– Где моя камеристка? – сурово вопрошаю я. – Пожалуйста, немедленно пришлите ее сюда.
На лице домоправительнице отражается замешательство.
– Мне жаль, мадам, но, боюсь, это невозможно.
С моих губ невольно срывается презрительный возглас:
– Прошу прощения?
– Мне очень жаль сообщать вам, мадам, но ее здесь нет.
– Нет? Что значит – нет?
– Мирей нет в доме, мадам. Ее не видали с тех пор, как вы приступили к ужину.
Кажется, я слишком растеряна, чтобы ответить. Это совсем не похоже на Мирей, от которой в течение пяти лет нельзя было отделаться никакими усилиями.
– Я попрошу одну из служанок подняться к вам, мадам, – продолжает домоправительница. – Она сможет принять на себя некоторые обязанности, пока не отыщется ваша камеристка.
Я жестом отпускаю Шарпантье. На секунду мне приходит в голову вздорная мысль, что причиной исчезновения камеристки послужили сегодняшние события в Бастилии. Разве батюшка не упоминал, что Мирей некогда была нянькой коменданта де Лоне и считала его своим сыном? Но мне не верится. Это было много лет назад, и я не понимаю, как старуха с такой никудышной памятью вообще способна о чем‑то помнить.
На всем протяжении этого долгого, странного вечера мне казалось, что Мирей вот-вот появится на пороге комнаты. Эта мысль беспрестанно возвращается ко мне, как картинка на детском волчке. Но когда часы отбивают полночь, а Мирей так и не приходит, ко сну я вынуждена готовиться с помощью другой служанки.
Чудится, будто непроглядная ночь показывает когти. Я замечаю их во мраке спальни, на обоях, среди чередующихся сценок и окружающих их лоз и завитков. Не раз, открыв глаза, я вижу не узоры на обоях, а пустоты между ними, которые сливаются воедино и образуют когти чудовищного орла.
Я тянусь к Пепену и прижимаю к себе его теплое тельце. Раньше в такие же темные, бессонные, кишащие призраками ночи, как эта, он всегда успокаивал меня. Но не на сей раз. Ныне глухая тьма куда грознее прежнего. Кровь и беспорядки в Париже, падение Бастилии, пропавшая камеристка. Эта мрачная клетка для кур, в которой я сейчас пребываю. И беспрестанно всплывающие воспоминания о той, другой клетке, которые я изо всех сил пытаюсь заглушить.
На заре я полностью отказываюсь от стараний заснуть. Оставив своего маленького любимца лежать на покрывале, зажигаю свечу, не в состоянии припомнить, когда в последний раз делала это самостоятельно. У меня едва ли есть представление о том, куда я направляюсь в одной ночной рубашке, не накинув ни одеяла, ни халата. Я босиком выхожу в коридор и бесшумно крадусь вперед.
У двери одной из спален я останавливаюсь и прислушиваюсь. Изнутри не доносится ни звука. Я тихонько стучу. Ответа нет. Стучу еще раз и, снова не дождавшись ответа, берусь за ручку. Только когда дверь приоткрывается, до моего сознания вдруг доходит, что я никогда еще не заходила в эту комнату, что это один из немногих личных покоев, который мне только предстоит увидеть. Почти не дыша, я на цыпочках захожу внутрь и бесшумно закрываю за собой дверь.
Едва я переступаю порог комнаты, как сквозняк налетает на мою свечу, чуть не гася ее. Когда пламя опять разгорается, я озираюсь по сторонам, подмечая необычные особенности помещения. Оказывается, что окно распахнуто настежь, мало того, ставни тоже открыты и занавеси не задернуты.
Эта спальня не похожа ни на одну комнату в доме. В отличие от прочих, она не оклеена этими гнетущими фабричными обоями, стены тут совершенно голые, оштукатуренные в белый цвет, без каких‑либо оттенков, точно старые обои были ободраны совсем недавно. И никаких признаков роскоши или комфорта. По-моему, это самая неуютная комната, которую я когда‑либо видела.
Мебели также совсем немного. Гардероб, комод, один стул и прикроватный столик, на котором стоит шкатулка розового дерева с перламутровой инкрустацией и узорной серебряной накладкой. Эта шкатулка – единственная красивая вещь здесь.
В центре этой спартанской клетушки стоит кровать с четырьмя столбиками, но без балдахина – этакая выступающая из темноты клетка. И наконец я вижу его – моего мужа, который неподвижно лежит на перине. Туловище его обнажено, нижняя половина тела закрыта одеялом. Я стою и внимательно разглядываю этого человека, гадая, что могло привести меня в его спальню. Мне не требуется много времени, чтобы понять это. Откровенно говоря, я точно знаю, зачем явилась. Чтобы оставить позади страшную, неотступную кавалькаду собственных мыслей и попытаться вновь вернуть себе покой. Раз и навсегда искоренить страшное воспоминание, извлечь эту гноящуюся занозу. Вылечить подобное подобным и навсегда с этим покончить.
Снова налетает сквозняк, и стекло в оконной створке дребезжит. На сей раз я успеваю прикрыть свечу рукой, но ветер подхватывает мою ночную рубашку и взметает концы тонких волос, которые попадают краем в поле моего зрения и в свете свечи кажутся совсем белыми.
Жозеф неожиданно, словно в припадке, садится на постели.
– Это вы? – спрашивает он. В его голосе, умоляющем и прерывистом, слышатся страх и желание.
– Да, – отвечаю я, уже зная, что не открою ему, зачем пришла. – Я вас разбудила?
Сквозняк снова исчезает, и наступает полная тишина. Муж недоверчиво наблюдает, как я подхожу к кровати и ложусь на одеяло – кажется, только тогда он убеждается в том, что это не призрак. Не отрывая от меня глаз и начиная догадываться о происходящем, он проводит рукой по лицу и ошеломленно произносит:
– О, это вы! Должно быть, я вижу сон.
Порыв чувственности, нахлынувший на Жозефа, мало-помалу охватывает и меня, ибо я заворожена сиянием свечи, ласкающим его обнаженную кожу, так что мужское тело предстает в самом выгодном свете. Подавляя страх, безотчетно подступающий к горлу, я заставляю себя бесстрастно рассматривать мужа. Никогда еще он не представал передо мной в столь откровенном виде.
Заметив, что мой взгляд блуждает по его нагой плоти, Жозеф хватает одеяло в охапку и натягивает его на себя, словно стыдливая невеста. Я медленно придвигаюсь к нему и нежно накрываю своей ладонью его руку.
– Не нужно стесняться, – шепчу я, наделяя свой голос протяжной томностью, которая, по моим представлениям, всегда сопровождает подобное общение, придавая ему порочность и обольстительность. – Мы ведь женаты, не так ли?
Руководя пальцами Жозефа, я заставляю его снова спустить одеяло и кладу руку ему на бедро. Он смотрит на меня широко распахнутыми от изумления глазами, слишком ошеломленный, чтобы шевелиться, с напряженными мышцами торса. При виде его оцепенелого состояния во мне рождается нечто вроде извращенного удовлетворения.
Я придвигаюсь еще ближе, чувствуя тепло, излучаемое его кожей. Очутившись в столь непривычной близости от мужа, я улавливаю исходящие от него запахи сандалового дерева, алкоголя и пота, смешанные с еще одним знакомым ароматом: будь Жозеф женщиной, я бы могла поклясться, что это лаванда.
Теперь расстояние между нами совсем незаметно. Я наклоняюсь над мужем и прижимаюсь губами к его губам. Те слегка напрягаются, но Жозеф не отстраняется, и, к своему удивлению, я обнаруживаю, что не испытываю отвращения. Тогда я еще сильнее впиваюсь поцелуем в его рот и ставлю свечу на прикроватный столик, рядом со шкатулкой, все теснее прижимаясь к Жозефу и ощущая, как он тоже прижимается ко мне. Моя рука, лежащая у него на бедре, скользит выше, и пальцы нащупывают кое-что под одеялом. И в этот момент Жозеф отшатывается.
– Что вы делаете? – В его возгласе звучит смятение, смешанное с испугом и даже стыдом, будто мы вовсе не муж и жена, а юная служанка и ее распутный хозяин.
– Мы… – шепчу я и снова придвигаюсь к нему.
– Нет, – твердо возражает Жозеф и отталкивает меня. Поскольку я сижу на краю перины, то чуть не падаю с кровати на пол. – Идите спать, ради всего святого. – Он решительно натягивает одеяло до подбородка и отворачивается.
Довольно долго я не могу оправиться от потрясения и ответить ему. Никогда в жизни мне не доводилось видеть и слышать, чтобы мужчина так откликался на прикосновение женщины. Я забираю свечу и голосом холодным и острым, как лезвие ножа, произношу:
– Как пожелаете, супруг мой.
Позорная унизительность того, что только что произошло между нами, заставляет мои щеки гореть, а тело сотрясаться от дрожи.
Вернувшись к себе в спальню, я подношу руку к голове и дрожащими пальцами выдергиваю один волос, затем второй, сосредоточиваясь на уколах жгучей боли, пронзающей кожу.
Венчание Девы роз
Лара
Хотя мсье Маршан и сообщил, что младший мсье Оберст ждет меня на улице, я не сразу замечаю его. И вообще замечаю лишь потому, что Жозеф держится в стороне от остальной толпы, поначалу решив, что он мне померещился. Мы не разговаривали несколько недель, с тех пор как он женился.
– Здравствуйте, – говорю я, подходя к Жозефу. – Я уже не надеялась вас увидеть.
После моих слов его глаза начинают сиять, будто два маленьких солнца.
– А я – тебя, – отвечает молодой человек, и мне становится ясно, что он придал моим словам иной смысл.
Воцаряется молчание. Жозеф улыбается, не давая мне отвести глаза. Затем беспокойно озирается, словно боясь, что за ним наблюдают, и силится придать своему улыбающемуся лицу более сдержанное выражение.
– Причина, по которой я хотел тебя увидеть, заключается в том, что камеристка моей жены… В общем, она ушла от Ортанс. Причем совершенно неожиданно…
Жозеф умолкает, а я тем временем пытаюсь уяснить, какое отношение все это имеет ко мне. Он замечает двух женщин, выходящих из соседней мастерской. Они косятся в нашу сторону, и одна из них что‑то шепчет другой. Жозеф на шаг отстраняется от меня, словно нас застали за чем‑то предосудительным.
– Я имею в виду, что Ортанс нужна новая камеристка, – продолжает он. – И я подумал, не пожелаешь ли ты занять это место?
Его вопрос меня огорошивает: это последнее, чего я могла ожидать. Я открываю рот, чтобы ответить, но Жозеф добавляет: