Софи ненадолго задумывается, оценивая изменившееся выражение моего лица. Она видит, что ее набросок поразил меня. Если бы она только знала почему!
– Возьми его себе, – говорит сестра и накрывает ладонью мою руку.
Я привлекаю ее к себе, а когда мы наконец отстраняемся друг от друга, она спрашивает:
– Ты уже вспомнила, что хотела мне сообщить?
– Я… – начинаю я и тут же осекаюсь. – Нет. Ты права. Это было совсем не важно.
Хотя сейчас жарко, мы с сестрой, как обычно, спим, переплетя руки и ноги. Интересно, повторится ли это еще когда‑нибудь?
Objets [61]
Софи
– Я тебе не верю! – восклицаю я, едва ли в силах скрыть отвращение. – Ты… пойдешь в камеристки к… этой? Почему ты сразу не сказала?
Прошлым вечером я поняла, что сестра от меня что‑то утаивает. Но лишь теперь она набралась смелости признаться, что именно, и это только усугубляет страдания, причиняемые мне ее секретом.
Я неприязненно наблюдаю за тем, как Лара складывает свои вещи в корзину. Одежду, карандаш, рисунок, который я нарисовала перед сном, изобразив нас вдвоем. Упаковывать особенно нечего, бóльшую часть ее имущества составляют наброски. Украдкой от меня она берет в руки маленький fiole с одеколоном. Я наткнулась на него несколько недель назад и, зная, что мы вообще не можем позволить себе духи, не говоря уже о таком дорогом аромате, сразу догадалась, от кого он. В конце концов Лара призналась, что это подарок Жозефа, и я поразилась собственной прежней глупости.
Сестра с притворно озабоченным видом озирается по сторонам.
– Где моя расческа? Софи, ты не брала?
– Ты не ответила на вопрос!
Лара вздыхает.
– Пожалуйста, успокойся, – мягко произносит она. – Стоит ли теперь удивляться, что я ничего не рассказала вчера?
Мои щеки вспыхивают от жгучего гнева.
– Как ты могла согласиться… быть у нее на побегушках! Не верится, что ты решилась на такое.
Сестра невозмутимо укладывает в корзину последние пожитки.
– Ну, скажи хоть что‑нибудь! – негодую я. – Лара, ты не можешь этого сделать!
Лицо ее мрачнеет.
– Помни, что я сказала вчера вечером, Фи. Я о тебе беспокоюсь. Ненависть никогда не приводила ни к чему хорошему. – Сестра пробегает пальцами по собранным вещам. – И, пожалуйста, говори тише, – добавляет она, понизив свой голос. – Ты огорчишь маму.
Я фыркаю.
– Надеюсь, она услышит, поймет, какую серьезную ошибку ты совершаешь, и остановит… – Я на минуту замолкаю, поводя напряженными плечами. Лара сообщила маме о своем решении сегодня утром. Мама всегда была так резка и придирчива с ней. Это больно ранит меня. – …Остановит тебя, пока ты не выставила себя полной дурой. И нас тоже!
Лара застывает на месте, потом садится, глядя мне прямо в глаза.
– Конечно, она этого не сделает, Софи. Мне будут платить в два раза больше, чем в печатне. Разве тебе не ясно?
– Да, мне ясно, я же не…
Я осекаюсь и, осознав справедливость ее слов, вскипаю. Конечно, насчет денег я все понимаю. Просто мне невыносима мысль, что моя родная сестра поступит в услужение к одной из этих. К благородной даме, такой же гадкой, как и все они. Я не могу смириться с мыслью, что она поселится в одном доме с Жозефом, в собственной комнате, тогда как я останусь здесь с мамой и буду изо дня в день гнуть спину на фабрике. Пускай мои чувства эгоистичны, но, в сущности, это ничто по сравнению с мыслью, которая ранит меня больше всего. Мыслью, что после Лариного переезда в замок нас останется не четверо и даже не трое, а всего лишь двое, что люди, которых я люблю больше всего на свете, ускользают от меня один за другим. Часто ли мы сможем видеться с Ларой, если она и впрямь согласится на эту новую работу? Часто ли будем встречаться, вместе рисовать и обсуждать будущее? Быть может, раз в неделю, и то если повезет. Впрочем, я уверена, у мадам другие намерения.
– Мне пора, – произносит Лара. – И тебе тоже. Иначе опоздаешь на работу.
Она с покорным видом берет свою маленькую корзину и сносит ее вниз, где мама выгребает золу из очага.
– Прощай, – говорит ей Лара.
При этих словах мама не прекращает своего занятия, не встает и не оборачивается.
– Прощай, Лара, – ровным голосом произносит она. И ничего больше не добавляет.
Слегка поведя бровями, сестра выходит на улицу.
Я отчаянно пытаюсь придумать, что еще сказать: последнюю просьбу или правду, которая заставит Лару осознать свою ошибку и остаться.
– Лара! – кричу я, когда она направляется к дороге. – Лара! – Но других слов не нахожу.
Сестра оборачивается, улыбается и продолжает путь. Она пересекает фабричный двор и начинает подниматься по длинной, обсаженной деревьями подъездной аллее наверх, к замку.
Я несколько минут стою в безмолвном оцепенении, беснуясь и одновременно испытывая желание разрыдаться, пока течение моих мыслей не нарушает чей‑то голос. Хриплый и тихий голос мамы. Она обращается к самой себе, должно быть считая, что я нахожусь дальше, чем в действительности, и не могу ее услышать.
– У нее гораздо больше общего с ее новой хозяйкой, чем она полагает.
Эта странная, несообразная фраза повисает в воздухе. По-моему, моя мать потихоньку теряет рассудок.
На фабрике бьют в колокол. Я тотчас бросаюсь в дом, хватаю свой фартук и убегаю в красильню.
Одежды
Лара
Я вновь стою на пороге этой странной комнаты. Утреннее солнце сделало пурпурные узоры на обоях ярче, насыщеннее, и я вижу только круглую стену, испещренную бесчисленными сценками. Способность простой бумаги полностью заполнять собой комнату, словно окутывая всех, кто в ней находится, несколько пугает.
Боль снова начинает сверлить череп, и узоры перед глазами расплываются и дрожат. Я предполагала, что, пойдя в услужение к мадам Ортанс, сумею управиться с этими обоями. Но теперь чувствую себя их пленницей. Я крепко зажмуриваюсь и отворачиваюсь.
– Тебе нравится твоя новая комната? – раздается у меня за спиной голос Жозефа, в котором слышится нетерпение, едва заметная мольба. Он хочет, чтобы я была здесь счастлива. – Надеюсь, что нравится, учитывая вид из окна и… всё остальное.
Сделав усилие, я отрываю взгляд от обоев и смотрю, куда указывает Жозеф. Теперь в комнате появилась мебель. У стены стоит кровать, застеленная белоснежным бельем, а также комод красного дерева и прикроватный столик в пандан платяному шкафу, в котором несколько месяцев назад спряталась Софи. При мысли о том вечере я поеживаюсь и с содроганием вспоминаю историю обоев, поведанную нам тетушкой. Мое внимание привлекает какое‑то маленькое темное пятно внизу одной из дверец шкафа. Это дырка с неровными краями, словно прогрызенная мышью или крысой.
Я перевожу взгляд на небольшой каменный очаг, вделанный в стену, и высокое окно, начинающееся от пола. Из него открывается вид на замковые окрестности, здания фабрики, реку и лес вдали. А перед ним, на краю сада, виднеется огромный старый платан.
У окна стоит стол, на котором помещается несколько предметов: умывальный таз с кувшином, обойная бумага, грифели и чернила. Он может использоваться как туалетный столик и как место для рисования.
Хотя новая обстановка приводит меня в замешательство, я тронута усилиями Жозефа, постаравшегося придать помещению уют.
– Благодарю вас, – говорю я ему. – Комната превосходна.
– Рад, что ты так считаешь. Я подумал, что тебе понадобится место для рисования. Ну-ка, позволь. – Он забирает у меня корзину, заглядывает внутрь и бережно ставит ее на кровать.
– Прошу прощения, мсье, – доносится с лестницы голос тетушки Бертэ, – но, как только вы закончите, мы с мадемуазель Ларой должны просмотреть новую одежду.
– О да, конечно, – отвечает Жозеф, вынимая руку из кармана. – Можете сделать это прямо сейчас. – Он горделиво улыбается мне, словно предвкушая мой неизбежный восторг.
Тетушка Бертэ переводит взгляд с него на меня и обратно.
– Прошу, не обращайте на меня внимания, – говорит Жозеф.
– Хорошо, мсье, – с легким удивлением отвечает тетушка. Она подводит меня к шкафу, открывает его, и я обнаруживаю на полках столько одежды, сколько не видела за всю свою жизнь. Стопки совершенно новых кофт, чепцов, корсажей и отделанных кружевом юбок приглушенных оттенков, от нежно-зеленого до розового и голубого. Эти вещи намного изысканнее, чем одежда других слуг, и уж точно лучше всего, что я когда‑либо носила. Я и вообразить не могла, что обзаведусь столь обширным гардеробом.
– Скоро от couturière [62] прибудет еще несколько вещей, не так ли, мадам Шарпантье? – справляется Жозеф.
– О да, мсье. Полагаю, их доставят позднее. – Тетушка поворачивается ко мне. – Но сперва примерь эти вещи. Чтобы убедиться, что они тебе впору.
Она перебирает платья, указывая, когда какие из них мне следует надевать. Когда просмотр заканчивается, остается еще одна полка. Здесь сложены самые интимные предметы гардероба: сорочки, чулки и корсеты. Тетушка Бертэ косится на Жозефа, по-видимому ожидая, что он удалится. Но молодой человек вежливо улыбается, явно не замечая этого, и тогда тетушка немного перемещается вбок, как бы невзначай заслоняя собой полку.
Я безуспешно пытаюсь скрыть улыбку; Жозеф, должно быть, наконец догадывается, в чем дело, и смущенно закашливается.
– О, мне ужасно неловко, – восклицает он. – Я не сообразил. Прошу прощения. – Покраснев, он выбегает из комнаты.
– Боже мой, – шепчет тетушка Бертэ. – Я думала, мсье Жозеф никогда не поймет намека!
После осмотра гардероба тетушка вручает мне ключ от комнаты в башне и велит беречь его, поскольку это единственный экземпляр, не считая того, который она всегда носит при себе. Затем сообщает, когда мне нужно будет прислуживать мадам, чего ожидать, как к ней обращаться, и вручает список обязанностей, которые я должна выполнять. На этом тетушка желает мне удачи и, направляясь к двери, велит немедленно переодеться и идти к жене Жозефа. Мадам скоро закончит завтракать. Где‑то далеко внизу начинают бить часы.