Тем временем шум на улице усиливается и вскоре становится таким громким, что его уже невозможно игнорировать. Я выхожу на центральную лестницу и выглядываю в окно.
Внизу, на посыпанном гравием дворе, собралась большая толпа фабричных работников. Мой первый инстинктивный порыв – отпрянуть от окна, как сделала я тогда, в обшарпанном экипаже, доставившем меня в эту дыру после свадьбы, когда в памяти всплыли шимпанзе из зверинца. Но я убеждаю себя, что это глупо. Люди внизу не вооружены, и вид у них довольно миролюбивый. Я гадаю, зачем они здесь.
– Вы знаете, что происходит? – обращаюсь я к своей камеристке.
– Мадам?
– Там собрались работники…
В этот момент является мой муж.
– Ортанс, прошу вас, будьте так добры, сойдите со мной вниз, – говорит он и добавляет куда более ласковым тоном: – Вы тоже, мадемуазель.
Я оставляю Пепена под надежной защитой стен своей спальни. В вестибюле Жозеф жестом приглашает меня выйти вместе с ним на крыльцо.
– Мы еще долго будем играть в эту угадайку, супруг мой? – осведомляюсь я. – Что вы задумали?
– Следуйте за мной, – только и отвечает он. За нашими спинами маячит камеристка.
Жозеф распахивает передние двери и выходит на perron [73].
– Дамы и господа, – провозглашает он самым внушительным тоном, на какой только способен. – Мы собрались здесь сегодня…
– Господи, это же не свадьба, – бормочу я довольно громко – так, чтобы муж услышал.
Моя реплика выбивает его из колеи, поскольку продолжает он уже сквозь зубы:
– Я позвал вас сюда сегодня, чтобы сделать необычайное объявление. Мы с женой устраиваем Весенний бал! На этой самой фабрике, первый за последние десять лет. И рады пригласить на него всех вас с вашими родными и близкими.
Собравшийся внизу сброд разражается аплодисментами.
– Мы с мадам Ортанс хотим отблагодарить вас за многолетнюю преданность. Что может быть лучше, чем устроить для всех вас праздник с угощением, музыкой и танцами?
Работники ликуют, болтая друг с другом, как перевозбужденные дети, а я презрительно щурюсь. С тех пор как мой муж взял на себя управление этим заведением, он беспрестанно прибегает к подобным ухищрениям. Целыми днями расхаживает по фабрике и умоляет своих работников полюбить его. Транжирит деньги, чтобы улучшить их питание, тогда как они на свое немалое жалованье вполне могли бы сами купить его с потрохами. Нянчится и ублажает их, чтобы они не вздумали поднять восстание у него на пороге.
Жозеф быстро оборачивается к камеристке.
– Надеюсь, что ты также к нам присоединишься, – лепечет он с приторным выражением лица. – Конечно, в этот вечер ты будешь освобождена от всех обязанностей.
Радостные возгласы внизу начинают стихать, и работники, взбудораженные мыслью о бесплатном увеселении, неторопливо удаляются на фабрику.
– Скажите правду, супруг мой, – спрашиваю я, разозленная самонадеянностью Жозефа, когда мы уходим в дом. – Зачем на самом деле затеян этот веселый праздник?
– Зачем? – Жозеф хмурится. – Вам разве не известно, о чем болтают слуги? Вы считаете правильным постоянно обременять их дурацкими поручениями? Покупать дрянные безделушки для своей собачонки? Покончи вы со своим безудержным мотовством, нам не пришлось бы тратиться на бал.
– Эти «дурацкие поручения» отдаются с куда большей осмотрительностью, чем вы полагаете, – парирую я. – В отличие от ваших собственных.
– О чем это вы? – недовольно спрашивает он.
Я отворачиваюсь от мужа и замечаю Пепена. Должно быть, малютка сбежал из моей комнаты, так как сейчас он сидит на гладком полу вестибюля и забавно тявкает. Я смеюсь.
– О том, что я заказываю одежду для своего любимца, а вы разряжаете в пух и прах свою любимицу.
Я окидываю выразительным взглядом камеристку, которая стоит в нескольких шагах от нас, опустив голову.
Тогда Жозеф подходит ко мне, и, кажется, вот-вот схватит за руки и встряхнет. За последние недели в моем муже совершилась перемена. Поведение его стало другим, он сделался более вспыльчивым и несдержанным, чему немало способствуют винные пары. Наверняка я не единственная, кто это заметил.
– Эта шавка, – шипит Жозеф, указывая на Пепена, – останется в вашей комнате. Я не желаю, чтобы она появилась на вечере, как в прошлый раз. Вы слышите? Если понадобится, в день бала я посажу ее под замок.
– Вы ничего подобного не сделаете.
– Прикусите-ка лучше… – продолжает Жозеф, грозя мне пальцем.
– О, ради всего святого! – Я направляюсь к лестнице, но муж, громко топая, преграждает мне путь и припирает меня к кованым перилам. – Хорошо, хорошо, Пепен останется в моих покоях. Очень мне хочется, чтобы он отирался возле этого отребья.
Жозеф, по-видимому, удовольствовавшись этим, покидает меня, и его шаги стихают в коридоре. Я поднимаю руки к голове, а когда опускаю их, на пол падает целая прядь волос.
Трехцветное знамя: синий
Лара
Мадам взлетает по лестнице, прижимая к груди своего песика. Через несколько секунд наверху захлопывается дверь ее спальни. Для меня это знак, что сейчас ее нельзя беспокоить, один из многих уроков, усвоенных мною на собственном горьком опыте. Я в нерешительности переминаюсь у подножия лестницы, раздумывая, не пойти ли в свою комнату, чтобы заняться ожидающей меня там горой шитья, но затем понимаю, что не имею ни малейшего желания это делать. Я замечаю, что к сизому подолу моей юбки прицепилось несколько прядей волос мадам, таких светлых, что они кажутся почти белыми.
Я слышу приближающиеся шаги и решаю, что это кто‑то из слуг, но, обернувшись, вижу Жозефа, который с виноватым видом маячит у меня за спиной.
– Надеюсь, что ты ничего не слышала, – тихо произносит он. – А если и слышала, то я приношу свои извинения. Пожалуйста, не обращай на нее внимания.
Я всё слышала. Слышала, как мадам назвала меня любимицей Жозефа. В этом, как и во многом из того, что она говорит, была доля правды, которой хватило, чтобы ранить меня. Ведь Жозеф и впрямь заказывал для меня одежду у couturière. Правда, как уверяет тетушка, лишь потому, что мадам слишком расточительна и ей нельзя доверять кошелек. Тетушке Бертэ не хуже Жозефа и остальных слуг известно, какой недоброй может быть хозяйка.
– Ничего страшного, – уклончиво отвечаю я. – По-моему, люди, подобные мадам Ортанс, обычно просто одержимы страхом. А еще они несчастны, и трудный характер – это их способ выживать. Получается замкнутый круг: они причиняют страдания другим, потому что боятся, что их самих заставят страдать. Это их способ защиты. Как у тех ручейников на реке.
Я задумываюсь о гневливости Софи и брюзжании мамы. И вдруг замечаю, какое красноречие я неожиданно проявила, пусть и не осознавая этого. Жозеф явно ошеломлен. Затем он мягко продолжает:
– Словом, как я уже сказал, ты, разумеется, не обязана присутствовать на балу, но я надеюсь, что ты придешь. Я… э… рад, что все последние годы ты была рядом. Это всё упростило.
Я улыбаюсь и благодарю его; он с минуту колеблется, веки его слегка подергиваются, будто он раздумывает, не добавить ли что‑то еще. Нельзя отрицать, с тех пор, как я пошла в услужение к мадам, Жозеф неизменно добр ко мне. С такой безжалостной и язвительной хозяйкой хорошо иметь в замке еще одного, кроме тетушки, друга, в своем роде союзника.
– Мне пора, – говорит Жозеф, удерживая мой взгляд еще секунду, прежде чем удалиться в сторону кабинета, когда‑то отцовского, а теперь занимаемого мсье Оберстом-младшим.
Понимая, что меня ничто уже не держит в вестибюле, а идти больше некуда, я направляюсь в башню. Я думаю о том, что только что сказала Жозефу, и вспоминаю, как Софи прокралась сюда много лет назад. Как бы редко мы с ней сейчас ни виделись, я все равно ощущаю смятение, пылающее и клокочущее в ее душе, едва не переливающееся через край. Я беспокоюсь, что в один прекрасный день оно прорвется наружу, и тогда Софи совершит еще какой‑нибудь опрометчивый поступок, который окажется непоправимым.
Я начинаю подниматься по винтовой лестнице, постепенно замедляя шаг. Все эти годы я служила мадам, безропотно исполняя все приказы. И неукоснительно сберегала свое жалованье. Полагаю, отложенных денег хватит, чтобы обеспечить маме безбедную старость. А я сделаю то, о чем думала уже несколько месяцев. Спрошу у Жозефа, нельзя ли мне будет вернуться к работе в печатне, если я пообещаю, как положено, официально известить об этом мадам. Я поговорю с ним на следующей неделе. Навряд ли кто‑то станет возражать, если я соглашусь подождать, пока мне подыщут замену.
Войдя к себе, я поворачиваю ключ в замке, удостоверяюсь, что дверь заперта. И подхожу, уставившись прямо перед собой, к столу у окна, на котором сложено шитье, чтобы взгляд случайно не упал на обои. Я годами совершенствовалась в этом искусстве. Но все же бывают мгновения, когда мне не удается отделаться от этих навязчивых пурпурных узоров, и тогда мадам Жюстина напрочь исчезает с обоев, а ее место занимаю я. В таких случаях меня, как и прежде, бросает в дрожь, пульс учащается, и, хотя с головой много лучше, я смирилась с тем, что вижу на обоях странные вещи, – вероятно, это последствия неудачного падения с папиного фургона. И как бы ни пугала меня эта мысль, возможно, так будет всегда. Я на это обречена.
Я сажусь за стол и изучаю первую вещицу, которую мне предстоит заштопать. Но, протянув руку за нитками, чувствую, как дыхание у меня учащается и волоски на спине встают дыбом. В подобное состояние я впадаю по меньшей мере раз в день. За мной определенно наблюдают. Я оборачиваюсь на дверь. Она по-прежнему заперта. А единственный ключ от нее, не считая того, который тетушка Бертэ постоянно носит при себе, сейчас у меня.
Я бросаюсь с двери и, прижавшись к ней спиной, с бешено бьющимся сердцем оглядываю комнату. Здесь, наверху, никого нет, здесь никогда никого не бывает. И это самое жуткое. Я слышу, как по очереди, начиная с противоположной стены и далее по прямой, поскрипывают половицы, вижу, как они шевелятся одна за другой. Точно некто невидимый и неведомый шагает по комнате, направляясь прямо ко мне.