ma sœur, что на самом деле привело тебя сюда?
У меня сводит живот, губы пересыхают. Я теряюсь с ответом и несколько раз открываю и закрываю рот, а Ру продолжает невозмутимо взирать на меня.
– Я ненавижу их, – наконец с горечью вырывается у меня. Внезапно меня поражает неприятная, как кислый привкус вина на языке, мысль: а ведь это «их» относится и к моей собственной сестре.
Ру отвечает лишь по прошествии минуты, однако сохраняет полное спокойствие и бесстрастность. Она не осуждает меня за мои слова и не потрясена ими.
– А под ними ты подразумеваешь?..
Я подаюсь к ней.
– Аристократов. Я их ненавижу. Они убили моего отца. – Чтобы произнести это, мне требуется необычайная концентрация, произнося слово «отец», я громко и болезненно икаю. Мой язык заплетается, я в смятении вижу, что изо рта у меня брызжут капли красного вина и попадают на Ру. Я вытираю рукавом вино с подбородка, ощущая, как он дрожит.
– Ясно. – Ру умалчивает о моем состоянии, но ее необыкновенные глаза подмечают каждую мелочь. Она оглядывается по сторонам и наклоняется ко мне. – Знаешь, если ты подразумевала конкретного человека, управа на него найдется. Я знаю того, в чьем ведении находится список; ему всегда интересно узнать о врагах Республики. – Ру приподнимает уголки губ, но улыбка не добирается до ее глаз.
Я как в тумане отмечаю про себя, что, вопреки всему сказанному на собрании, некий загадочный список находится в ве́дении мужчины, а не женщины. Начиная проникать в истинный смысл слов Ру, я обнаруживаю, что не могу ответить ей. Кажется, будто моя последняя реплика выкачала из меня все силы до последней капли.
– Считай эти сведения жестом солидарности, – продолжает Ру. – В Консьержери всегда отыщется свободное местечко. И суд над тамошними узниками… В общем, это не более чем формальность. – Женщина делает глоток из своего стакана и чокается с моим. – Salut, ma sœur [81].
Я не могу припомнить, что такое Консьержери, но пытаюсь улыбнуться. Ру в последний раз смотрит на меня своими странными глазами, после чего обращается к моей соседке.
Час спустя, поднимаясь по лестнице и выходя вместе с остальными на улицу, я замечаю, насколько легче стало у меня на душе, словно избавленной от тяжкого бремени или болезненного нарыва. Впервые за бесконечно долгое время у меня возникает ощущение, что все будет хорошо.
Знобкий вечерний воздух обдает лицо холодом, но я не чувствую этого. И дело не только в вине. Огонь, который годами подспудно тлел внутри меня, разгорается адским пламенем.
Полезные травы
Май, следующий месяц
Лара
Я сижу за столом в башне, передо мной за окном темнеет ночь, в стекле отражается размытый двойник свечного огонька. Дальний горизонт вспарывают огромные силуэты. Сегодня ночью старый платан на краю сада кажется намного больше всех остальных деревьев.
Вот так же я сидела здесь неделю назад, опустив голову на колени и считая до десяти, чтобы избавиться от дурноты, потому что от запаха каплуна, поданного мадам на ужин, у меня в желудке все переворачивалось. На следующий день я не успела добраться до ночного горшка, и мне пришлось очищать от рвоты свою юбку. А два дня назад я, стараясь унять дрожь в руках, тщетно пыталась припомнить, когда у меня должны были начаться месячные.
Я пялюсь на лежащий передо мной лист бумаги и написанные на нем грифелем слова. Этот рецепт я услыхала несколько дней назад и отчаянно хотела записать его, чтобы не забыть. Но так и не смогла найти перо. Могу почти поклясться, что бывали дни, когда, возвращаясь сюда от мадам, я обнаруживала, что не всё лежит на своих местах, а вещи на нижней полке шкафа переворошены. Сначала я гнала неприятные мысли, убеждая себя, что мне всё это кажется и в действительности тут завелась крыса. Однако в дальнейшем я обязательно буду запирать дверь, выходя из комнаты. Мне хочется лишь одного: убраться отсюда, из замка, насовсем. Но я отлично понимаю, что время упущено и я никогда уже не смогу поднять вопрос о своем возвращении в печатню.
«Кварту цветков лаванды залейте квартой белого вина. Возьмите три свежих корня руты размером с палец и нарежьте ломтиками».
Я вспоминаю, как мама, работая на мыловаренной фабрике в Марселе, добавляла в мыльную массу сушеные головки лаванды. Слыхала ли она об этом средстве? Пожелала бы использовать его в тех же целях, что и я? Со времени нашего последнего мало-мальски продолжительного разговора утекло много воды, сестру я тоже не видела с прошлого месяца, когда она сгоряча выложила мне тайну, о которой ей стало известно.
Я смотрю на неровные, беспорядочные, как мушиный рой, буквы на лежащем передо мной листке. Довольно непривычно держать в пальцах грифель и писать, не говоря уже о рисовании. На память приходит набитый моими работами сундук под кроватью. Когда‑то я могла изобразить и сами эти ингредиенты – красивые стебли руты и лаванды, не подозревая об их тайном назначении.
«Бросьте нарезанную руту в смесь белого вина с лавандой, добавьте четыре веточки можжевельника и десять капель масла болотной мяты».
Я не ожидала, что так легко добуду все это. Мне также требовался папоротник – единственный ингредиент, который я поначалу не могла отыскать. Но затем в одной из соседних деревень какая‑то травница продала мне четыре сушеных корня этого растения, положив сверток на подоконник, будто на аптекарский прилавок. Я уверяла ее, что папоротник предназначается для моей хозяйки, но женщина обо всем догадалась.
Осознав, чтó произошло, я сразу решила, что ничего ему не скажу. Это мое дело, и я сама с ним разберусь.
Я складываю лист пополам и засовываю его под стопку нетронутой бумаги на столе.
La Baignoire [82]
Месяц спустя
Ортанс
С моей камеристкой что‑то не так. Нельзя не заметить в ней рассеянной отстраненности. Еще примечательнее несвойственная ей пухлость щек и постепенно расплывающаяся фигура. Девица все больше разъедается – несомненно, это следствие любострастной щедрости моего муженька. Но, не исключено, причина в чем‑то ином.
Итак, размышляю я, когда камеристка в сотый раз за утро не понимает моих указаний, можно либо откинуться на подушки и продолжать лодырничать, либо заняться этой загадкой и выяснить, что происходит. Когда всё выйдет на чистую воду, это дело, смею предположить, будет интриговать меня не больше, чем обрезки ногтей де Пиза, однако я всё же разрабатываю план.
Собственно, я бы не назвала это ловушкой. У меня имеются подозрения, и я лишь позволю себе подбросить небольшую приманку. Сначала я пишу де Пизу записку, после чего поднимаю большой переполох и объявляю, что хочу принять ванну. Так и представляю себе, как при упоминании о столь легкомысленной в разгар дня роскоши прислуга закатывает глаза. Я обращаюсь к камеристке, надеясь, что это распоряжение она все‑таки выполнит, и уведомляю ее, что, несмотря на жару, ванну следует установить перед камином в моей спальне и немедленно наполнить горячей водой. Поскольку все другие слуги сегодня заняты какой‑то нудной уборкой, камеристке придется самой натаскать воды. Это поможет мне выиграть немного времени.
Зная, что навряд ли стоит ожидать скорого возвращения моего супруга, отбывшего сегодня на какую‑то деловую встречу с обильными возлияниями, я прокрадываюсь по невзрачной винтовой лестнице в каморку камеристки, дабы устроить там обыск.
К моей досаде, дверь оказывается заперта, и этот факт лишь подогревает у меня интерес, пока я снова спускаюсь по лестнице. У нее не может быть ничего ценного, и я гадаю, зачем ей вообще понадобились запоры. Из окна на парадной лестнице я вижу, что к дому подъезжает карета де Пиза.
Эффектным жестом подхватив с кушетки отделанную вышивкой кофту, я объявляю, что передумала и вместо ванны собираюсь на прогулку. В тот момент, когда девица входит в спальню с очередным ведром воды, я беру Пепена на руки и направляюсь к двери.
– Но, мадам, ванна готова! – кричит мне вслед камеристка. – Я натаскала воды, как вы просили.
– Мне это совершенно безразлично, – роняю я через плечо. – Перетаскай хоть двести ведер, я все равно уйду. – Я останавливаюсь и, не в силах сдержать улыбку, отдаю еще одно вздорное распоряжение: – Через несколько часов снова наполни ванну водой, и чтобы она была готова к моему возвращению.
Я спиной чувствую, что девица стоит на пороге комнаты и разинув рот наблюдает за моим величественным отбытием. Я спускаюсь по лестнице в вестибюль. К сожалению, там меня уже дожидается де Пиз, не подозревающий об обмане; когда я разворачиваюсь, намереваясь ускользнуть в свои покои, он громко осведомляется:
– Зачем вы возвращаетесь наверх, ma chère [83], что‑то забыли?
Я поднимаю руку, испытывая нестерпимое желание отхлестать этого болвана веером по щекам, но вместо этого подношу ладонь к его губам, заставляя умолкнуть.
– Мне необходимо выяснить, где мой зонтик, – воркую я. – Должно быть, он потерялся. Вернусь через минуту. А пока, – с этими словами я осторожно передаю ему песика, – не могли бы вы поудобнее устроить Пепена в карете?
Обычно я не позволяю моему сокровищу мараться о руки де Пиза, но сейчас мне не хочется брать песика наверх, есть риск, что он меня выдаст. Де Пиз лепечет что‑то в знак согласия и наконец‑то убирается из дома.
Поднявшись по парадной лестнице, я обнаруживаю, что дверь в мою спальню закрыта. Я так и думала: эта девица не сможет устоять перед соблазном теплой ванны и разденется. Однако сцена, которая разворачивается передо мной, когда я опускаюсь на колени и заглядываю в замочную скважину, несказанно удивляет меня. Камеристка еще не разделась, но стоит рядом с ванной, от которой валит пар, и сыплет в воду из маленького пакетика крошечные круглые шарики. Их острый, едкий аромат долетает даже до меня. Горчица!