Памятники Парижа
Софи
Париж оказывается совсем не таким, как я ожидала. Здесь многолюдно, грязно, и чем ближе мы к центру, тем сильнее это ощущается. Столица производит впечатление колоссальной беспорядочной свалки, гниющей изнутри под знойным июльским солнцем.
Дороги забиты лошадьми и повозками, домашним скотом, экипажами и пешеходами. Многие измождены и кривоноги от недостатка пищи. Лица этих несчастных искажены отчаянием или вообще лишены всякого выражения, будто они уже мертвы.
В плотном потоке фургон мало-помалу замедляет ход, пока не останавливается совсем. Слева от нас поднимаются клубы дыма, окутывающие развалины некогда элегантного здания, уничтоженного огнем. Зрелище завораживает, дым валит из пустых оконных проемов и отсутствующей крыши. Это сооружение смахивает на миниатюрный замок, потушенный рабочим людом.
– Народ сжигает городские заставы, – объясняет сидящий рядом с Сид мужчина, заметив мой изумленный взгляд. – К черту все пошлины! Есть у нас шанс сдвинуться с места, а, Каль?
Когда становится ясно, что мы угодили в безнадежный затор, некоторые работники кричат Паскалю, чтобы он разворачивался и ехал другой дорогой. Но при таком скоплении людей и повозок это невозможно, и Бернадетта предлагает нам идти пешком.
– А вы следуйте за нами, – говорит она, указывая путь.
Я беру сестру за руку, и мы начинаем пробираться тесными проулками через окружающий нас со всех сторон город – огромную неповоротливую массу. Каждый уголок столицы не только окутан дымом и зловонием, которых здесь тоже предостаточно, но и наполнен постоянно нарастающим, потрясающим до самых костей ропотом. Сперва мне кажется, что причина этого – гигантские размеры толпы, но дело в другом. Причина – неистовый пыл народа, являющий собой самостоятельную силу. Люди устремляются к Бастилии, как сердитые пчелы к матке.
Я искоса смотрю на Лару, прикусившую губу. Вероятно, она думает о бунтах, шествиях и о смятении, которое царит в столице вот уже несколько дней.
– Мы ведь не могли упустить этот шанс увидеть Париж! – шепчу я ей на ухо, еще крепче стискивая ее руку. – Не надо тревожиться, все будет хорошо.
– Да, – отвечает сестра и слегка расслабляется. – Мы позаботимся друг о друге.
Мы плетемся, наверное, несколько часов, но из обрывков разговоров вокруг нас я заключаю, что Бастилия уже близко. Я приуныла. Улицы, по которым мы сейчас идем, худшие из виденных мной в этом городе, загаженные и смрадные, застроенные ветхими, покосившимися лачугами, которые вот-вот обрушатся. Животы у местных обитателей вздуты от голода, их на нашем пути все больше и больше, они несут на руках детей, у которых нет сил стоять на ногах. Вот чего требует сегодняшний день, говорю я себе. Справедливости! Для всех.
Толпа сгущается, становясь еще более исступленной, повсюду сверкает металл. До моего сознания доходит, что люди размахивают стволами мушкетов и остро наточенными орудиями. Серпами, ножами, ухватами…
– Мы пришли, если вы не заметили, – объявляет Бернадетта. – La Grande Bastille! [56]
Я смотрю туда, куда она указывает, но ничего не вижу. Сонмы людей, тысячи человек запруживают все переулки и проезжие улицы, которые можно охватить взглядом.
Стоящий рядом со мной старик вдруг вскидывает кулак и машет им.
– Тутошние богатеи едят получше нашего! – восклицает он, ударяя себя кулаком по ладони другой руки и изрыгая ругательства.
Мне удается проследить, куда направлен его взгляд, и, несмотря на окружающую неразбериху, наконец вижу ее – вздымающуюся в небо восьмибашенную Бастилию, неприступную, как скалистый утес.
Наконец‑то она предстает перед нами, это четырехсотлетнее сооружение, символ народного угнетения, ненасытности королей и жадности их хищных, раболепных приспешников. Даже в этом гвалте я мысленно слышу слова де Контуа, точно он совсем рядом: «Тюрьмы вроде Бастилии переполнены теми, кто не в состоянии платить по счетам». Сердце мое выбивает в груди барабанную дробь. Справедливости!
– Идем! – восклицает Бернадетта, цепляясь одной рукой за кафтан впередистоящего мужчины, а другой за рукав Сид. – Так нас не разделят, толпа здесь плотнее.
Сид берет под руку меня, а я Лару, и вместе мы постепенно продвигаемся к одному из высоких зданий напротив тюремных стен. Дойдя до его дверей, Бернадетта останавливается, чтобы поприветствовать какую‑то женщину лет тридцати в ошеломляющем одеянии. Да и вся ее наружность в целом поражает воображение. Вместо аккуратно убранных под чепец волос на голове у незнакомки яркая фетровая шляпа. Ее блестящие рыжие волосы распущены и ниспадают почти до бедер, обтянутых узкими полосатыми мужскими штанами. Внезапно сообразив, что пялиться неприлично, я отвожу взгляд от ее ног и замечаю у нее на куртке зеленую кокарду. Я оглядываюсь по сторонам и вижу, что такие же кокарды из зеленых листьев, льняных ленточек и нескольких блестящих перышек есть и у других.
– Смотрю, вы тоже носите цвет свободы и надежды, – говорит мне рыжеволосая незнакомка.
Я дотрагиваюсь рукой до бархатной ленты у себя на шее. Ярко-зеленой, как перья лука-резанца.
Женщина жестом приглашает нас войти внутрь, мы входим и по нескольким лестницам гуськом добираемся до чердака. Все начинают вылезать через слуховое окно на крышу.
– Осторожно, Софи! – предупреждает Лара, когда я собираюсь сделать то же самое.
Я высовываюсь наружу. Бернадетта и Сид уже поднялись по черепице к коньку и теперь рассаживаются там, будто на галерке в театре.
– Все хорошо, – заверяю я сестру. – Пойдем.
Мы протискиваемся сквозь чердачное окно и взбираемся по скату крыши, как горные козы. Мы не может оторвать взгляд от своих ног и не останавливаемся, чтобы обозреть окрестности, пока не присоединяемся к остальным. И тогда от расстилающейся перед нами панорамы захватывает дух.
Нам видна каждая крыша в каждом квартале и огромная серая гладь Сены. Над городом витают клубы сажи – всё, что осталось от сгоревших застав.
Я наблюдаю за столбами дыма, которые вздуваются и переплетаются между собой, опоясывая столицу тугим, удушающим ремнем.
У подножия Бастилии толпится народное войско. И оснащено оно не современным оружием, а по старинке: топорами, серпами, вилами, некоторые – мушкетами столетней давности. Старым оружием для свержения ancien regime [57].
– Гражданское ополчение, – поясняет рыжеволосая незнакомка, тоже забравшаяся вместе с нами на крышу. Голос у нее хрипл от городского дыма. – Мы захватили тот старый склад оружия не больше часа назад.
– Но что они могут с таким старьем? – шепчет мне сестра, кивая на тюрьму и ее защитников. Стены Бастилии щетинятся дулами пушек и пестрят синими мундирами гвардейцев.
Мы сидим на крыше и ждем. Атмосфера накаляется, напряжение на улицах то спадает, то нарастает. Всякий раз, когда мне чудится, что вот-вот разразится сражение, все снова утихает. Проходят часы. В Бастилию впускают и снова выпускают народные делегации. Кажется, ничего не происходит – и все‑таки происходит.
– Что за бессмыслица! – кричит с соседней крыши какой‑то человек. – Там некого освобождать, кроме каких‑то семи узников!
Его тычут под ребра и велят угомониться.
– Важно то, что это место символизирует для них и для нас! – слышится чья‑то страстная, резкая отповедь. И лишь через несколько секунд я узнаю свой собственный голос! – Так больше продолжаться не может! – Слова так и клокочут у меня в горле.
Сестра встревоженно косится на меня; рыжеволосая, по-видимому, тоже не пропускает этого мимо ушей.
– Слушайте, слушайте! – кричит она, бросая мимолетный недовольный взгляд на Лару, после чего одаривает меня улыбкой, такой же яркой, как ее локоны.
– К тому же нашим войскам нужен порох из Бастилии! – выкрикивает кто‑то.
– Порох обретет свободу – и мы тоже! – отвечает рыжеволосая, и вокруг раздаются ликующие возгласы, причем громче прочих радуется Бернадетта, которая хватает меня за руку и показывает пальцем:
– Смотри, вон там!
Теперь не только к стенам Бастилии, но и к ближайшим зданиям приставлены лестницы, и люди проворно, точно муравьи, карабкаются по ним. Некоторые уже успели забраться на крышу соседней парфюмерной лавки, чтобы спрыгнуть оттуда в один из внутренних дворов тюрьмы и попробовать опустить подъемный мост.
Раздается окрик:
– Назад! Назад! Vite! [58]
Толпа, собравшаяся у Бастилии, пытается отхлынуть, но уже слишком поздно. Подъемный мост с оглушительным грохотом падает, придавив какого‑то человека.
Ополченцы подтаскивают к тюрьме пушки, и к каждой, давя друг на друга, бросаются десятки людей. По улицам разносится страшный свист, вихрь, сотрясающий воздух, как землетрясение.
Затем раздается мушкетный залп – так много выстрелов одновременно, что они звучат громче канонады. Бах, бах, бах! Я безотчетно закрываю голову, а Лара прижимает меня к себе.
Снизу сквозь канонаду, ружейные выстрелы и шум толпы до нас долетают остервенелые крики:
– Гвардейцы открыли огонь по приказу коменданта де Лоне!
Снова раздаются мушкетные выстрелы – на сей раз не с улиц, а из самой Бастилии.
– Этот ублюдок хочет нас расстрелять!
– Измена! – орет рыжеволосая. Она выкрикивает эти три слога во всю глотку, не жалея сил, и возникает ощущение, будто народ на улицах, ополченцы и очевидцы на миг замерли, пытаясь постичь истинный смысл этого слова. – Из-ме-на!
А затем этот вопль точно подстегивает людей, и они устремляются по подъемному мосту во внутренний двор тюрьмы, тогда как оставшиеся на улицах сообща подталкивают к крепостным стенам несколько осадных башен на колесах. Последние представляют собой повозки, доверху набитые соломой. К соломе подносят факелы, она с ужасающим воем вспыхивает и разгорается со скоростью лесного пожара. Кипы пылающей соломы образуют дымовую завесу, которая мешает гвардейцам обозревать улицы и позволяет ополченцам попасть в крепость, как и было задумано.