Мне в этом платье неуютно, причем по многим причинам; я слишком выделяюсь. Поэтому и держусь в стороне, подпирая стенку. Тут я менее заметна.
Я украдкой разглядываю толпу, обдумывая свое намерение просить Жозефа, чтобы он позволил мне оставить службу у мадам Ортанс. И через несколько дней обязательно это сделаю. Я собиралась обратиться к нему спустя неделю после объявления о бале, но, поскольку все были поглощены приготовлениями, решила подождать…
Сквозь толчею я замечаю какого‑то мужчину, который направляется ко мне, и, не успев как следует разглядеть его лицо, узнаю.
– Гийом! – восклицаю я. – Ты… я…
В моей голове проносится вихрь вопросов. Не знаю, с какого начать.
– Мадемуазель Тибо, – отвечает Гийом, кланяясь. Волосы у него отросли до воротника и теперь гладко причесаны, борода стала чуть гуще. Он улыбается, и улыбка делает его приветливое лицо еще милее. Именно таким я его и помню.
Я отделяюсь от стены, собираясь обнять старого друга, но чувствую на себе взгляды фабричных работников, слышу их перешептывания, как и тогда, когда впервые приехала сюда. И, передумав, просто кладу руку на плечо Гийому. Он смущается и опускает глаза.
– Что… – снова заговариваю я. – Как ты вообще здесь оказался, Гийом? Я решила… – И осекаюсь, чуть было не сказав: «Я решила, что больше никогда тебя не увижу».
Молодой человек со смущенным видом переминается с ноги на ногу.
– Мне жаль, – произносит он, – ужасно жаль, что я так долго не мог выбраться. Видит бог, я пытался. – Он ненадолго умолкает. – Зять недавно подыскал мне место на севере столицы. Он служит у владельца нескольких кузниц, в одной из них делают формы для этой фабрики. Вот так я и очутился здесь сегодня. Уверяю тебя, будь моя воля, я бы давно приехал повидаться со всеми вами, но это было затруднительно.
Я глубоко вздыхаю, убираю руку с плеча Гийома, по-прежнему ощущая трепещущими пальцами тепло его льняной рубашки.
– Конечно.
– Твоя сестра… – бормочет Гийом и кивает в сторону лихо отплясывающей толпы, в которой мелькает упоенно кружащаяся Софи. Мне с моего места не видно, с кем она танцует, но по выражению ее лица я, кажется, догадываюсь, кто это.
– Ах да.
Гийом, похоже, теряет дар речи.
– Идем, – говорю я. – Давай добудем тебе поесть, а потом побеседуем по душам.
Молодой человек благодарно улыбается, и, стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды фабричных работников, мы обходим толпу, направляясь к длинному столу, уставленному бутылками вина и тарталетками. Мы почти добираемся до цели, когда у меня возникает странное ощущение. Краем глаза я замечаю, что неподалеку от нас образовалось свободное место. Сюда поодиночке, парами или по трое выходят люди. Я не придаю этому особого значения, пока первая пара, женщина и мальчик, не начинает танцевать. Вернее, они не танцуют, а принимают позу танцующих. Их руки зависают в воздухе, на лицах застывают широкие улыбки.
Как только первая пара замирает в неподвижности, выходят следующие двое: мужчина снимает кафтан и опускается на колени, женщина делает то же самое. Он достает из кармана кольцо и подает ей, женщина смеется, прижимает одну руку к груди, а другую протягивает ему. И они также застывают.
Затем наступает черед женщины, которая снимает с себя башмак, запеленывает его в шаль и качает на руках, как младенца. Она делает вид, будто напевает колыбельную, и, хотя с ее губ не слетает ни звука, мне кажется, я отчетливо слышу: «Послушай меня, дилли-дилли, я правду скажу. Полюби меня, дилли-дилли, ведь я тебя люблю». Минуту спустя и эта женщина обращается в статую.
Далее один мужчина опускается на четвереньки, другой сворачивается на полу клубочком, точно еж, рядом с первым. А потом, к моему величайшему изумлению, женщина садится на свернувшегося клубочком мужчину и начинает «играть» на спине другого, как на фортепиано.
Последняя пантомима, пожалуй, самая странная: очень высокий мужчина выставляет вперед одну ногу, а женщина, подобрав юбки, садится на нее боком, будто съезжает по перилам. Рядом с ними стоит мальчик, удивленно прижимающий ладонь ко рту.
Я пялюсь на пять эксцентричных живых картин, на одиннадцать совершенно неподвижных фабричных рабочих. И не могу отвести глаз. В этих сценках – в позах, выражениях лиц участников, чрезмерно преувеличенных, почти страдальческих – есть нечто гротескное. А еще нечто до боли знакомое.
Пол печатни уходит у меня из-под ног, звуки музыки искажаются и стихают. Предстающее передо мной зрелище – не веселая игра и не обман зрения. Это сценки с обоев в моей комнате, которые уже не заперты в стенах башни, но обрели способность следовать за мной повсюду, передвигаясь по скрипучим половицам, словно сонм преследующих меня призраков.
Я опускаю взгляд на свое платье. Одеваясь, я толком не разглядела его, но теперь, когда мой взгляд останавливается на первой живой картине, понимаю, чтó на мне надето. Женщина и мальчик застыли в тех же позах, что и мадам Жюстина с Жозефом на обоях. Весенний бал. Их позы воскрешают в моей памяти ту сценку и наряд матери Жозефа. Такой же, как сейчас на мне.
Высокий мужчина медленно поворачивает голову и смотрит на меня в упор. Губы его растягиваются в улыбке. Он поднимает длинный, с огромными костяшками палец и манит меня к себе.
Аллеманда
Софи
Как только заканчивается контрданс, велят играть аллеманду. Это старинный парный танец, и я еще крепче сжимаю Жозефа в объятиях.
Я с самого начала знала, что он окажется прекрасным партнером. У него хорошее чувство ритма, он внимательный, не зажатый и не приставучий, как другие мужчины. Мы обходим друг друга, как того требует танец, Жозеф обхватывает меня за талию, притягивая к себе, и я обнаруживаю, что неспособна сдержать радостный трепет каждой клеточки своего тела. Я отчаянно надеюсь, что оркестр будет исполнять этот танец снова и снова, пока мы не упадем от усталости, но заключительные аккорды аллеманды стихают слишком быстро, и Жозеф отпускает меня.
– Мне пора, – говорит он.
– Останьтесь еще ненадолго…
– Я должен побеседовать и с другими.
– Пожалуйста, еще разок…
– Нет, Софи. – Его резкие слова подобны пощечине.
– Ваша жена не станет возражать, если это вас беспокоит. Кажется, она занята другим.
Несмотря на восторг, в который приводит меня присутствие Жозефа, его прикосновения, я не упускала из виду его супругу. Она сидит рядом с мужчиной в нелепом желтом наряде. Не знаю, кто этот человек, но он постоянно наклоняется к мадам, едва не касаясь губами ее лица, а та с трудом подавляет зевоту, но при этом постоянно шныряет взглядом по комнате, точно ящерица. Я оборачиваюсь, чтобы указать Жозефу на этих двоих, но в замешательстве понимаю, что их там уже нет.
– Кажется, моя камеристка сегодня занята, муженек, – раздается ледяной голос совсем рядом с нами.
Я столбенею. Это мадам, и она явно слышала мои последние слова. Я краснею, прижимаю ладони к щекам, гася румянец, и поворачиваюсь к ней лицом. Этой дамочке меня не запугать.
Позади мадам Ортанс, в нескольких шагах от нее болтается фатоватый тип в наряде тошнотворного оттенка. Жозеф взирает на хлыща так, будто оскорблен его присутствием, и ему требуется некоторое время, чтобы осмыслить сказанное женой.
– Что? – вскидывается он, обводя взглядом толпу.
Спутник мадам ухмыляется.
– На руку вашей прекрасной служанки нашелся претендент, – объявляет мадам и смеется тонким, пронзительным смехом, подобным дождю из стрел.
Ее тон, а говорит она не только о моей сестре и Жозефе, но и о Гийоме, пробуждает в моей груди гнев. На нас оборачиваются.
– Тише, – шипит Жозеф, взбешенный не меньше меня.
Хлыщ делает шаг вперед, словно собираясь отчитать Жозефа за подобное обращение, но узкая ладонь мадам Ортанс упирается в его грудь.
– Де Пиз!
– Где твоя сестра? – поворачивается ко мне Жозеф. На лице его не осталось и следа беззаботной радости, с которой он еще недавно танцевал.
– Откуда мне знать? – взвиваюсь я.
Внезапно люди расступаются, и взгляд Жозефа падает на Лару и ее кавалера. Они стоят возле стола с угощением, наблюдая за тем, как несколько работников разыгрывают сценки с фабричных обоев. Гийом поддерживает Лару под локоть, оба внимательно наблюдают за живыми картинами.
Оставив меня со своей гадкой женушкой и ее противным спутником, Жозеф с потемневшим лицом спешит туда.
Охота в Жуи
Ортанс
Мина моего мужа, удирающего, будто крыса из капкана, – лучшее, что я видела за последние несколько месяцев. Немногим от нее отличается и физиономия фабричной девицы. Эта особа похожа на раскапризничавшегося ребенка: руки сжаты в кулаки, а выражение лица такое, точно ее отшлепали по заду. Девица исчезает в толпе так же неожиданно, как и Жозеф.
– Я рад, что приехал, дорогая, – произносит де Пиз, растягивая слова. – Весьма занимательный вечер.
О нем я, по правде говоря, совсем позабыла. Одарив этого глупца улыбкой, я удаляюсь в том же направлении, что и муж, чтобы получше рассмотреть происходящее.
Когда я наконец пробираюсь сквозь толпу, пропахшую пóтом и дешевой выпивкой, Жозеф уже успел с поразительной скоростью осушить бокал вина. Моя камеристка глазеет на кучку работников, занятых каким‑то вульгарным развлечением, словно знать не знает, что творится. На ней весьма интригующий наряд: он сшит из дорогого шелка, только вот фасон неприлично устаревший. Ее новый спутник тоже стоит, разинув рот и пялясь на взбешенного Жозефа.
Очевидно, мужу недостало обходительности, чтобы вежливо представиться. Какой же он дурак: наскакивает на соперника петухом – и все из-за этой смиренной маленькой курочки. Фабричная девица стоит рядом с ними, сверкая глазами, как полоумная, ее выбившиеся из прически жесткие волосы торчат во все стороны пружинками.
– Ты кто такой? – рычит Жозеф, кидаясь на незнакомца, который, судя по изношенной одежде, небрежной черной бороде и кроткому выражению лица, вряд ли стоит подобного внимания.