыльцо с балюстрадой. Мсье Вильгельм обещал ждать нас на этом крыльце, чтобы поговорить с нами. Но там никого нет. Четыре ряда окон закрыты ставнями, двери заперты. Дом выглядит заброшенным.
– Можно было догадаться, что человек вроде него никогда не держит слова, – цедит мама.
Вокруг слышится злобный ропот: говорят, что, хотя Жозеф еще в Версале, мсье Вильгельм вернулся два дня назад. У него нет причин отсутствовать. Он нарушил свое слово. Тут двери распахиваются, все замолкают, но из вестибюля выходит всего один человек. И это не мсье Оберст.
– Увы, мсье Вильгельм нынче нездоров, – вкрадчиво улыбаясь, объявляет мсье Маршан. Голос его тверд, но ему явно не по себе. – Он приносит вам самые глубочайшие извинения.
– Похоже, Маршан, как и мы, не ждал, что мсье явится на встречу, – замечает Паскаль.
Я смотрю на замок. Думаю, мсье Оберст вовсе не болен. Никакого недомогания у него нет, он сидит у себя кабинете и пересчитывает денежки. Хозяин слишком эгоистичен, чтобы выйти к людям. У собравшихся, вероятно, то же мнение, поскольку они начинают все громче скандировать имя мсье, хлопать в ладоши и топать ногами.
– А теперь я буду рад лично передать ваши вопросы мсье Оберсту, – говорит Маршан, поднимая руки, точно священник, пытающийся утихомирить беспокойную паству. – Если бы вы только…
– Вы могли сделать это несколько дней назад! – орет какой‑то мужчина. Стоящая рядом с ним женщина свистит в знак согласия.
– Мы хотим поговорить с самим мсье, в этом заключался смысл нашей встречи!
Снова раздаются крики и хлопки, постепенно переходящие в скандирование:
– Sor-tir! Sor-tir! [50]
– Прошу, успокойтесь! – умоляет Маршан, чувствуя, что, хотя дневная жара спадает, ситуация накаляется. – Нет необходимости в…
Внезапно от кованых перил, на которые опирается Маршан, рикошетом, точно мушкетная пуля, отскакивает камень. Другой попадает в ставню, третий – в стену за спиной управляющего. Разглядеть, кто из фабричных кидает гравий, невозможно, но они заставляют мсье Маршана броситься к дверям.
– Хорошо, хорошо! – кричит он, скрываясь в здании. – Я схожу за мсье!
Проходят минуты. Какое‑то время работники переговариваются между собой, затем кое-кто опять начинает скандировать, требуя, чтобы мсье вышел, и все собравшиеся подхватывают эти призывы. После этого на пороге происходит какая‑то суета, двери распахиваются, на сей раз шире, и в увенчанном люнетом дверном проеме появляется сам мсье Оберст. Малоправдоподобная сценка: фабрикант, неуклюже застывший на пороге, прежде чем выйти на крыльцо, и беспокойно маячащий у него за спиной Маршан.
В ожидании слов хозяина все замолкают. Воздух тих, толпа еще тише. Ни дуновения ветра, ни вздоха.
Краем глаза я замечаю Сид. Она отделяется от нашей группы и забирается на ближайшее дерево, чтобы получше рассмотреть мсье. Я следую ее примеру. Отсюда его видно куда лучше – различимы и капли пота на лице, и лоснящиеся тыльные стороны ладоней. Сначала мне чудится, будто мсье Вильгельм пьян и презрительно взирает на нас в хмельном чаду. Но потом я понимаю, что лицо у него перекошено не от презрения или опьянения, а от ужаса. По словам мадам Кольбер, этот человек впервые за многие годы встретился со своими работниками лицом к лицу. Возможно, больше всего его пугает мысль, что ему придется расстаться со своими барышами. А может быть, стоя перед нами и обливаясь пóтом, он вспоминает о Ревейоне.
Мсье Оберст, приросший к месту, беспомощно открывает и закрывает рот. Словно кабан, загнанный в угол.
– Насколько я… понимаю, вы хотите… – едва слышным голосом начинает он.
– Мы хотим, чтобы нам больше платили! – тут же перебивают его.
– Чтобы мы могли позволить себе хороший хлеб!
– Наше жалованье едва покрывает налоги!
– Хотим сокращенный рабочий день по субботам…
– Хотим выходной по субботам!
Мсье Маршан вскидывает руки.
– А теперь, пожалуйста, послушайте, – кричит он. – Мсье Оберст вышел, чтобы объявить, что он счастлив удовлетворить ваши требования. Мсье…
По толпе прокатываются возгласы изумления, и управляющий знáком просит своего господина выйти вперед и взять слово. Но мсье Вильгельм не двигается с места, и Маршан вынужден продолжать сам.
– С завтрашнего дня вам повысят жалованье, – объявляет он. – И по субботам вы будете работать полдня. Верно, мсье Оберст?
Тот кивает, по-прежнему не двигаясь с места.
– Видите, мсье Оберст подтверждает, – говорит Маршан. – Все, о чем он просит, это чтобы через два дня…
– Через два дня… – вторит ему чей‑то голос, и работники разевают рты: наконец‑то к ним обращается сам мсье Оберст. – …Через два дня сюда, в Жуи, прибудет новая жена моего сына. Я прошу вас встретить ее гостеприимно. Это чрезвычайно важно.
У меня внутри все сжимается и закипает. Мсье не способен выдавить из себя ни слова, когда речь идет о благополучии его работников, но как только доходит до упоминания об этой дю Помье, язык у него тут же развязывается. Я ведь слыхала, как он сказал Жозефу в своем кабинете, что этот брак был устроен ради выгоды фабрики.
Работники оживленно и жарко переговариваются.
– Если вы поклянетесь, что ваши обещания насчет короткой субботы и жалованья будут исполнены, мсье, – кричит мужчина, стоящий у крыльца, – то мы согласны!
Остальные бурно поддерживают его, и по толпе прокатывается новая волна хлопков. Они еще продолжаются, когда мсье Вильгельм сдержанно кивает и поворачивается к двери.
– Что ж, по крайней мере, в карманах у нас прибавится деньжат, – замечает Бернадетта.
Я хочу возразить, что мсье думает только о себе. Пытается воспользоваться связями с семейством дю Помье и их богатством. К выгоде своего предприятия. Но ему, как и мне, отлично известно: то, что произошло сегодня, – только начало.
Я хватаюсь за ствол тополя, оборачиваюсь, чтобы посмотреть, куда поставить носок, и натыкаюсь взглядом на одинокого мужчину, замершего в стороне от толпы. Я сразу узнаю и тощую фигуру, и позу, выдающую стремление остаться незамеченным. Это крысолов Эмиль Порше, который стоит столбом, уткнувшись в поднятый воротник кафтана. Интересно, зачем он здесь? Порше не из фабричных, но все равно явился сюда и наблюдает за мсье Оберстом, сверля его взглядом и словно пытаясь проникнуть в его мозг. Будто ненавидит этого человека всем своим существом.
Порше неожиданно разворачивается на каблуках и быстро уходит прочь. Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть, куда он направляется. Не к фабричным воротам и не в деревню, а на петляющую тропинку, ведущую к церковному двору.
Прежде чем мама успевает что‑либо заметить, я спрыгиваю с дерева, ныряю в тесную толпу ликующих рабочих и бегу к этой тропинке, сама не понимая зачем. Но в этом человеке есть нечто очень подозрительное. Почему он прошлой весной очутился под окнами нашего дома, а потом сбежал, будто ему было что скрывать? Почему именно он, а не кто‑либо другой, наткнулся на тело мадам Жюстины в частном саду мсье посреди глухой ночи?
Эмиль Порше крадучись спешит вперед, быстро перебирая тонкими, как жерди, ногами, торчащими из кюлотов, его тусклые сальные патлы сливаются с лоснящимся коричневатым кафтаном. Временами он пугливо оглядывается через плечо, и в эти моменты я скрываюсь из виду.
Я предполагаю, что, добравшись до церкви, Порше войдет в нее или направится к воротам кладбища, но он долго трусит вдоль стены, а потом перемахивает через каменную ограду с неожиданным для человека его возраста проворством. Попетляв между надгробиями, ангелами, склепами и крестами, он останавливается. Я подбираюсь ближе, ставлю ногу в углубление в стене, тоже перелезаю через нее, прячусь за ближайшим памятником и осторожно выглядываю.
Порше встает на колени над могильной плитой бледно-серого известняка и что‑то делает. Тонкие пряди волос, свисающие ему на лицо, не позволяют различить его выражение. А кроме того, я не могу разобрать, чем именно занят крысолов: правой рукой он водит по поверхности камня, время от времени останавливаясь, садясь на корточки и любуясь своей работой. Если бы не окружающая обстановка, я бы решила, что Порше… рисует.
Вдалеке слышатся громкие разговоры фабричных работников, возвращающихся в деревню. Голоса приближаются, и я думаю, что мне уже пора, иначе мама заметит мое отсутствие. Но все же остаюсь еще ненадолго в надежде, что Порше скоро уйдет, растворившись в сумерках, и я увижу, чтó он делал у этого надгробия.
Наконец, когда шум толпы на главной улице стихает, Порше поднимается на ноги, склоняет перед могилой голову, после чего устремляется к стене, перемахивает ее и исчезает. Я выжидаю в укрытии еще несколько минут и, удостоверившись, что крысолов ушел, подхожу к надгробию.
Хотя камень большой и украшен тонкой резьбой, я предполагаю, что под ним лежит кто‑то из членов семьи Порше, а следовательно, на нем начертано незнакомое имя. Но я ошибаюсь. Это имя мне хорошо известно. Нахмурившись, я прочитываю надпись раз, другой, чтобы убедиться, что зрение меня не подвело.
ЖЮСТИНА ЭМИЛИЯ ОБЕРСТ
Покинула сей мир в марте 1783 года
Над надписью помещено небольшое, но изысканное резное изображение. Овал, окаймленный «бусами» и листвой. А внутри овала – высеченная в камне камея: портрет матери Жозефа с открытым и безмятежным лицом, таким же, как на обоях.