Софи презрительно усмехается.
– Что ж, лично я хочу перемен. В отличие от тебя, я не желаю провести жизнь на побегушках у таких, как мадам.
– Полагаешь, я хочу? – В последнее время я редко виделась с сестрой и не успела сообщить ей, что намерена просить позволения уйти от мадам Ортанс. А теперь ее слова, ее бездумные допущения вопреки здравому смыслу вызывают у меня гнев.
– Лично я стремлюсь к прогрессу, Лара.
– К прогрессу или к мести? – парирую я. – Ты позволяешь, чтобы несчастье с папой год за годом разъедало твою душу, Софи. Тебе нужно подвести под этим черту, примириться…
– Примириться? – рычит она. – Пока существует аристократия, мира нашей стране не видать. Да, ты можешь называть это местью, а я называю это прогрессом.
– Ах, Софи, – тихо говорю я, – тебе не кажется, что в мире и так уже достаточно страданий? Достаточно людей, навязывающих свои устремления другим. – Я на секунду умолкаю, переводя дыхание. – Пойми: прогресс заключается не в том, чтобы разжигать в людях смертельную ненависть. Такие, как Ру, утверждают, будто некто мешает всеобщему благу, и добиваются его казни. После этого они указывают на другого, заявляя, что он тоже должен умереть, потом на третьего… И скоро тех, чья жизнь улучшилась, будет не больше, чем тех, кто лишился жизни. А дальше? Это не прогресс.
Воцаряется напряженное молчание.
– Чего еще от тебя ожидать! – Софи понижает голос, и в нем слышится скрытая угроза.
Не будь я так взвинчена, я бы не придала значения этим словам, сказала бы, что должна вернуться к работе, и попрощалась. Но сегодня меня несет:
– О чем это ты?
Софи уже уходит, но вдруг резко оборачивается и подбоченивается.
– Ты одна из них.
– Что ты мелешь?
– Ты мне не сестра! – выкрикивает Софи, и ее карие глаза пылают, как два темных солнца.
У меня перед глазами все плывет. Вот и пришел этот день! Он был неизбежен.
– Твой отец… я имею в виду, твой настоящий отец… – Голос сестры срывается. – Как выяснилось, он был аристократом, с которым у мамы, по ее выражению, была связь.
Софи напрасно ожидает, что я заговорю, вступлюсь за маму, опровергну ее слова или попрошу представить доказательства. Борясь с приступом дурноты, я понимаю, что вечер бала стал роковым, переломным моментом во многих отношениях. Тот голубой наряд, что так шел мне… Как и рисунок Софи, он подтвердил мои подозрения, в которых я никогда не осмеливалась себе признаться. В тот последний вечер, проведенный мною дома, взглянув на созданный Софи портрет, я словно въяве услыхала ответ на вопрос, который задавала себе много лет. Чем дольше я смотрела на него, тем большей уверенностью проникалась и теперь думала о маме не с обидой или жалостью, а с пониманием. Потому что увидела в этом портрете сходство не только с собой, но и с ним.
Сходство
Софи
Как только эти слова срываются с моих губ, мне в тот же миг хочется взять их обратно. Не так я собиралась сообщить Ларе о том, что знаю. Мой дурацкий голос эхом отражается от стен замка, точно я кричала во всю глотку, и чувство вины мгновенно заставляет меня залиться краской.
После Весеннего бала я несколько раз видела Лару, однако избегала ее, под разными предлогами стараясь поскорее расстаться, терзаемая стыдом. Мне отчаянно хотелось поговорить с сестрой о том, что рассказала мама, и спросить, почему после бала они с Гийомом так поздно встречались наедине. Но теперь, сгоряча выпалив половину, я жалею, что вообще раскрыла рот.
– Лара, мне… – я подаюсь к сестре, но та отстраняется.
– Ты так и сыплешь обвинениями, Софи, даже не дав себе времени перевести дух. – Лара устало вздыхает. – Я уже знаю. Насчет своего отца. Сама догадалась. А тебе нечто подобное и в голову не приходило, правда?
Кажется, еще секунда – и я рассмеюсь от облегчения.
– Ты догадалась? Но… как?
На лице сестры появляется странная, обреченная полуулыбка.
– По твоему рисунку. Тому, что ты нарисовала накануне дня, когда я начала работать у мадам.
– Моему рисунку?.. О чем ты?
– Разве ты не видишь, как я на него похожа?
Я таращусь на сестру, разинув рот, и чувствую, как съеживаюсь, точно в ожидании скорого удара.
– На де Контуа, Софи!
Ужасная пауза.
– Мой отец – де Контуа.
На сей раз я и впрямь разражаюсь смехом, ощущая нестерпимую боль в груди.
– И прежде, чем ты вообразишь себя оскорбленной или возмущенной, задай себе вопрос, что чувствовала я.
Эти слова заставляют меня замолчать. Я вновь подаюсь к сестре, открываю рот, собираясь возразить, заверить ее в том, что она глубоко ошибается, но Лара опять отстраняется.
– Признаться, я надеялась, что этот день никогда не наступит, – произносит она. – Надеялась, что все это – аристократия, революция – никогда не встанет между нами. Однако боюсь, что напрасно.
– Что? – откликаюсь я. – Нет, Лара, погоди, я…
– Просто… просто уходи. Мне нужно работать. – И Лара закрывает за собой дверь.
Я направляюсь к воротам фабрики, ноги у меня дрожат, голова идет кругом. Я не хочу верить Ларе. Возможно, я бессознательно придала ей сходство с этим негодяем. Но сейчас я не могу заставить себя разобраться в этом. В любом случае, говорю я себе, пока у меня нет времени.
Цветы и розетки
Софи
Мы приезжаем в Париж уже затемно. Дорога до столицы занимает у нас около часа, и все это время я усиленно стараюсь не думать о том, что произошло между мной и Ларой, сосредоточившись на беседе, которая ведется в фургоне, и крестьянах, бредущих по обочинам. Именно их вгоняет в гроб сословие, к которому принадлежит де Контуа. Де Контуа – отец Лары. Эта мысль настигает меня прежде, чем я успеваю от нее отмахнуться, пронзая душу жгучей болью…
– Нет, нам определенно в ту сторону, – говорит Бернадетта, когда Паскаль в очередной раз сворачивает не туда.
Когда мы находим нужный адрес, выясняется, что Maison de la Lionne – вовсе не дом, а помещение при кофейне, выходящее в мрачный закоулок. Каль высаживает нас на углу, и мы следуем за Бернадеттой к черному ходу, где она здоровается с какой‑то незнакомкой. Женщины тихо обмениваются парой слов, после чего Бернадетта и Сид исчезают внутри.
Я делаю шаг вперед. Незнакомка с одобрением косится на мою кокарду, и я невольно подношу руку к гофрированной бумажной розетке в центре кокарды.
– Bonsoir, мадам! – Я протягиваю женщине руку. Не знаю, зачем я это делаю, просто от волнения у меня сосет под ложечкой и нервы на пределе, хотя и по совсем иной причине – от отчаяния и сожаления, ведь разговор с Ларой против воли опять всплывает у меня голове. Жаль, что ее здесь нет.
Оставив без внимания протянутую мной руку, женщина в дверях хрипло усмехается и направляет меня вниз по лестнице. Я оказываюсь в комнате, наполненной дымом и запахами крепкого табака, вина, потных тел. Помещение, где состоится сегодняшнее собрание, небольшое, и, поскольку оно находится ниже уровня мостовой, напоминает логово. Дом львицы.
В этот подвальчик набилось около шестидесяти женщин всех возрастов. Некоторые раскачиваются на стульях, другие барабанят ладонями, кулаками или донышками стаканов по столешницам в знак согласия или несогласия с тем, что им говорят. Я никогда еще не бывала в столь колоритных, кипящих жизнью местах. Мое отчаяние несколько стихает, и я начинаю радоваться, что пришла.
Поскольку ко времени нашего прибытия подвальчик переполнен, мы вынуждены притулиться в дальнем уголке. Несколько старых ящиков у противоположной стены служат помостом, на котором стоит женщина и произносит пламенную речь. Это Ру в ореоле огненных волос. Она страстно жестикулирует, размахивая в воздухе кулаком.
– С мечом мы обращаемся не хуже, чем с иглой! – восклицает она. – Хотя наши братья так не считают!
Женщины одобрительно топают ногами, так что стены и пол сотрясаются.
Ру смеется:
– Знаете, что говорят мужчины? Что мы – нация братьев! «Liberté! Égalité! Fraternité!» Ха! А как же сестры? Они позабыли о доброй половине населения. О тех, кто производит их на свет…
Сестры. Я снова думаю о Ларе, и в эту минуту проходящая мимо женщина сует мне в руку стакан с вином. Прежде я никогда не любила этот напиток и не хотела к нему прикасаться. Однако теперь отмахиваюсь от воспоминаний о марсельской таверне и начинаю потягивать вино.
Я прихлебываю его на протяжении всей речи Ру и, собираясь сделать очередной глоток, вдруг соображаю, что стакан опустел. Я внимаю Ру, у меня гудит и кружится голова, и боль моя притупляется. Лара ошиблась: прогресс есть. До падения Бастилии собрания, на которых женщинам позволено говорить, более того, высказывать подобные мнения, были немыслимы.
Ру завершает выступление под восторженные возгласы, и слово берет другая женщина. К тому времени, как на помост поднимается третья, я выпиваю несколько стаканов хмельной ароматной жидкости, которую мне любезно подливают, и чувствую себя раскованной и осмелевшей. Еще более воодушевленной, чем до того. Мой затуманенный взгляд следует за Ру, которая пробирается сквозь толпу, здороваясь с женщинами. И прежде чем я успеваю это осознать, она оказывается прямо передо мной.
– Bonsoir, ma sœur [80], – говорит Ру. – Мы уже где‑то виделись, верно?
– Да. – Я киваю и отхлебываю очередной глоток вина. – У Бастилии.
В Ру есть нечто отличающее ее от всех, кого я когда‑либо знала. Ее крапчато-оливковые глаза с окаймленными горящим золотом зрачками проникают в душу, так что сразу хочется поделиться с нею всеми своими и чужими тайнами. Мне чудится, что я давно знаю Ру, хотя мы с ней не знакомы. В эту минуту я чувствую, что могу доверять ей.
Ру замечает мои разгоряченные вином щеки, мой революционный пыл.
– Похоже, вечер тебе понравился? – Она снова смеется, затем резко смолкает и прищуривается. – Но скажи мне,